Будем! рассказ

    

1993г.

Проснулся он от дыма, вернее от кашля, раздиравшего лёгкие. Но и сквозь густую клубящуюся завесу со всех сторон ещё крепко потягивало и пивком, и мочой, и тараканами, теми, что в голове…
Дверь гаража, слава Богу, была приоткрыта и Серёга, надрывая жи-лы и пупок, вытолкал наружу чужую, поставленную на ремонт машину.
– Опять дверь не закрыл… Наверно, бомжи подожгли. Зря само-гонки им пожалел. А может, так…, от бычка загорелось?..
За спиной уже трещало и неимоверно жгло, поэтому он протолкал машину ещё метров восемь и только тут почувствовал резкую боль в ладонях. Кожа была спущена чуть не до костей.
– А Мазда-то – нагрелась! Хоть бы краска не потекла…

К гаражу, снятому им на месяц, вернее к тому, что от него оста-лось, начал сбегаться народ. Серёга горько выдохнул, плюнул себе на ботинок, и бочком подался в соседний овражек, разрыл под обрывом заснеженную глину, обмазал ею ладони и улёгся на выброшенный кем-то матрас, подложив под голову пластиковую бутылку.

Гарью пахло и здесь. Пахла сама непутёвая жизнь его…
– Перестройка у них… Сволочи… Разгребли всё по заграницам, а посерёдке – дыра! А в дыре – что?..  Бей да пей?! Ведь, за что ни возьмись, – всё в прорву! Не дадут выползти. Занято уже всё…

Он так часто погорал и прогорал, что этот привычный запах теперь просто не успевал выветриваться из его пропойного сознания.
Познабливало… Чернели мазутные разводы на снегу, тоненько булькал то ли ключ, то ли сток – там, внизу, откуда опасно потягивало ядовитой химией и биоотходами.
– Дерьмо… Везде дерьмо! А пошли вы все… – повернулся он на бок и по щенячьи уткнул нос под мышку, – все пошли! Все! Все… Да, и ты – тоже…

Мариночка, как всегда без спросу, всверлилась в его тяжёлую с бодуна голову: сначала – её поддатенькая мордаха, потом – щуплое тельце в одних стрингах, потом без них…

Приличной одежды у неё никогда не было, и чтобы хоть кого-то очаровать, Маринка не одевалась, как многие из дам-с, а наоборот – раздевалась. Очаровываться, впрочем, и в этом случае было нечем. Худоба страшная! Но шок от столь неординарного поведения всё же срабатывал, побуждая «озабоченных» мужиков на некие позывы.

Вот и сейчас он представил её совсем голенькую, удирающую от него по так заботливо ухоженным матерью дачным грядкам, тощую, смуглую, с гладко прилизанной вспотевшей головой, с тыла похожую на вставшую на дыбы борзую, только без хвоста.
– А всё-таки бабы – с…, особенно если ведут себя, как… Только ведь и мы… – ухмыльнулся он, ещё раз обмазав руки глиной, и не-вольно перенёсся в то, их с Маринкой почти свадьбишное лето…
 
Две пожилые дачные пары, с ужасом наблюдавшие тогда за странной парочкой, быстренько попрятались кто куда.
– Опять матери доложат… Сами не жили, и нам не дают! – споткнулся он обо что-то железное. – Наверное, обломок газовой трубы. Понатыкала тут… – нехорошо выругался он и юзом протаранил материны кабачки. Под коленом замокрело и защипало. – Ну, и хрен с ним!
Серёга тоже был нагишом, но в домашних тапках и кожаной жи-летке, такой же худющий, но пожилистей. Вскочил, обтёр руки об бока, догнал Маринку в тупике смородиновых кустов и, подставив подножку, завалил.
Пьянило духом мятой смородины и тёплой земли… Сильно саднило разбитое колено, но, что колено?.. Когда – так!

Всё у них произошло как всегда: столь же грязно и по-звериному вкусно. Эта звериная любовь тянулась уже лет пять.  Они, то выпускали друг друга из виду  – у него: пьянки, драки, КПЗ;  у неё: всё то же плюс гинекология, – то опять сходились.
Он с удовольствием навещал её в больнице.

Маринка любила копчёную курицу и апельсины, а ещё красиво рисовала для соседок цветы, голубков, котят… Но под подушкой у неё всегда лежала толстенная колдовская книга в чёрном переплёте.
– Вот, дочитаю, стану ведьмой, тогда заживём! Знаешь, сколько они получают?.. – подмигивала она Серёге в очередной раз подбитым глазом.

Маринкина мать была молдаванкой. Детей у неё было ещё четверо, на то время уже подростков. Целыми днями она шныряла по инстанциям, выбивая или выплакивая причитающиеся ей, как многодетной матери, льготы и спонсорскую помощь. В основном это были – чайники, кофеварки и утюги подозрительного качества.
– Спонсоры себя не обманут!
И братья, и сестрёнка Марины – Наташка, нагруженные кучей полиэтиленовых пакетов с этим «добром» до темноты кружили по городу, чтобы хоть что-то реализовать на – «жрач»!
Еду в семействе готовил отец. Он, когда не пил, подрабатывал в двух-трёх местах дворником. Готовил… – сильно сказано.
Он швырял в растопыренную на четыре конфорки обгоревшую кастрюлю всё, что было на сегодня в наличии: остатки плесневой гречки, макароны, недоеденные с вечера сосиски, почерневшие перья подмороженного лука, а иногда – даже селёдочные головы и молоки. Но это уж, когда совсем – капец!
Вот этим и питалось семейство три-четыре раза в день, иногда даже без хлеба, поэтому Маринке всегда хотелось разбогатеть.
– Любой ценой!

В конце прошлой зимы её сманила подруга в подмосковный игорный клуб. Там надо было в золотом купальнике разносить игрокам напитки и закуски.
– Главное – не мешать игре! – Предупредили её. – А то – сама знаешь…
У неё получалось. Так хорошо получалось, что подругу тут же выгнали.
– Вот и делай после этого добрые дела! – рыдала потом та у Маринки на груди.

А Марина на выходные уже заявилась домой одетая с иголочки и с подарками для всего семейства. Через пару месяцев её посадили на «колёса», а ещё через квартал вышибли, даже не рассчитав за последнюю неделю, причём опять – в чём мать родила!
–  Обычное дело…
Пришлось Серёге раскошеливаться. Как раз за переборку двигателя получил.
– Платят только мало, знают, что алкаш… – сам не зная чему, опять ухмыльнулся  он, – а всё равно обращаются. Быстро и дёшево. Чаще за бутылку… Фирма – «Авто-ангел», только не беленький, а чёренький.

А теперь вот… – перелёг он на живот, – уже полгода как в могилке Мариночка, на Литвиновском меня дожидается. И ушла-то как…  – хрипло всхлипнул он, –  ловила клиентов под Новый год, да видно не на тех напала, вот, дурында. Всё мало ей было…

Новой женщины у Серёги как-то не завелось. Он любил Марину, или думал, что любил. После её смерти участились запои, запивал прямо в гараже, а чаще – на её могилке.
– Прошлой зимой в беспамятстве так задубел, чуть рук не ли-шился...  А этого нельзя! Руки-то мастеровые: дачу построить, беседку или гараж, колодец вырыть, чью-то тачку подлатать.

Денег у Серёги было – то ни гроша, а то – хоть завались! Когда – завались! – они особенно сладко любились с Мариной. Она требовала за каждую ласку по стольничку и намеренно спаивала его.
Уже в образе нечеловеческом возлюбленная с мамашей запирали «добытчика» на балконе – охолонуть маленько – и уже потом, чуть протрезвевшего, прогоняли домой до следующих денег.
Он месил пару километров пешкадра, даже на маршрутку не хватало, но счастливо по-дурацки улыбался. Домой вваливался синего цвета, в инее и, как барабан, пустой. Ради этих «праздничков» и работал. А так – на хрена?..

Когда Маринка подолгу скрывалась, он, психанув, начинал благодетельствовать двум её подружкам-брошенкам.      
Платил за их квартиры, детские сады, набивал им до отказу вечно пустые холодильники, покупал бабам сапоги, а детям – памперсы и игрушки. Ему нравилось косить под нового русского. Это поднимало в собственных глазах, правда, ненадолго.
И опять – на чёрную биржу, на Николо-Козинку, ловить строящихся или желающих выкопать колодец.
–  Но лучше, конечно, – под чью-то рухлядь с гаечным ключом. Талант не пропьёшь!

– Мать, дурёха, гараж сняла, сварочный аппарат купила. А я?..  Всё теперь – к хренам… Сволочь я! Не пойду домой! Сдохну, а не пойду… – отодрал он уже примерзшую к матрасу куртку и направился по ближайшему знакомому адресу. Но у его закадычного дружка, Человека-собаки – кликуха такая, за неразборчивость – было почему-то закрыто, и пришлось топать к Валерке.
Валерка жил в Подзавалье, в полу бараке, на первом этаже.
– Опять тащиться через весь город… Не дотяну! – Порылся в карманах. Разложил на ладони мелочёвку. – На опохмел хватит, правда, если скинуться. Нашёл двоих. Скинулись. Они ждали за па-латкой, он нагнулся к окошку.
– Чего?..
– Сама знаешь – чего!
– Деньги давай!
– Вот… – уже протянул он мятые бумажки, как в руку вдруг вцепился, похоже,  наркоман. – Глаза, вообще никакие…
– Помоги… Сдохну! На вот! – Вынул из-за пазухи старинную деревянную икону, тёмную вогнутую доску с потрескавшимся изображением, выхватил деньги и дал дёру.
На Серёгу одновременно жалостливо и строго, совсем, как мать, когда надолго запивал, взглянула Пресвятая Богородица с маленьким Иисусом на руках. Всмотрелся, и что-то сладко хлюпнуло в груди. В глазах потеплело. Ноги обмякли.
– Ну, где ты? – уже рычали из-за палатки.
– Сейчас… – он сунул икону за пазуху, но сбежать не успел.
Потом  его  долго били, всё  время  в  живот, хоть  он  и вертелся как уж.

И ногами, и рейками, отодранными от скамейки – чем попало.

Когда очнулся, была уже ночь. Всё скрипело от чистоты.
На разбитые веки мелко крошился снег. Опираясь на палку – одну из тех, которыми били – пополз к Валерке. Там пожалели. Валеркина баба умыла и дала вчерашних щей. Жевать было больно. Тогда она плеснула в стакан чуток самогонки, для дезинфекции.
Жрать сразу расхотелось.  Отправился в коридорчик – спать, на своё обычное место, под вешалку. Но сон не брал. Мимо всё шли и шли Валеркины клиенты, кто за «синюхой», кто на ночлег.

Проснулся под утро, тонко скулила собака или кошка. Уж больно тонко и жалостливо. Пошёл искать. В спальне – Валерка с бабой. В «гостиной», в вповалку, – «гости», но никто из них не пищал.
Заглянул в ванную. Там на полу, камнем, – молодая девка с тряпьём в скрюченных пальцах. Видно дозу не рассчитала. Глаза стоят. Руки холодные. – Серёга поискал пульс и не нашёл. Кердык!
И тут опять что-то сдавленно пискнуло, теперь уже определённо там, в неимоверно грязной эмалированной ванне. Он заглянул и обомлел. На влажном холодном дне лежал младенчик. Видно мать об-мыть хотела…
– До чего дошли, с… – грязно выругался Серёга и, достав мла-денца, прижал его к груди, тот показался ему ледяным.
Серёга присел на стиральный бачок, разложил мальца на коленях и долго растирал ладонью. Не девка, – малец, краник налицо!
Ребёнок вдруг замолчал, уткнулся ротиком ему в запястье, зачмокал, потянул, но сил уже не хватило, и, откинувшись, впал в беспамятство, а может уснул. Серёга встал, расстегнул куртку.
К ногам вдруг поползла та самая икона, только уже со свежей трещиной посередине. Ногами ведь – гады… Кроме трещины, скололся ещё и правый верхний угол. Серёга зачем-то помазал его слюной, как в детстве болячку на коленке.
–Защитила меня, спасла? Теперь вот его спасай… Он завернул младенца в свою рубаху, уложил в ложбину иконы, примотал рукавами и сунул под куртку  –  к животу тылом, личиком наружу, оставив вверху дырочку, чтобы дышал. Спинку бы не сломать…

– В Дом ребёнка тебя надо, мы с Валеркой там траншею копали, под канализацию. – Жарко подышал он в мягкое подрагивающее темечко. – Ты не обижайся на меня, браток. Мать твоя, даже если очухается, – не мать! Сдохнешь с ней. Или покалечит. А так, может, усыновит кто?.. Ещё новым русским станешь. Дачу мне закажешь, трёхэтажную, с бассейном… – Хлюпнул он от нежности ещё саднящим носом и почти бегом захрустел по острой утренней наледи.

Дорога была неблизкой. И ему начало вспоминаться, как они с Ма-ринкой пытались жить вместе, сначала на её территории, но там было слишком много ртов на его случайные деньги. А с неслучайными не получалось, надоело трудовую книжку забирать…

Месяца три прожили у Серёгиной матери. Та старалась изо всех сил. Мол, только бы всё у молодых наладилось. Комната была от-дельная. Аквариум купили: Маринка рыбками интересовалась.
Но всё равно – нищета… А у неё другие планы были. Или жить! Или сдохнуть.
Жить, это значило – не работать. Работать она пробовала, и швеёй, и обувщицей. Но разве ж это укладывалось в её мечты в рекламируемую по телеку жизнь праздных и богатеньких?..
– Просидишь за машинкой всю молодость. А в старости и жить-то не к чему!
И опять вдруг вспомнилось Серёге, как они в лето перед Марининой гибелью кантовались на материной даче за Окой. Жарища… Цветы. По утрам творог с молоком у соседки покупали…
Тогда заказ у него большой был. Свадебный Кадиллак чинил, шестидверный, с компьютером.  Ни у кого из конкурентов запчастей не было. А он выдрал серёдку, накоротко соединил, и поехало… Русская смекалка!

– А ведь мог этот ребёночек и нашим с Маринкой быть… – вдруг остро почудилось ему. Почудилась вся непоправимо несостоявшаяся счастливая жизнь их… – спокойная, сытая, со всем уважением! – Он даже приостановился и судорожно глубоко вдохнул.         
С иконной доски, упиравшейся в брючный ремень, вдруг что-то тёпленькое потекло в пах.  Живой, значит?.. А я уж испугался…
Что молчишь-то?.. Ничего, скоро будем. И вообще… – будем!