Ленин

                Алые роды

Бой барабанов утром спозаранок
Россию обхватил кольцом колец.
«Пришёл конец династии тиранов!
Да будет выборность!
                Монархии – конец!»

Предложенье здравое!
Наше дело – правое!
Предложенье зрелое!
Наше дело – левое!

Пример для подражанья поколений,
начало бесконечных демократий,
однажды, с виду умный дядька, Ленин
за ужином хватили лишку с Надей.

Гусиной кожей мысли по макушке
рассыпались, как крошки на столе:
«А почему бы к нам не сесть за стол Галюшке?
А почему она всё в кухне да в белье?

Да, хорошо тому, кто жив по-царски!
(Ильич с досады бросил в стену штоф)
А каково в России жить простой кухарке?
Пускай повластвует, а сам теперь готовь!

Предложенье здравое!
Наше дело – правое!
Предложенье зрелое!
Наше дело – левое!»

И так орал в окно он спозаранку
и, голый, размахался алой робой,
что к завтраку всю царскую охранку
собрал в подъезде дома на Широкой.

Наверное, одёрнули б не глядя,
и отругали бы, ему удвоив плешь,
но вышла к ним нечесаная Надя,
сказавши: «Вова отбыл за рубеж».

Всё ж накричался он довольно без костюма
и после слал на родину труды,
и по гудкам рабочие угрюмо
выстраивались в гулкие ряды.

Притихли сразу царские сатрапы,
и гимназисточка одна на перемене
сказала: «Больше нету в мире папы,
а только Ленин – мне отец,
                один лишь Ленин».

Предложенье здравое!
Наше дело – правое!
Предложенье зрелое!
Наше дело – левое!


              Жизнь пролетая

Но вскоре возвратился Ленин – с бантом,
почти как отбыл, только в парике,
да в котелке, да в мятом сюртуке,
и сразу развернул он пропаганду,
ступивши на платформу налегке.

Настолько он казался людям умным,
никто не думал, что в дальнейшем
                разум вытек,
что до Широкой Ленин мёрз по тюрьмам,
и стал там гений,
                циник,
                сифилитик.

Дай свободу голому! –
заживу, зацокаю
на больную голову,
на ногу широкую!

Такое выдал он, всё прошлое карая!
«Не э-, а революция важна»…
И началась от края и до края
в России русско-русская война.

Пришли рабочие к текстильщикам-евреям,
спросили:
               «Чой зады без дела греем?
Небось, негромленным, привольно вам сидится?
Дай ткань:
                на флаг,
                на стяг
                и лент в петлицы!»

До ниточки всё вынесли мотками,
и думал не один с сарказмом классик:
жиды могли бы дать и белой ткани,
свидетель Бог,
                там было чем покрасить!

Дай свободу голому! –
заживу, зацокаю
на больную голову,
на ногу широкую!

Он вытащил забытых всех в окопах
и, состоявшийся уже кумир,
до Петрограду звал своих знакомых
на выручку рабочим:
                «Komm zu mir!»

Кончилися униженья:
к продовольственным отбросам
и общественным отбросам
не имею отношенья –
я стал ленинским матросом
Революции сраженья!
Дай свободу голому! –
заживу, зацокаю
на больную голову,
на ногу широкую!

И, так тогда пророчески нетленен,
кричал, плюясь, осатаневший Ленин:

«Вперёд, рабочие!
                Остался только Зимний!
Хочу на броневик,
                едрёна вошь!» -
и семеро Володю водрузили
и страховали:
                «Буде, упадёшь!»

Он, броневик в тачанку превращая,
рукой, как дулом, звал на абордаж…
И уступила белая большая,
чтоб юной красной не отбить кураж.

Дай свободу голому! –
заживу, зацокаю
на больную голову,
на ногу широкую!


А гимназистка всё шептала:
                «Наши души
с поэтом разобщил навечно фатум, -
привычкою молилась на грядущий
и на колени встала пред плакатом. -
      На жгучей страсти,
                как у чёрта на жаровне
я стала корчиться так рано,
                слишком рано…
Ты отпусти несчастную любовь мне
и залечи гноящиеся раны…»

ВКП(б) приемлила незрелых,
обрадовалась смелой гимназистке
и вскоре доверять ей стала чистки
и даже документы о расстрелах.

Так Галя дослужилась до чекистки.

Был дефицит еды, бинтов и ваты,
окопы снова переполнили солдаты,
и мракобесные открылись панорамы,
где пули носом тыкались в бушлаты,
по новой протыкая людям шрамы…

Я простужен и промок, -
не стреляй в меня,
                сынок.

Рубились не на шутку хлопцы;
белогвардейцы, точно овцы,
шли в эмигранты и в торговцы;
и вот теперь первосовковцы
любой дворянской недотроге
раздвинуть могут белы ноги
и предложить лечь в койку даме;
награды льются в рот медами,
на обороте той медали –
те, кто когда-то нам не дали.

Дай свободу голому! –
заживу, зацокаю
на больную голову,
на ногу широкую!

В России сквозь века проблемы близки,
хоть землю до ядра переборонь…
И как теперь ей жить –
                простой чекистке?
Кругом все властвуют,
                а ты:
                «К стене!
                Огонь!»
 
«Каюсь, виделись раз в год,
дочка, не вели в расход!»

…Но успокоился и этот ураган,
гораздо реже становились к стенке,
а гимназисточка ходила по рукам
всё на одной карьерно-лестничной
                ступеньке.



                Исход

Воздух – яд
                и густ как ртуть
и невдыхаем.
Я ухожу в последний путь.
Я Брут
                и Каин.

Быть может, кто-то скажет, с пользой
Владимир Ленин прожил для,
но сам он, обезумев, ползал
по залам нового Кремля,

и жалостливо лепетал он
(нос провалился, взор был пуст),
наверное, о том, что Сталин
затопит кровью весь Союз.

Январь холодный. Ленин умер.
Таксидермисту дан приказ…
Какой сарказм и гнусный юмор –
не закопать всем напоказ:

смотрите, мол, ленинианцы!
Он – революция!
                Он – ропот!

и в наше время не ленятся
хранить злосчастный русский опыт:

                Вдохните дым; тот дым – свобода куцая!
                Внемлите, племена и времена!
                Смотрите! Тут слепая революция!
                Смотрите! Здесь гражданская война!

Однажды, в консистенции свиньи,
забыв свои надежды о Всенощном,
поэт нажрался, взрезал вены и
повесился в гостинице щеночком.

…а Галя... Галечка..., узнав про это,
     не плакала, но план в головке вызрел.
     И через год над прахом у поэта
     печально прогремел никчёмный выстрел.

                7.12.10