Проспект мира

     Наш сосед справа, дядя Олег, тощ, сутул и чёрен. Летом, когда он выходит на свой балкон покурить и поглазеть на игры дворовой ребятни, его неопределяемого цвета майка парусит от ветра и болтается на дистрофической фигуре свободно и радостно, как флаг на древке. При этом дядя Олег, видно, считает себя неотразимым. Иначе зачем бы ему время от времени не совершать попыток охмурить мою маму, которая так и так «разведёнка». Тем более что жена, Шура, беременна третьим, и её пятнистое измождённое лицо супруга не вдохновляет.
     Мама на заигрывания соседа не обращает внимания – ей не до того, чтобы ерунду всякую замечать, а несчастная тётя Шура изводится подозрениями. И как-то, зазвав меня на чай, пробует осторожно выпытать, не захаживает ли к нам зачем-нибудь её муженёк? На моё простодушное: «Да нет, мама его не приглашает!» – тётя Шура закусывает губу и начинает ни с того ни с сего рассказывать мне, какая у них с «Олежкой» крепкая любовь. И вдруг добавляет: «Да и красивая я. Не в пример некоторым... Вот тебе сколько лет? Двенадцать? А мне тридцать с лишним. А губы у меня ярче твоих!» Я молчу в недоумении – вроде я-то уж точно на её мужа не покушаюсь? С чего это она затеяла со мной такой дикий и странный разговор? Но прервать её мне неудобно, и уйти я не могу. Я исподтишка разглядываю соседку: правда ли она хороша? Невысокая, волосы серые. Овал лица непривычный: резковато очерчены скулы. Губы слегка вывернутые, как бы припухлые... Она красива?.. Мне так не кажется, но что-то притягательное в её внешности есть. Позже я пойму, что наша замызганная ревнивица была похожа на чудесную и безусловную красотку – на Мирей Матье. Но тогда я этого не знала и силилась понять и классифицировать незнакомый типаж.
     Тётя Шура, переждав моё молчание, роняет со вздохом, словно убеждая саму себя: «И мужик меня не бросает». Я догадываюсь, что теперь-то уж точно речь идёт о моей маме, и заступаюсь как могу. Я люблю своего пьяницу-отца, но понимаю, что его отношение к маме бесчеловечно, а потому есть что-то неправильное в жизни с таким мужчиной. И я говорю тёте Шуре, что мама  сама  прогнала папу, а мирится с ним только потому, что я её об этом умоляю. И это правда.
     …Ухожу я от соседки в полном смятении и какое-то время тоже ревниво наблюдаю за мамой: неужели ей, такой строгой, такой элегантной, может и вправду нравиться какой-то заморыш?
     Но все мои подозрения скоро канули в тартарары! А было так. Раздался звонок в дверь, и я, открыв её, обнаружила на пороге дядю Олега. В одних трусах. Он преизрядно выпил – как оказалось, для храбрости – и явился объясниться с предметом своих воздыханий. Картинно опершись о дверной косяк, он потребовал позвать маму. Я недовольно повиновалась, с омерзением оглядываясь на синего орла, скукожившегося на впалой груди доморощенного казановы. И тут из кухни, вытирая руки полотенцем, появляется любопытствующая мама. И, остолбенев, молча смотрит на «живописного» гостя. А тот, нервно прокашлявшись, говорит: «Валентина… Валентина, такое дело… Выходи за меня замуж». Мама от неожиданности моргает и вдруг заливается таким звонким, таким весёлым, таким молодым смехом, что и я, и дядя Олег сразу приходим в чувство: я понимаю, что мне нечего опасаться, а дядя Олег – что ему нечего ловить.
     Мы с мамой ещё долго прыскали в кулак при виде соседа, но потом всё как-то утряслось, и все мы на нашем Проспекте мира жили по-соседски мирно: вместе отвозили тётю Шуру в роддом, а после нянчились с её оказавшимся слабеньким и болезненным новорождённым сынишкой; и занимали друг у друга хлеб-соль, и гоняли чаи вечерами. И дружно пели застольные песни, и вышагивали рядом на Первомай. И год за годом наряжали ёлки.
     И плакали, когда мы уезжали в новую квартиру на Левый берег.