Блатные

Был я бугром на повале сколько-то.
Помню, в мелькании морд и лиц:
В бригаде двадцать четыре гоп-стопника
И одиннадцать — просто убийц.

Такое бывает и в лагере редко.
Как вижу, — от вахты идет толпа,
Бушлаты белилами крашены в клетку,
А в клетках — и свастики, и черепа!

Когда они только пришли с этапом,
Не то с Буготака, не то с Решот,
Один из них по кликухе Хряпа,
Выйдя вперед, заголил живот.

Под гогот кодлы, ножиком узким
Отрезав мяса и жира край,
Стал губы мазать кровавым сгустком:
«Начальник, сучара, жрать давай!»

Все эту кодлу боялись. Еще бы!
Увидишь — дыханье сопрет в зобу:
У многих два слова: «Раб Хрущёва», —
Было выколото на лбу.

Признаться, я сам менжевался долго.
Мне лишь одно придавало сил:
Я помнил: выжил среди диплодоков,
К среде приспособившись, крокодил!

Усвоил и я защитную позу:
Чуть сгорбившись, глазки прищуришь, а из
Глазок исходит флюид угрозы —
Для всех демонстрируется героизм.

Предназначались не девушкам взоры.
На грязной харе глаза — как лед,
И смотрят... Так смотрит из амбразуры
Крупнокалиберный пулемет!

(Впрочем, к ХАРЯМ зека привыкли:
Каждый себя утеплял, как мог —
На морду натянут, прорезав дырки,
В резиночку дамский простой чулок).

Возможно, во мне есть талант артиста,
А может, все дело, обратно, в них,
Но только стал я довольно быстро
Блатнее некоторых блатных.

Все в сапоге носили ножи мы.
А были средь них во-от такие лбы!
Но как-то так, почти без нажима,
Я заставлял их давать кубы.

Бывало: ветер, мороз и солнце
(Без ветра любой мороз — не мороз!),
На просифоненной ветром сопке
Сосны, и те растут наискось, —

А мы распределимся по парам,
Навроде библейских нечистых пар,
И в мокрых рубашках, как карлы, шпарим,
Да так, что со спин, как с картошки, пар!

И так, как в море приходят реки,
Так знание в мо;зги ко мне пришло:
Все они — люди, все — человеки,
Только им страшно не повезло!

Не повезло потому им только —
И это, конечно, не их вина, —
Что вместе со спермой отца-алкоголика
Была в них заложена слабина.

Среда — средой. Но я видел четко:
Генетика их привела в тюрьму
Неодолимою тягой к водке,
К любому дурманящему дерьму.

Эти лагерные герои,
Трясясь без всяких на то причин,
Глотали свечи от геморроя,
Жрали пачками кодеин.

Губы распустят, на мордах пена...
Плачут! В бараке базар и гам...
Оно возникало во мне постепенно —
Неуважение к слабакам.

Я был не одну с ними долгую зиму,
Я с ними в конфликты вступал сто раз,
И удивлялся невыразимо,
И про себя, и вслух матерясь.

И это — бандиты? И это — звери?
Да я поверить глазам не мог:
Они закатывали истерики
На уровне бабьих квартирных склок!

Слезливее самой слюнявой бабы —
Из тех, что нельзя пристыдить ничем.
Духом все они были слабы...
Не знаю... ну, как стариковский член!

А в драке? Ей богу, и смех, и жалость!
Вот где они были во всей красе:
От ужаса валенками пихались,
Визжа, как взбесившиеся щимпанзе!

Они не умели драться, заразы!
За что — сейчас не об этом речь! —
Я в нюх одному без замаха вмазал,
Так он спиной опрокинул печь!

Пока он с буржуйки подняться тужился
(На шкарах его занялся пожар)
Кенты его, не имея мужества,
Благоразумно не слезли с нар.

А гонор?.. А мат?.. Тяжело для слуха.
Послушать: бандит, гладиатор, лев!
А это все была показуха,
А все это был беспардонный блеф.

И вечно они строчили жалобы!
И пишет, и пишет такой «амбал»:
«И если бы Ниночка не кричала бы,
Я бы иё бы не убивал».

Рыдали, до горла подняв рубаху,
Живот полосуя себе пером...
Хотя и зарезать могли. Со страху.
Или же — одного вчетвером.

К весне уже с ними все было ясно:
Так, вшивота. Человечий сор.
Я их не только совсем не боялся, —
Я их вообще не видел в упор.

Был там, правда, серьезный «хомо».
Лагерь ему — что родимый дом.
Вот с ним все было совсем по-другому,
И я о нем расскажу потом.

1963 г., пос. Тогучин
Новосибирской обл.