Сергею Есенину 25. 03. 2012

В сентябре, когда сполохи клена
по шитью золотому берез
и небесная синь чистотою,
плещет с неба и падает в плес.

С громким криком в Рязанской глубинке,
под мычание тощих коров,
словно ангел, мальчонка родился,
синеглазый с кудряшками льнов.

С детских лет, словно губка впитавший,
под тоскливый снапряхи шумок,
бабки няньки, волшебные сказки,
он любовью к земле занемог.

С нищетою в друзьях с деревенскою
и обнявшись с нуждой  с ранних лет,
он шагал, словно странник с котомкою,
восхваляя о Русь, твой портрет.

Утолял голод ситником, радуясь
золотому ржаному жнивью.
И водой ключевой умываясь,
низко кланялся пашен голью.

В звездопад в стоговище ночлежничал.
С ясным месяцем споря про жись.
А под утро двустволкой выстреливал,
звучным стихом в небесную высь.

На коленях с молитвой к Всевышнему,
восхвалял новый сгусток зари.
Целовался с березкой кудрявою,
засыпая от ласк на груди.

В летний дождь, коротая под липою,
слушал ржанье жеребых кобыл.
В табуне, дальнем синего пастбища.
Средь свинцовых заоблачных крыл.

Не пугался огня их копытного,
отражая стихии порыв.
Новой строчкой в душе замирающей,
выворачивал гнойный нарыв.

На бумагу выплескивал мысли,
половодьем разлившихся чувств.
Оживляя деревни и  села,
красотой , самобытностью буйств.

Не стеснялся корней своих сельских,
а гордился родством деревень.
Хулиганство и пьянство прославил,
в кабаках зависая, как тень.

В неустроенном гульбищем быте
и похмельном кабацком бреду,
он читал проституткам поэмы,
матершинно ругая судьбу.

Кабаки, криминальное братство,
романтический, скользкий налет,
шлифовал он в застольях кабацких
и стихом провожал за порог.

Как повеса любим был, влюблялся,
в слабый пол, как криничный глоток.
А напившись любовного зелья,
лил нежнейшею негою строк.

По стране, зарубежью метался
в трудном поиске жизни зерна.
В поле дальнем не сжатою рожью,
горевала родная земля.

И однажды, постранствуя вволю,
через восемь, промчавшихся лет,
в край убогий и тихий вернулся,
он уже не скандальный поэт.

Он вернулся в печали и скорби,
не узнав сЕльщины силуэт.
И готов , как корова рыдая,
слезы лить ,где был детством согрет.

Нету матери больше у дома,
да и клен поседевший, не тот.
Только дед, наклонившись с цигаркой,
вдруг пошел с костылем в огород.

Ну а сестры уже комсомолки,
с новостями за жизнь , в новый свет.
Он и сам, как трибун  Маяковский В.,
Октябрю посвящает памфлет.

Закружила вихрем сумасшедшим
молодая , дерзкая весна.
Полноводьем грозным все сметая,
знамя вольности раскинув и труда.

Охватила звонкие просторы,
всей  России вдоль и поперек,
как цунами хлынула на запад.
Отголосок зацепил восток.

Как же мог, он, этот лысый гений,
потрясти  весь шар земной волной?
Видно время боли наступило
и прорвался гнойный тот мозоль.

С новой песней, с новыми стихами,
к новой жизни, шел народ простой,
по пути тяжелому, как оспой,
был тот путь проложен горевой.

Ну а он, поэт, строкою меткой,
бил не в бровь, а в глаз, наверняка,
без ружья, зарядом звонким, метким,
от Кремля и в дальние края.

И в беседе с новыми друзьями,
в кабаке, за праздничным столом,
поднимал свой тост за деда Маркса
и премудрую его загадку слов.

За народ, дождавшийся свободы,
во главе борца и идеала.
Хоть и сам не одолел и малость,
из печатной глыбы "Капиталла".