Таёжная быль

Ещё не поздно, но уже не рано
Шел путник, не спеша издалека,
Висели за его спиной бердана
С котомкой наподобье рюкзака.

Сгущались сумерки, луна
Пока ещё не поднималась;
За дальней сопкою она
Всего лишь только просыпалась.

Всё замолкало... Как большой ковчег,
Земля скользила по своей орбите.
Всё сущее просилось на ночлег,
Ища себе впотьмах обитель.

Искал и путник, шел туда,
Где, обозначенный крестом
На карте, ждал одинокий дом,
Колодец с журавлём;
Ждал отдых и еда... Ждала вода –
Напиться и умыться.

Он был уж слаб и еле брёл,
Но потянуло горечью костра.
Собравшись в ком, он всё ж нашел
Возможность для последнего рывка.

И он дошел, увидел на поляне
Невзрачный дом, сарай, забор...
А в стороне на низеньком чурбане
Сидел старик и ворошил костёр.
 
Он был комок из вспухших жил,
Предвестников беды,
И в старых выцветших глазах
Уж не было грозы.

А на: – Привет! – он отвечал,
Грассируя слегка:
– Тебя я раньше не встречал,
Ты кто такой? Откуда и куда?

Не долго думая, без лжи,
Без недомолвок и без фальши
Пришелец рассказал в тиши,
Не думая, – что будет дальше:

– Студент-геолог – пятый год
Мотаюсь с рюкзаком по свету,
Питаюсь тем, что Бог пошлёт,
Ночую, – где приветят.

Коли пришел, – пожалуй в дом, –
Промолвил старый между делом, –
Посмотришь, как мы тут живём,
И к ужину пора приспела...

Был дом проконопачен мхом,
Как лодочное дно.
Пучки травы под потолком
И узкое окно.

Чужой насиженный мирок:
Скамья, лежанка с печкой,
Шатучий стол и образок
В углу за пыльной свечкой.

Нехитрый быт, но и тому, –
Когда себя вконец измучишь, –
Свою неясную судьбу
Без долгих колебаний вручишь.

Присели за стол, то да сё...
Неторопливо речь катилась,
Взошла луна, её лицо
В стекле оконном проявилось.

И было странно, что старик,
Не искушенный в обращении,
Вопросы ставил напрямик,
Изголодавшись по общению.

Ты из каких? У нас пошто
В такой глуши судьбу пытаешь?
Поостерёгся бы – не то
Не ровен час жакан поймаешь.

У нас ить тут народ крутой,
По ём петля и пуля плачут,
В глухих местах, найдя постой,
То зверя бьёт, а то рыбачит.

И если кто такой, как ты,
На узкой тропке подвернётся,
За робу, винт и сапоги
От пули вряд ли увернётся.

Лились слова, как шелест трав,
Как ветра дуновенье,
Но, речь нежданно оборвав,
Он замер на мгновенье.

Он так и замер, как сидел –
В пол оборота к двери,
И гость, взглянув туда, сробел,
Глазам своим не веря.

Держа в руках конец косы
И прислонившись к двери,
Стояла женщина красы
Не виданной до сели.

В ней было всё из-под резца, –
По высшему разряду, –
Казалось скульптора рука
Трудилась здесь как надо.

Взглянув на них, прошла вперёд,
И гость подумал: – Боже!
Какая поступь, как плывёт,
А взгляд – озноб по коже.

Приветь гостя, – сказал старик,
– На стол, что есть, мечи,
И не забудь – я так привык, –
По чарке изыщи.

Она, как молния в ночи,
Крутнулась по избе,
И вскоре борщ... и пироги
Стояли на столе.
Был полон стол еды простой,
И самогон со льдом,
Хозяин – человек такой, –
Последний рубль ребром.

Он как-то очень тихо встал,
Стакан  в руке держа,
И гость увидел, как дрожал
Стакан, а с ним – рука.

Ты нас прости и не взыщи,
И не попомни зла,
Мы здесь с Настёнкою одни...
– Он заслонил рукой глаза, –
До дна!.. – И зарыдал.

Старик уж видно был готов;
Он что-то бормотал.
Они ж общались с ней без слов
Одни – глаза в глаза.

Старик поднялся вдруг, крестом,
В двуперстье пальцы сложив,
Благословил их, а потом
Поднялся медленно на печь,
Как будто обезножив.

. . . . . . . . . . . . .

Они ж остались за столом –
Безмолвно, не дыша...
Как привиденье за окном
Плыла в ночи луна.

Она поведала ему,
Доверившись сполна,
Что в этом маленьком миру
Живёт давно одна.

И он спросил: – Неужто же
Ты при такой красе
Не удосужилась сыскать
Мила-дружка себе.

Был тут один, – ему в ответ,
– Влюбилась без ума,
Казалось мотыльком на свет
Я бы за ним пошла.

Но не судьба, не довелось
Излиться той любви,
Ты извини и не взыщи, –
Грызёт тоска в ночи...

Заплакать бы, прикрыв лицо,
Но не прогнать тоски,
Как обручальное кольцо,
Уж не стянуть с руки.

Осталось только дальше жить
Не думать ни о чём,
А если будет сердце ныть,
Залить тоску вином...
. . . . . . . . . . . . . . .
Ещё в избе был ночи мрак
С тех пор, как свет потух,
Но скукарекал невпопад
Проснувшийся петух.

Поди, уж времечко к утру,
Пора и честь нам знать,
Ты здесь побудь, а я пойду
И застелю кровать.

Сказала и пошла, видать,
К Христову образку,
В то место, где была кровать
Размещена  в углу.

И он, не справившись с собой,
Направился к Христу,
И шла его душа босой
По битому стеклу.

К той женщине, что там была,
Что как магнит тянула,
Что так негаданно пришла,
Всё в нём перевернула.      

Ложись, – сказала вдруг она,
– А я во двор пойду,
Не спится мне, когда луна
Купается в пруду.

Он лёг в постель, но сон не шёл,
Была тревога злая,
Уж лунный лик ужался в серп,
За штору убегая.

Она пришла, как сон к утру,
Легла в кровать несмело,
И всё поплыло, как в бреду,
Когда сознаньем правит тело.

Ополоумел будто дом,
Стонала женщина надрывно.
В безумном буйствии своём
Была она – ожог крапивный.

В ней было всё – экстаз и пыл,
Пылало тело молодое,
И колыхалась грудь её
Волной, как тесто дрожжевое.

На сорок бед – один ответ...
Всё было мерзко, стыдно, глупо,
А на печи столетний дед
Ворочался, кряхтел и пукал.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Когда же солнца луч чуть-чуть
Окрасил розовым оконце,
Он вышел вон, собравшись в путь,
Чтобы в дороге встретить солнце.

Он при прощанье заробел,
Сказавши, невпопад: –
Простите, не держите зла,
Коль вышло, что не так.

И вдруг увидел, как она
Безвольно руки уронила,
Увидел, как её глаза,
Тоскою смертной опалило.

Он был застенчив, неумел;
Сказать: – Прощай!  – ей не сумел,
В нём всё вдруг как-то сжалось,
В нём всё фонтаном из груди
Наружу вырывалось.

Хотелось крикнуть ей вослед:
– Всё брось – пойдём со мною...
Она, сказавши тихо: – Нет! –
С понурой головою
Открыла дверь и в дом ушла,
Исчезнув навсегда.

. . . . . . . . . . . . . . . .

А дальше было, как всегда...
Когда пора пришла,
Остались лишь старик и он
Снаружи у крыльца.

Старик хоть старый был, но крут –
Сибирская видать порода:
– Ты уходи, а мы уж тут
С Настёной будем ждать приплода.

Намёк был ясен, путь далёк,
И он ушел без промедления,
Но всё же где-то уголёк
Всё тлел и тлел, и душу жёг,
И намекал на возвращение.

1959,
Братск – Томск