Поэзия - востребована

Каждое воскресенье, — тогда был только один выходной день
в неделю, — в лагерь привозили фильмы. Заключенные заполняли со-
бой барак-столовую, человек на шестьсот. И в точности так же, как
в Кремлевском Дворце Съездов, первый ряд лавок занимало высокое
начальство — начальник колонии, «кум», офицеры — начальники от-
рядов, надзиратели, вольная обслуга.А во втором ряду, через двухмет-
ровый интервал, воры в законе, разные авторитеты, их многочислен-
ные «шестерки», нарядчики, «лепилы» и т. д. Далее — вся остальная
уголовная шушера.
И вот однажды зимой из-за сильного снегопада полуторка
ГАЗ-АА, на которой возили вольного кинооператора с фильмами,
сильно задержалась. Наш лагерь был «особого» режима, публика
в массе — злобная. И стала эта публика орать, топать ногами, виз-
жать...
Может, из-за инстинктивного стремления к порядку, может,
из-за какой-то иной блажи, но только я поднялся на сцену и взял
в руки микрофон. Да, да, в зоне была художественная самодеятель-
ность, и микрофоны, и сцена. Вполне можно было услышать на «зэков-
ском» концерте «Эпиталаму» из оперы Рубинштейна «Нерон», в ис-
полнении великолепного баритона. Артистов тоже сажали — в любые
времена.
Я был в тех кругах довольно известным человеком. Из «бугров»
на лесоповале поднялся до фактического руководителя строительства
щебеночного завода. Кроме того, статья была у меня сверхуважаемая
и т. д.
Короче, взял я в руки микрофон и — начал:

Ты жива ещё, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет.
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний, несказанный свет...

Поэзия — не востребована?
Нехорошо себя хвалить, но я действительно очень хорошо умею—
и всегда умел — читать стихи. «Лучше всех в мире». И люблю, и помню
их несчетное количество, хотя никогда не заучивал специально.
Шум в зале смолк. Я вышел на подмостки. Я читал и читал. Есени-
на. Ахматову.

Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.
Он мне сказал: — Я — верный друг,
И моего коснулся платья.
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.
Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных.
Лишь смех в глазах его спокойных
Под легким золотом рясниц.
А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом.
Благослови же небеса!
Ты первый раз одна с любимым.
            * * *
Я читал им и Лермонтова, и Омара Хайяма, и — Басё!

О кленовые листья!
Вы поджигаете перья
Пролетающим птицам.

Никто не аплодировал. Такая тишина была в большущем бараке,
словно вообще в нем никого не было.

Мой товарищ, в смертельной агонии.
Не зови ты на помощь друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь, не скули, словно маленький.
Ты не ранен. Ты просто — убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.

И смотрели на меня не уголовные бандитские хари, но — скорб-
ные, суровые, понимающие лица неудачливых, несчастных русских му-
жиков.
А потом я читал им то, что я написал — про них! Вчера!

Вставал рассвет огромный над тайгой.
Пересчитав пятерками у вахты,
Нас, как баранов, гнал в тайгу конвой.
Брели мы, зябко кутаясь в бушлаты...

Или

Был я бугром на повале сколько-то.
Помню, в мелькании морд и лиц —
В бригаде двадцать четыре «гоп-стопника»
И одиннадцать — просто убийц.

Но вот—приехало кино. И побежал весело орущий, по проходу
между лавками к сцене, механик, вздымая радостно большие катушки
с фильмом!И — остановился вдруг и — замолчал, недоуменно огляды-
вая заполненный людьми тихий барак.Ив этой тишине кто-то сказал:
— Мишаня, приколи еще!