На третьем расстреле я уже не хотел жить

«Народная газета», 30 августа 1991 г., №169 (182)

Время и судьбы
«На третьем расстреле я уже не хотел жить»

Но он чудом выжил и вернулся на Родину из египетских песков, этот солдат неизвестной для нас войны, о которой ему было приказано молчать долгие годы *

Познакомился с Георгием Юшкевичем в Сочи. Мы жили в соседних комнатах. Он – лет тридцати пяти, среднего роста, с округлым лицом и редкой сединой на висках, с притягательной искрой жизнерадостности во взгляде – зашел познакомиться. Так началась наша дружба. В один из вечеров Георгий, оказавшийся моим земляком с Минщины, рассказал историю своей жизни.
– Я учился в строительном ; институте, но мечтал стать военным. Перевелся на заочное отделение и собрал документы для поступления в училище.
Две медицинские комиссии дали «добро». Районный военный ; комиссар вручил проездные документы. Забраковала третья комиссия – уже в училище.
В мае семидесятого призвали в армию. Попал в «учебку». Говорили, что готовится спецвыпуск, но куда пошлют, держалось в секрете. Осенью на имя командира войсковой части из моего дома поступила срочная телеграмма о тяжелом состоянии матери. Она была заверена райвоенкомом. Дали семидневный отпуск. Старшина осмотрел меня, проверил складки обмундирования. Усы у него смешно шевелились. Я улыбнулся. Старшина был пожилой.
Сопляк, когда запахло жареным, прикрылся здоровьем родителей? Ехать со всеми трусишь?
Куда нас пошлют, я уже знал...
Я побледнел. Тяжелая табуретка полетела в голову старшины... (Тут Георгий подчеркнул: «Если будешь писать, то это оставь. Так было, и не надо ничего приукрашивать...»). За это грозил дисбат.
В кабинете, куда меня привели, рядом с подполковником стоял старшина с бинтовой повязкой под фуражкой.
Наш командир в отличие от некоторых всегда думал, прежде чем говорил. Помолчал, переведя взгляд со старшины на меня. Голос твердый:
– Поедешь, сынок, домой. Но если в телеграмме неправда, отдам под суд военного трибунала.
Мать успел застать живой, но только на несколько часов.
Районный военком продлил отпуск на трое суток. Я бродил по полям и перелескам и снова возвращался на кладбище.
Старшина молча принял парадное обмундирование, закрыл его в номерной шкафчик каптерки. Насупился и выдал в новую дорогу гражданский летний костюм и штиблеты со шляпой.
Что ждет меня на жарком континенте? Что ждет белорусских ребят, уходящих на ту, неизвестную, войну? Кто мог ответить?
Шла война между Израилем и Египтом. США помогали Израилю. Советский Союз, как сейчас понимаю, выделял огромные средства и строил в Египте заводы, плотины... Советские подразделения в форме армии ОАР защищали стрелковым оружием и ракетами построенное. Назревали какие-то события. Охрану гражданских специалистов из Союза и строительной площадки Асуанской плотины, куда я попал служить с осени 70-го, несло подразделение, находившееся в ведении КГБ СССР.
Я дежурил в светлом костюме, панаме и с тяжелым пистолетом в открытой кобуре под пиджаком. Успел «вышагать» по плотине всего два дежурства днем. Подо мной – чужая река и мутная вода, вверху – жгучее африканское солнце. А у нас в это время снег!
Перед ночным дежурством я и пятеро ребят после ужина отошли покурить к забору КПП. Спрятались в тень, а то жара была страшенная, словно тебя кинули на горячую сковородку.
Возле домиков в это время уже появляются гражданские специалисты: отдыхают, пьют чай. Вдруг, вышибив ворота, на плац вынеслись один за другим крытые грузовики. Из кузовов высыпались рослые парни в цветных рубашках. В их руках завибрировали армейские автоматы. Кто это были – американцы, израильтяне, арабы, – не скажу, боюсь соврать..
Трое из первого грузовика выпрыгнули еще на ходу и оказались лицом к лицу перед нами, безоружными. Наши стриженые головы полегли под прикладами...
Очнулся в кузове грузовика оттого, что болели щека и затылок. Увидел рядом пятерых товарищей. Руки за спиной в наручниках. А на моем затылке перекатывается подметка чужого сапога. Остальных в городке, по всей видимости, прикончили пули. Щека за дорогу измочалилась о доски.
Грузовик качнулся и замер. Нас шестерых выволокли через откинутый борт. Качнули на руках по очереди в воздухе и отпустили. Помню, в падении сжалось в комок тело. Это была яма.
Кто-то падал еще... Успел отшатнуться и потерял сознание...
Привели в кабинет. Говоривший со мной почти без акцента был в штатском костюме, с европейским лицом. Дал прочитать текст, отпечатанный на хорошей бумаге, предложил подписать. Это было «признание», что я – сотрудник КГБ, подготовленный в военной школе для диверсий в этой стране. Что такие выпуски в нашей школе массовые.
Я ответил:
– Не подпишу!
– Будете жить в любой стране свободного мира, неужели не хотите? Выбирайте любую. А для советских вы уже, навсегда предатель или мерзавец. На родине вас просто вычеркнули из списков.
– Не подпишу!
Человек сорвался на крик: Вы еще молоды и глупы будете локти кусать. У вас умные люди мечтают сбежать к нам. Любые деньги платят, чтобы уехать из коммунистического «рая». Не смеете о Родине! Дерьмовая твоя Родина...
Я опрокинул письменный стол.
Из кабинета вывели в «предбанник» и бросили на бетонный пол. Двое развели ноги, третий держал за плечи. Прибежал мой «уговариватель» со сбитым галстуком, наступил сапогом... Каблуком стал растирать пах. Я потерял сознание от дикой боли.
«Освежили» в бочке из-под бензина. Внутри – не шевельнуться, руки-то за спиной в наручниках. Бочку перевернули, зафиксировали меня вниз головой и так оставили. Часовой может по стенкам бочки стучать, как прикажут...
Держали в яме на привязи. Руки были постоянно за спиной в наручниках. От наручников наверх шла веревка. Зной такой днем, что от него, звон в голове, и пить хочется – не передать! Из ямы выводили только на пытки.
Если охранник, бывало, из сострадания отпустит немного веревку, можно выспаться ночью на груди. Синяки не сходили, отбитые почки распирали бока, страшно было видеть, как трескалась и бугрилась от побоев на теле кожа. Но лицо и руки не трогали.
Шестой наш товарищ по плену был ранен. Плечо загноилось, и он скоро умер. Живых осталось пятеро: двое белорусов и трое сибиряков.
Боязнь замкнутого пространства у меня началась после двухсотлитровой бочки. Сверху решетка вместо крыши. Палач из шланга поливает тебя через решетку, и сначала ты пьешь воду. Уровень все выше и выше. Вода заливает колени, грудь, забивает дыхание. Губы тянутся за глотком воздуха – хватают струю воды. Три раза приходил в сознание, когда бочка лежала на боку без воды. Иногда охранник за волосы топил.
Безразличие к страданиям и злость – вот что жило внутри у каждого. Слезы выступали только от бессилия.
Солнце и ветер юга с годами выщербили вершину башни у ямы на территории тюрьмы. Стройка была реставрационной, и на высоте птичьего полета двое арабов за день подновили фасад: закрепили на вершине башни «клюв» деревянной балки, уложили в глиняный раствор выпавшие камни. Перекладина выступала метра на три, и через металлический массивный блок мастера пропустили веревку с петлей на конце.
Пленного привели к башне, и караульный коричневыми от хны пальцами показал на непонятное сооружение:
Умирать ходи, мать твою...
Ругались здесь по-русски: матерный «эсперанто» прижился в мире.
Я с трудом поднялся на верхнюю площадку башни. Мучитель бросил конец веревки и показал, как накинуть петлю на ноги. Перед смертью освободил от наручников отекшие запястья. Он подергал веревку, проверяя узел, и подхватил мое истощенное тело, как мешок. Перекинул через ограждение верхней площадки.
Я раскачивался головой вниз, повешенный за ноги над выжженной горячей землей.
Молиться и умирай, – араб встал на колени.
Тормоз, которым держалась веревка, вдруг отпустился, и душа, показалось, отлетела в вечность...
Пронеслась перед глазами стена башни, в полуметре от земли судорога пронзила всего, пальцы рук коснулись чужой земли, замерли, страшная башня упала на меня сверху.,.
Зачем это нужно, кому?
Осенью умер Насер, и к власти пришел Садат. Ребята рассказывали: арабские офицеры своих солдат мордовали и, случалось, относились, как к рабам. Военная помощь – наши танки, самолеты и прочая техника – во время соблюдения мусульманских обрядов арабами часто становилась добычей израильтян.
Тогда, по всей видимости, президенту Садату был нужен повод разорвать отношения с нашей страной. Мало обученные, необстрелянные, мы стали инструментом чьей-то политической игры. Сколько всего было таких «игр»: в Северной Корее, Алжире, в ОАР, йеменской Арабской республике, во Вьетнаме, в Сирии, Анголе, Мозамбике, Эфиопии, Афганистане!..
Наши ребята в Египте воевали еще долго. В города и села Союза шли похоронки. В мирные времена – похоронки! Мы представляли себя «испанцами». Воевали и умирали честно. Я остался солдатом той войны, но пусть ответят те, кто нас посылал: было ли это необходимо?

Нас пятерых три раза расстреливали. Незагорелый человек с выпавшим волосом спокойно объяснил, что «отработанный материал» никому не нужен.
В ночь перед расстрелом распухший от голода и побоев сибиряк с трудом проговорил:
– Держитесь, ребята, назло им держитесь. Столько выдюжили – чуть осталось...
Лицом к стене, глазами в камень кладки стояли мы, пятеро приговоренных. Позади клацали затворы автоматических винтовок, шеренга прицелилась и замерла.
Валера Таразанов из Новосибирска рванул на себе лохмотья, повернулся к шеренге.
– Стреляй, сука, в лицо! Тогда все повернулись лицом.
На третьем расстреле я уже не хотел жить. Пули шли поверх головы и в нескольких сантиметрах шевелили волосы. Осколки каменной кладки рвали спину. Стоило встать на цыпочки и – все! Я прыгнул на выстрелы. Можешь поверить? Смотрю на ствол, нацеленный в меня, и словно вижу, как пуля вырвалась из ствола и вошла в лоб.
Но мне только показалось, что прыгнул. На той стадии истощения смог только упасть вперед.
После последнего расстрела нас уже не связали и бросили в яму так. И вдруг команда: выходить из ямы с вещами. Смешно, какие вещи?! Нас спеленали капроновыми веревками, как младенцев, и уложили в... кровати, диваны, шкафы. Завязали глаза, каждому кляп в рот. Мебель погрузили в грузовики.
Саша-сибиряк всегда будто чувствовал наперед. Он умудрился на погрузке порвать о капрон вену на руке.
Грузовики ехали час. Услышали слова по-немецки:
– Хальт, хальт! – грузовики остановились.
Очевидно, это были войска ООН. Тогда там стояли норвежцы и австрийцы. Проверяли документы, потом слышал выстрел... Кузов дернуло, мы поехали, я задохнулся.
Очнулся в госпитале. Говорили, что кровь из Сашиной вены побежала на пол кузова, и кто-то на посту решил проверить. Случай, но Саша, отдавая кровь, надеялся на него...
Чуть не плакал от радости, когда в госпиталь Красного Креста пришел советский офицер. Но пришел он... допрос снимать. Говорить я еще не мог.
Обратно в Союз везли дорогами Франции и Германии. Слезы навернулись, наверное, последний раз в жизни, когда на родную землю ступил.
В советском госпитале товарищей по плену не видел. Там лежал две недели.
Что было дальше? Подписка о неразглашении на пятнадцать лет, однако, как оказалось, – почти на всю жизнь. Потом снова служба.
Пролетели сорок семь дней после убытия из части – целая жизнь, – и снова я встретил старшину у шкафчика ротной каптерки. Он меня не узнал, а когда я представился, что-то изменилось в его лице. Выбрал по моему размеру обмундирование. Но все на мне тогда висело мешком. В приказе по части в тот день объявили: мне отпуск на десять суток – за выполнение правительственного задания. Старшина проводил меня до касс вокзала, взял билет и посадил в вагон. Я видел, как он размазал слезу на щеке...
Кто виноват, что вернулся я один? Во мне от семидесяти двух осталось около пятидесяти килограммов. Дома отъелся немного молоком, сметаной, яйцами.
В Египет уезжал младшим сержантом. Вернулся – поставили отделением командовать, сержантом стал. Отделение в приказе признали отличным. Когда же ротный старшина на пенсию ушел, меня вместо него назначили. Звание «старшина» присвоили.
Как-то на учениях в танке я наклонился к геодезическому прибору, и тут кто-то захлопнул крышку люка. Рванулся что было сил. Боязнь замкнутого пространства после бочки. Клаустофобия по-научному.
В себя пришел на траве возле гусениц танка. Генерал-фронтовик бинтовую повязку накладывает на голову. Я сильно разбился о ручку люка.
На дивизию дали два направления в институт международных отношений. Одно направление предложили мне. Я согласился. Готовлюсь к увольнению и приемным экзаменам. Вдруг приезжает майор из КГБ, так представился мне в штабе, и сообщает:
– Запрещено поступать!
Тогда из автопарка я вывел автомашину... кататься. За самоволку разжаловали до сержанта и вскоре домой отпустили.
После службы закончил техникум. Работал мастером, получил квартиру в Березе.
Зимой взорвался котел в котельной и две недели не ремонтировался. Куда только жильцы ни обращались – без толку. Дети замерзали по домам.
Подбил я людей устроить демонстрацию перед исполкомом. У тех чиновников в домах своя котельная грела исправно.  Мне председатель райисполкома сказал прямо: пока он – власть, мне, «провокатору», тут не жить и не работать.
Друзья перетянули в другой район. Работал там инженером, «главным», и.о. начальника ПМК, председателем профкома. Всё время по строительной линии.
Кандидатура оказалась одна и шла от рабочих завода. Выступил второй секретарь райкома партии: выборы необходимо отложить – кандидат в директоры беспартийный, всего лишь со средним специальным образованием и, потом, кандидат безальтернативный – несовременно!
Прошло несколько дней, и вечером опять пришли рабочие с завода – сесть всем негде. Просили согласия.
Долго советовался с женой и несколько дней думал. Согласился при условии, что будут другие кандидатуры. У райкома партии своя кандидатура – бывший начальник строительного управления.
На выборах – три кандидата на должность директора. Кроме меня и бывшего начальника, еще инженер с этого завода. Я потребовал на конференции, чтобы голосование было тайным. Подняли руки и единогласно решили голосовать... открыто. Я сел в первый ряд кресел  в зале спиной к собранию.
За инженера один проголосовал, за бывшего начальника все – «против». Секретарь райкома напомнил, что я беспартийный – его захлопали, не дали говорить... Считай, с этого у нас в районе какие-то перемены начались.
Средний заработок по заводу поднялся со ста восьмидесяти трех рублей до двухсот пятидесяти трех в месяц. Начали параллельную реконструкцию.
Выбил кредит на половину стоимости жилого дома, будем строить. Приезжай, увидишь дела. А начинал с того, что сократил аппарат управления и руководителей переставил. Главбухом девчонку взял, главным инженером стал молодой парень. Все – с дальним прицелом.
Скажу по-честному: трудно мне. Но люди поддерживают.
Этой записи рассказа Георгия больше года. Я стучался в двери редакций, но получал отказ – тема «закрыта». Но хватит на своей земле прятаться! Иначе снова временщики встанут над нашим народом.
К Юшкевичу приезжали из особого отдела Белорусского военного округа, вновь брали подписку. Молодежная редакция Белорусского телевидения хотела снять сюжет о Юшкевиче, позвонила ему. За несколько дней до этого его подкараулили вечером и избили железными цепями. Он вырвался в темноте от молодчиков и в который раз чудом остался жив. О съемках не могло быть речи...
По просьбе Юшкевича его фамилия изменена. Фамилия командира части и некоторые детали опущены.
Простой камень вместе с березкой – памятник Известному солдату Неизвестной войны должен лежать в сквере недалеко от правительственных зданий, как напоминание. Это мы должны знать. И помнить!

Валерий ТАРАСОВ.
Минский район.