Сад на холме

   День рождения отца совпал с Родительским днем. Прибравшись и положив нарциссы  и гвоздики к памятнику, я вышла из ворот и остановилась у кладбищенской стены. Внизу шумела, стучала молотками и перекликалась детскими голосами воскресная Бартеньевка - лоскутное одеяло рзноцветных и разномастных домиков на темном фоне садов. Чего-то не хватало в этой картине солнечного теплого дня - третьего теплого дня, напомнившего, наконец, что март - весенний месяц: деревья не цвели, - вот, что было необычным; воздух не был сладким и чуть горьковатым, таким, каким всегда бывает ранней весной, когда зацветают миндаль  и алыча.
   Домой идти не хотелось. Не хотелось возвращаться в шум и суету. Там, где кончалась ограда, начинались виноградники. Желтая грунтовка поднималась на холм и  на вершине втекала, словно река, в чистый, бездонный, безмятежный океан синевы. Захотелось пойти через плантации к морю, - далековато, но почему бы не прогуляться в такой чудесный теплый денек. Вокруг, куда ни посмотри, светлой охрой - виноградники, рядом - еще по-зимнему серое лавандовое поле. Две красновато-золотистые бабочки решили составить мне компанию. Ожив в тепле, они напрасно искали цветы: трава, короткая и вымерзшая, еще только  набиралась сил, чтобы пойти в рост.
   Мимо промчался мотоциклист, взметнув легкое облачко пыли. Оно заколыхалось и, подхваченное ветром, метнулось в сторону, махнув белесым хвостом. Стало жарко, а дорога ползла и ползла в гору мимо ярких ульев пасеки, мимо куч обрезанной лозы. Правее, на вершине холма, темным облаком прорисовывался миндальный сад, старый, еще довоенной посадки, укрывший остатки взорванной батареи. Тревога обдала холодком: не цветет, стоит мрачный, насупившийся. Неужели не выдержал долгих сильных морозов?
   Наконец, я поднялась на холм, вспугнув парочку фазанов; курочка побежала в заросли, а ее кавалер взлетел, сверкнув своим роскошным сине-фиолетовым хвостом, и, заклекав, нырнул в сизое море лавандовых кочек. Как хорошо! Вокруг - пологие холмы виноградников и синими волнами - горы с белыми гребнями снега; позади - уходящая вниз дорога, маленькая пирамида Никольского храма, бухта, и за ней - в  дымке - город и горы Балаклавы. А прямо передо мной - море, море, море в пенных барашках, пляжи и теснота Любимовки, красная обрывистая Кача и почти прозрачный и призрачный мыс Лукулл.
   Дорога разделилась на три: к поселку, к морю - через виноградники, и к батарее. Холодный порыв ветра, казалось, вырвался из сумрачной рощи и заставил повернуться к развалинам. Давно, когда еще училась в школе, сбегала с мальчишками с уроков и бродила по разбитой крепости, заглядывая в глубокие шахты, засыпанные землей и мусором, - оттуда тянуло сыростью и еще чем-то, от чего вдруг сбивалось сердце, и хотелось скорее уйти...
   Сад притягивал взгляд контрастом с солнечным и радостным днем. Ноги сами повели к нему. Чем ближе я подходила к взорванным бетонным блокам, тем больше усиливалась
тревога. Сияло полдневное солнце, но под деревьями словно сгустился зимний сумрак. Ни души, только ветер шумел, и в этот шум, резкими взмахами пластиковых крыльев, врезался характерный треск и шелест полиэтиленовых пакетов. Так и есть, свалка! Подземные казематы глубокие, - очень удобно высыпать строительный мусор: и возить далеко не надо, и бесплатно.
   Я шла медленно, обходя вывороченные куски железобетона с ржавыми потеками и провалы, в которых - темнота... Здесь хорошо поработали "черные копатели". На месте окопов и траншей зияли ямы и кучи свежевыкопанной глины. Земля оттаяла, и "охотники за военными артефактами" ринулись за  добычей: пуговицами, ложками, флягами и котелками, звездочками и значками, штыками, ножами и... наградами. Обогнув очередной раскоп, я вдруг замерла: кости, человеческие кости, выброшенные за ненадобностью из разграбленного окопа-могилы, лежали на красной, словно пропитанной кровью, земле, оскверненные и разбросанные нелюдью.
   К морю я не пошла. Не замечая обратной дороги, шла и думала: как мы дожили до жизни такой, почему ничто не свято? Может, слишком много говорили об уважении и мало помнили, слишком пафосно отдавали почести павшим раз в году, где-то потеряв совесть и не заметив, как?
   Безымянная высота. Зенитная батарея. Отразила три штурма гитлеровцев. Взорвана последними из живых. Живых, взорвавших батарею и себя. Только старые деревья помнят их всех по именам. Помнят, пока живы. Я надеюсь, верю, что они  зацветут...

 ***

Старый сад, одичалый, угрюмый,
Что застыл на разрытом холме?
Узловатые горькие думы
Гнутся тенью чужих перемен.
Твои ветви - в ожогах и шрамах,
Твои корни укрыли солдат.
А вокруг - тишины панорама,
А вокруг - моря нежная рана,
Виноградник и... прошлого ад.

Сжаты, вздыблены, сорваны, смяты,
В небо - страшным бетонным цветком -
Смотрят взорванные казематы -
Боль земли, горький сдавленный ком.
А по травам, по камням распятым,
У деревьев - стигматами ран...

Вы простите меня, ребята!
Вы простите всех нас, ребята,
Вы, сажавшие сад когда-то,
Вы, погибшие здесь, где свято,
Здесь, где сад ваш под Небом - Храм!..
Подло, жадно и воровато
Ваши кости гребут из ям.

Красных ям. - То ль от красной крови
Ржава глина, то ль от огня?
То ль земля стала с вами вровень,
То ли вы стали - синью дня?
Вы простите нас там, за Далью,
Где цветет молодой ваш сад,
Лепестками и светлой печалью
Обратясь в облаков паруса.

    

      Мекензиевы Горы. Севастополь
      25 марта 2012г.