Диван. Глава пятнадцатая

         Как говорила Кира Исааковна – радуюсь, квохчу, как кура, снёсшая яйцо, а тут, бац! Несчастье привалило. Радоваться нечему. Так и у Миши – запланировал, рассчитал всё, чуть ли не по часам, – бац, и мимо.
         Два следующих дня пролетели совсем не так, как думал  Миша. На «Прессмаш» он приехал со своими заводчанами, которых встретил на вокзале. Пока они селились в заводском общежитии, побывал у начальника производства. Тот был невесел, но Миша, как-то, не обратил на это внимание. Наоборот, поговорил с ним, рассказал, что будет приезжать теперь только на пару, тройку дней. Что теперь он ушёл на повышение и работы в Воронеже у него – воз и маленькая тележка. И что привёз людей, которые теперь будут постоянно приезжать на приёмку прессов. Поблагодарил начальника ПРО и пошёл в цех. Со своими встретился в цехе, у кабинета начальника. Зашли, а начальник цеха – как чёрная туча.
         – Был у начальника ПРО? Ничего не сказал? Интересно. На меня он зол, а не невесел. Одно отладим – другое вылезет. Порознь работает – вместе нет. Извини, Миша, не поздоровался, здравствуй. Видишь, я сходу – о чём болит. Рано мы с тобой вчера радовались. Ну, ничего, победим. Да быстро. Сегодня, завтра победим. А это кто, твои мужики с завода приехали на приёмку?
         Миша представил людей, на что начальник цеха ответил, что снабженец может сегодня и, пожалуй, завтра ознакомиться с Одессой, а зам. начальника прессового цеха ему конечно нужен. Вместе, мол, быстрей и разберёмся. Миша тоже пошёл смотреть и разбираться, что с прессом. Часа в три он пообедал в заводской столовой и двинулся звонить генеральному, чтобы доложить обстановку.
         Тот его выслушал и, с металлом в голосе, устроил серьёзный нагоняй, которого Миша, ну, никак не ожидал от генерального. Финал был таков:
         – Сиди в цехе, спи там, но пресс должен быть в Воронеже к сроку! Пусть не раньше, как ты мне докладывал, но к сроку он быть обязан. Нам под этот пресс уже план спущен. Так что, крутись! Звони!
         Миша переговорил со своим замом, кратко объяснил ситуацию, сказал, что надеется на специалистов и скорую победу. С трудом, долго ожидая соединение, дозвонился  до ординаторской гематологии и попал на лечащего врача. Та сказала буквально два слова – состояние стабильное и это уже хорошо. Выехал с завода к вечеру, когда стало ясно, что причина найдена, завтра поправят, и всё, можно будет принимать пресс. Чтобы не спугнуть удачу, звонить в Воронеж не стал – дай, думаю, дождусь до утра –  и, впритык, попал к закрытию парикмахерской.
         Лиля и Кира Исааковна уже его ждали, вечером клиентов было мало, но ведь не уйдёшь до закрытия. Они шли уже знакомым Мише путём, а он, чтобы не терять время – всё равно расспросят – рассказывал им про его проведённый день и что он думает о завтрашнем дне.
         – Ты не брал ещё обратный билет? А когда будешь брать?
         – Когда будет ясно, что завтра можно будет оформлять документы на отгрузку пресса. Да билеты есть, доеду.
         – А Лиля вот не хочет, Миша, чтобы ты уезжал. Говорит, не отпустит тебя.
         – Так и я не хочу. Но говорить она так не может, не придумывайте, Кира Исааковна, это не её стиль.
         – Ты обедал, Миша? Мы на работе сегодня отварили картошки –  да в подсобке, где мы едим, – а спроси, чего это мы её варили? У нас сегодня на три часа был давний клиент, он рыбак, так принёс нам с Лилей в подарок килограмма два дунайской селёдки. Знает, что мы её обожаем. Я его стригла, а Лиля варила картошку, пока никого не было. Присядем покушать – клиент. Только опять за еду, опять клиент. За целый день так и не перекусили ничем. Чай, конечно, пили. Картошку и селёдку несём домой, сейчас, Мишенька, душу отведём, голодные ужасно.
         Какое чудесное время – ужин у Киры Исааковны! Ну, как в её доме душе уютно, непринуждённо, не нужны ни телевизор, ни радио. Она сама заполняет пространство своими долгими рассказами, благо, у неё есть теперь очень благодарный слушатель – Миша, к которому она уже и относится, как к родному, хотя есть, конечно, много недоговорённого.
         Лиля поставила на газ большую, чугунную сковороду, налила масла и стала нарезать туда варёную картошку. Селёдка, с отрезанными головами и вытащенными внутренностями, расположилась на большой тарелке, засыпанная зелёным луком и политая пахучим маслом. Огромный помидор был нарезан дольками, два огурца – кружочками. Кира Исааковна посмотрела зачем-то на Лилю, полезла в холодильник и достала тарелку с отличным нарезанным салом, с большими мясными прожилками. От сала несильно, но восхитительно пахло чесноком. Миша ещё в прошлый раз сообразил, что выпивать всё время за чужой счет – это не его позиция. Поэтому, вместе с «царским» вареньем, в этот раз привёз и две бутылки водки, которые немедленно были отправлены в морозилку. Лиля поставила сковороду с картошкой посреди стола, Кира Исааковна достала запотевшую бутылку из морозилки. Миша открыл водку.
         – Миша, наливай себе и мне. Лиле не надо. Потому. Видишь, Лиля и не спрашивает, завязала с выпивкой. Насколько? Кто же вас знает, может, лет на десять, а может, и больше. Нет, и вино не нужно.
         – А сало, Кира Исааковна, вы для меня поставили?
         – Миша, мой папа иногда напевал песенку, конечно на идиш, но здесь в Одессе, я слышала её и по русски:
«Раньше ели все евреи рыбу осетрину,
Ну, а при советской власти, даже и свинину».
         Мишенька, можно я тебя буду так иногда называть? Так вот,  мы с Шаулем часто, пока он ещё не был директором, да и потом, но, пореже, ходили в Свердловске к приятелям в кампании. И к нам приятели приходили. Тогда все пили только водку. Первой закуской к водке на столе была килька, или хамса, или селёдка и, конечно, сало. Нет, потом всегда пельмени. Мы их тут же лепили и варили. Так что, я ела сало спокойно и с удовольствием. И Шауль так же. Что, нам нужно было кричать, что мы особая нация? В нас только графа в паспорте и была еврейская. Да у Шауля кое-что, но он обычно, на людях, это не показывал. Что ты ржёшь? Ем я сало, ещё за мной не угонишься. Ну, давай, Мишенька, выпьем, чтобы у тебя завтра на заводе было бы всё хорошо, чтобы твоя Пелагея Степановна подольше пожила, внуков дождалась.
         Мы набросились на еду. Еду простую, но вкусную и сытную.  Сало было восхитительное – Виорела принесла, сказала набитым ртом Лиля. Кира Исааковна ела немного и медленно – отсюда, конечно, и её стройность. Никакой физкультуры, кроме стояния целый день на ногах на работе, она не знала. Поэтому, пока мы с Лилей жевали, она, сказав: «Чай попозже», отодвинула свой стул от стола и отдыхала. Миша  уже знал, что лучший отдых для неё – какие-то разговоры сидя.
         –  Кира Исааковна, всё время хотел спросить вас, а когда вы стали парикмахером?
         Кира Исааковна, как будто ожидала этот вопрос, и сразу же включилась в разговор.
         – Ты знаешь, Миша, пока человек молод, у него ничего не болит, и, если сегодня чуть-чуть лучше, чем было, – ему хорошо. Так и нам тогда казалось, что всё хорошо, видит Бог, грех жаловаться. Шауль, помню,  приходит с работы и рассказывает – восстановили консервный завод, сахарный завод, завод шампанского, комбикормов, запустили такое-то производство. Шауль в этом восстановлении принимал прямое участие и, как пищевик, и как представитель Горисполкома. В институте он стал читать какой-то курс. Конечно, я не знаю какой. Оно мне надо было знать?
         Софа стала учиться в музыкалке Столярского, но что-то, я чувствовала, тяжело у неё ученье шло. Учитель её корил: «Софочка, музыкант должен иметь талант и большую задницу. Задница – это терпение, усидчивость. В Свердловске ты поиграла часок и всё, идёшь гулять. А здесь, в нашей школе, дети со скрипкой просыпаются, со скрипкой ложатся. Минимум три, четыре часа в день тебе надо заниматься». – Спасибо, Циля, с её терпением. Моего терпенья не хватало на её ленивость. Но, так, постепенно, и Софа втянулась, стала больше заниматься – стала лучше играть.
         А мне-то что делать? С детьми я успокоилась, мы с Шаулем своё отплакали. Он целыми днями на работе, а когда не работе – в институте. Циля забрала Софу под своё крыло, только на кухне, получается, я ещё нужна. Нет, с Цилей мы на кухне не ссорились.
         Пошла я раз в парикмахерскую, постричься. Смотрю, молодая женщина работает, да так ловко, красиво. Спрашиваю, где вы, женщина так научились красиво работать? А она мне: «Видите объявление на двери – комбинат бытового обслуживания объявляет набор на курсы парикмахеров, с предоставлением места работы. Вот такие курсы и я окончила, теперь, слава Богу, имею специальность и деньги в руках. Раньше была домохозяйкой, жила, как у Христа за пазухой, муж у меня золотой. Но с войны вернулся с одной ногой, а был шофёром на автобусе, хорошо зарабатывал. Что сейчас? Сейчас в артели инвалидов, какие-то кожи шьёт за копейки. Я основная кормилица у нас в семье. Прости меня, Господи, уже и не жалуюсь,  с мужем живу, а кто без мужа живёт, вот где ужас».
         Я адрес и телефон на бумажку записала, дома вечером говорю – дорогие мои, пойду я учиться на парикмахера, иначе дома от безделья с ума сойду. А так, и специальность будет, и на людях. Веселее. И что? Никто меня не стал отговаривать, но и не поддержал. Не готовы были к такому моему заявлению. А я оказалась прилежной ученицей, да и женщина-мастер, что учила меня, всё время повторяла – не боги горшки обжигают. Поддерживала меня очень. Потом порекомендовала меня своей приятельнице – заведующей парикмахерской, я пришла и стала ра…. Миша, я только сейчас поняла, что прошло двадцать лет, как я работаю здесь!
         Бог мой, двадцать лет прошло. Хорошо начинались пятидесятые годы. И пятьдесят третий, и четвёртый, и пятый – для нас это были золотые годы. В пятьдесят пятом мне тридцать исполнилось, а Моисею –  семьдесят. Дни рождения мы эти отметили, и как следует. Моисею, вообще, банкет закатили. Такие речи там говорили, да я это рассказывала. Всё хорошее пролетает быстро. А чёрные дни тянутся неделями.
         В пятьдесят седьмом Софа окончила музыкалку и среднюю школу – мы её отдали учиться в Свердловске с шести лет. Тогда это было редкость, но она уже умела читать и писать. Сдала Софа экзамены, поступила в консерваторию. Всё у неё там шло так, как мне говорил тогда директор школы Столярского, забыла, как его звали, хороший был человек. Да, умер он. И тогда был не молод. Но, как он в маленькой Софе её будущее увидел, ещё тогда, когда мы пришли устраиваться в школу – в голове не укладывается! Просто, Мессинг какой-то.
         А потом пошло горе. Умер внезапно Моисей. В пятьдесят седьмом. Нет, неправильно я сказала, что горе пришло. Оно нас задавило. Мы ведь жили фактически общей семьёй, только что спали они на Гоголя. А Моисей был, конечно, основой нашей семьи, фундаментом нашего дома. И дом наш зашатался. Ой, что про похороны рассказывать, про этот бесконечный плач под дождём. Моисей умер осенью, в начале октября. Люди, как сумасшедшие, на улицах кричат про спутник, который запустили, а у нас в этот день похороны под проливным дождём. Циля постарела на двадцать лет за один день похорон. Она никогда не болела, по крайней мере, не жаловалась, а тут, как будто что прорвало. То сердце, то голова кружится, не может лечь. Рука у неё правая стала отниматься, ночью так занемеет, что утром, как не своя рука.
         А потом, надо сказать, мы же привыкли, что мы за каменной стеной Моисеевой спины. Вот, сказал Шауль, что прихожую надо бы сделать в стиле дивана, а Моисей нанял людей, те нарисовали, замерили – через полтора месяца всё готово. Стоит прихожая. Да и с деньгами после его смерти сразу стало трудно, Циля-то не работала. Так что, мой заработок был совсем не лишний. Я к тому времени была уже хорошим мастером. Появились свои клиенты. А на Софку сколько надо было? Циля, умница, ничего за Софой не выбрасывала, вещи её были почти новые, не заношенные. Они все пригодились и потом пошли в дело. 
         Понимаешь, я пташка ранняя, обычно в шесть на ногах. Крестьянская привычка это. И Циля моя, такая же. Я тебе говорю, мы – копии. Вот мы с ней пошли пораньше на рынок за рыбой, пока рыбаки её свежую, привезут, а дворничиха наша, Егоровна, уже метёт. Ну, остановимся, покалякаем малость с ней за жизнь, да на рынок. Как-то осенью, идём, помню с Цилей, а с Егоровной какая-то девочка рядом крутится. Одета плохонько, какое-то пальто на рыбьем меху, замёрз ребёнок, хнычет, сопли висят. Мы остановились, сопли утёрли, а Егоровна нам говорит: «Дочка померла, а отца нет. Подумала, забрала внучку к себе. Неужто родную кровь в детдом отдавать? Одежду, конечно, надо купить, да с моим заработком не сразу разбежишься. Вот, в воскресенье схожу на барахолку, может чего и прикуплю». Мы с Цилей переглянулись, вернулись назад и принесли для девочки много разного. И нижнее бельишко, и кофточки, и пальто тёпленькое, и обувь. Циля, помню, нагнулась к ребёнку и спрашивает:
         – Как тебя зовут, крохотуля? – Миша уже всё понял, какой ответ можно ожидать от девочки, но всё равно, был потрясён, когда услышал, как девочка ответила:
         – Лилечка.
         Мы, всю одежду Софы, что была у нас дома, и из которой она выросла, отнесли Егоровне, помогли ей одеть ребёнка. Да, и так стали постоянно чем-то помогать, то фрукты передадим Егоровне, то что-то вкусненькое, то, другое, портфель, помню, Циля ей к школе подарила. Пенал, тетрадки. Ты долго, Лиля, с этим портфелем в школу ходила. Ну, что ты плачешь, деточка, ну, не надо.... Ну, поплачь, поплачь....
         А тогда, когда мы тебя первый раз увидели, был, Лилечка, пятьдесят восьмой год, я эту осень не забуду. Шауль, после смерти отца, как-то съежился, ещё сильнее ссутулится, в глазах – скорбь. Скорбь всех поколений евреев – так он шутил. В начале пятьдесят девятого Шауль исхудал так сильно, что стало ясно – надо к врачу. Он обратился к отцовскому приятелю. Сделали анализы,  врач предложил  Шаулю лечь в больницу. А меня к себе пригласил к себе, развёл руками и объявил – рак желудка, держись, Кира. Положил он Шауля на операционный стол, разрезал, посмотрел и зашил, ничего не удалял. Мне сказал, что, сколько сможет, он его подержит в больнице, потому что начнутся боли, надо делать уколы обезболивающие. Ну, потом пришлось Шауля забрать домой. Бог мой, никому я не пожелаю эту египетскую казнь, когда в доме раковый больной. Когда любимый человек корчится от боли, кричит, а ты бессильна ему помочь. И от этого бессилия хочется на себя руки наложить. Два месяца почти он так мучился, Что от нас с Цилей осталось, я уже не говорю. В пятьдесят девятом, в феврале мы его похоронили. Второй раз побывала я в Одессе в синагоге при кладбище. Первый раз, когда Моисея хоронили. А потом мы стали с Цилей ходить к своим мужьям и рыдать, почему они ушли, а нас не забрали с собой. Горько ужасно.
         Миша, налей мне водки, не могу я больше. Всё о горе, да о горе. Вот почему я и плачу иногда. Лиля, у тебя сейчас появился мужчина, который,  конечно, тебе уже муж. Ты теперь понимаешь свою маму Киру, которая осталась без мужа в тридцать четыре года? Понимаешь, как это невыносимо больно? Что это? Телефон звонит, кто же это может быть? Слушаю, какого Мишу?
         – Кира Исааковна, я дал ваш телефон коллеге, который должен был сегодня навестить бабушку в больнице. Извините.
         – Что ты, Мишенька, говори, дай Бог, чтоб всё было хорошо!
         Звонил Женя Масошин. Он побывал у бабушки, чем вызвал большое умиление у бабушкиных соседок по палате – к ним и своя родня не сильно-то рвалась, а здесь, чужой человек. Нового ничего сообщить не смог –  лечащий врач вела себя, как партизан на допросе. Каждое слово вытягивал щипцами. Но, самое главное, пока лечат и ей не хуже. 
         – Спасибо, Женя, спасибо, дружище. Ты, тем не менее, меня успокоил, послезавтра думаю быть в Воронеже. Нет, к вечеру.
         – Кира Исааковна, простите, что перебил вас этот телефонный звонок, но вы предложили выпить. Так что?
         – Я же тебе сказала – наливай!
         Она выпила. Пили из крохотных рюмочек, Миша таких никогда и не видел, ну, максимум двадцать граммов.
         – Эти рюмки нам подарила мама, когда я поехала с Цилей и Шаулем в Одессу – сказала Кира Исааковна, увидав мой удивлённый взгляд на посуду, из которой выпивали. – А как ты хочешь, каждый еврей в местечке хочет за обедом выпить рюмку водки, а лучше две. Видно кто-то и придумал такие рюмки для нашей бедноты. За рюмками папа ездил на базар, чтобы мне с собой подарить. Вот такое было моё, Лилечка, наследство.
         Остались мы с Цилей и Софой одни, без мужей, без мужчин. И то и другое – погано. Господь Бог и сотворил нас разными, чтобы дополняли мы друг друга. Мне дали отпуск, чтобы отошла, оправилась от потрясения, но дома было ещё хуже. Софа, чтобы не мешать нам, заниматься скрипкой уходила на Гоголя. Заниматься стала много. На скрипке играла часа по четыре, потом приходила домой, садилась за пианину, и, тоже, часа два играла.
         Я ходила, как больная на голову. Всё валилось из рук, ничего не получалось, еда, если я готовила, пригорала. Циля стала на меня шуметь, мол, возьми себя в руки, что теперь делать, все мы гости на этом свете. А я не могу. Наткнусь в комоде на трусы Шауля, только не смейтесь, кладу их под подушку и тогда засыпаю. Сама себе уже говорю – трусы-то стираные, ни запаха шаулевского, ничего в них нет. А всё одно, трусы под подушкой – будто с мужем сплю. Вышла, все-таки, на работу. Там легче. На людях всегда легче. Но, прошло месяца три, четыре, я поняла, что хочу мужчину. Ребята, мне было всего тридцать четыре года. Я при живом муже ничего в голове не держала, а сейчас на меня такое стало желание наваливаться, что я подушку изгрызала. Циля меня на кухне посадила напротив себя на стул и говорит: «Кира, доченька ты моя, подруга ты мне сейчас по несчастью. Не мучай себя, найди мужчину, пусть ненадолго, чтоб никто кроме нас с тобой не знал, а иначе с ума сойдёшь. Ты ж не монашка. Потом другого найдешь, а понравится – и сойдёшься». Ну, какая свекровь такое скажет!
         Находила я, конечно, себе мужиков. В сердце никто из них ко мне не запал, но так, для бабьей нужды, годились.
         В шестьдесят первом умерла Циля. Она последние два года жила со мной, а Софа, фактически, перебралась на Гоголя. Кстати, ещё до смерти Моисея, её и прописали там. Всё Моисей сделал. Так вот, Софа даже заниматься на пианине стала редко приходить – в консерватории, говорит, занимаюсь. Но поесть приходила и ела много. Располнела, в кого – непонятно, мы с Шаулем не полные, а он был, вообще, тощий. Последние эти два года Циля была готова часами сидеть на кладбище у могил мужа и сына. Возьмется рукой за камень и стоит, разговаривает с ними. Насилу её с кладбища уводила. Умерла она мгновенно, от тромба в голову. Инсульт. Сразу умерла, не мучалась. Вся синяя лежала, страшно смотреть было.
         Я, считайте, осиротела. Почему осиротела? Да Софа так изменилась, что и говорить не хочется. На похоронах Цили ни слезинки из себя не выдавила. Почему, я не знаю. Себя кляну, но вспоминаю слова директора школы Столярского, и Цилины слова, у которой разочек вырвалось такое о Софе, что и вспоминать до сих пор противно. Если двумя словами, то Циля сказала, что Софа – чужой человек. А если не двумя, то Циля услышала случайно разговор Софы. Какой-то хлопец, наверное, тоже с консерватории, пришёл к нам, я была на работе, и разговаривал с Софой насчёт празднования Нового года. Кампания у них большая, на Гоголя, мол, не поместимся. Он её спросил, а нельзя ли погулять здесь? Мы же, говорит, культурно гуляем. Парень не знал, что отец у Софы умер и это неудобно.
         – Так, что ты думаешь, что она ему ответила –  спросила меня Циля? – Нет, чтобы просто сказать: «Нет». Она сказала, что не идиотка, слушать весь вечер дурацкие байки неграмотной парикмахерши! – Теперь вам что-то ясно, почему я осиротела?
         В шестьдесят первом, Софа мне заявила, что она беременна и выходит замуж. Консерваторию она окончила, устроилась в какой-то оркестр. А мужа выбрала себе гоя, из гармонистов. Я думала с ума сойду, когда она этого адиёта, больного на голову, приводила ко мне. Пожрать в основном. Сама она умела делать только гоголь-моголь, и то, по-моему, с мужскими яйцами.
         Я этого «п..а» звала «зятёк». Так эта рожа, на «зятька», даже откликался. Презирала я и его и её. Его – за то, что пустое место. Прыщ на заднице. А её – за то, что начитанная, культурная девушка не смогла найти себе парня у себя же в консерватории, или в другом институте. И не гоя.
         Прошло четыре месяца, Софа поняла, что её Проша – балабол и выгнала его. Решила сделать аборт, зачем ей ребёнок, наверняка, по пьянке сделанный. А уже шестнадцать недель. Словом, сделали ей подпольный аборт, да с таким осложнением, что едва её спасли, а всё нутро удалили. Пока она занималась такими гастролями, оркестр уехал на настоящие гастроли, а когда вернулся, на её месте давно человек сидит. Стала работать в музыкальной школе учителем музыки. Деньги не те, апломб не тот, хочется ей в оркестр вернуться. На великое счастье, столкнулась на улице с дирижёром нашего оперного театра. Не с главным дирижёром, а с его замом, как я поняла. Он знал Софу ещё по консерватории. Как уж там, что было, не знаю, но стала работать в Оперном Театре.
         Ребята, вы, наверное, устали меня слушать? Спать, небось, хотите?
         – Кира Исааковна, вы интересно рассказываете, плюс я о Лиле такие вещи услышал, которые она, конечно, сама и не знала. Давайте с вами ещё по одной «жахнем» из ваших рюмок. Уж больно мне сало понравилось. Как?
         – Мама Кира, что было дальше со мной, расскажи Мише.
         – Ну, ладно, давай, Миша, ещё по одной. Спаиваешь незамужнюю женщину. У-у. Всё-таки, водка из морозилки, это чудо!
        А дальше пошла одинокая жизнь. Софа ко мне заходить стала редко, позвонит иногда, спросит что-нибудь пустое, и всё. Что мне делать? Насильно мил не будешь! Я стала замечать, что мне на работе хорошо, а дома и телевизор не включаю. Ты, Миша, заметил, что сколько раз ты здесь, телевизор ни разу не работал? А что там слушать? Призывы к съезду? А новости мне клиенты лучше дикторов расскажут. С комментариями. Вот так!
         Мужиков стала приводить к себе, домой. Знакомых. С незнакомыми не встречалась. Да, все женатые были, а дома, видите ли, не так сладко, как с чужой бабой, да в чужом сарае. В квартиру дальше дивана их не пускала. Как какого дивана? В прихожей, который. Один поэтик был у меня, так он говорил, что этот диван – его боевое ложе. Мужик был никудышный. Вся его мужская работа была по системе бикицер. Я его отправила к Бениной маме, как говорят у нас в Одессе. Не знаю, нашёл он этот адрес, или нет, меня уже не интересовало.
         Что Лилечка, теперь ты будешь думать, почему ты плохо спала на этом диване? А Виорела, видишь, спит прекрасно! Оставим диван в покое.
         Я несколько раз заходила в дворничихе Егоровне. Иногда приносила из квартиры вещи, из которых выросла Софа, когда она была ещё тоненькая. Всегда их стирала, а прежде, чем отдать, гладила. Потом уже заносила Егоровне. Сама не богачка, выросла в трудах, но вы, Лиля, жили ещё тяжелее. Я ведь только на похоронах узнала имя и фамилию Егоровны. На венке прочитала. Спасибо, с похоронами ЖЭК помог. И хорошо помог. Гроб, венки, крест, да, и вообще, всё ЖЭК купил. На поминки соседи сбросились, кто едой, кто водкой, кто деньгами. Первый раз в жизни я была на православном обряде отпевания и похорон. Нет, отпевал какой-то попик, с двумя женщинами у них в квартире.
         А в доме, где вы, Лиля, жили, считай, одни евреи. На православных поминках были два, три лица не еврейских. Так что, ты, деточка, выросла среди евреев, но, молодчина, свою веру сохранила.
         – Кира Исааковна, можно я задам такой вопрос? А, всё-таки, почему вы Лилю забрали к себе жить, обучать? Это же не могло быть мгновенным решением?
         – Нет, конечно. Ещё когда была жива Циля, мы однажды увидели, как Лилечка с метлой помогает бабушке. Циля тогда остановилась и говорит мне:
         – Посмотри, Кира, на какой скудной почве растёт этот цветочек, но, ведь, правильно растёт. Надо помогать уже не Егоровне, а девочке. Егоровна, конечно, женщина без возраста, но все мы гости на этой земле.
         Каждый год я давала деньги Егоровне на школьную форму, с одним условием – не говорить никому об этом. Не хотела, чтобы люди что-то обсуждали. Даже хорошее. Всё равно найдут, или надумают какую-то гадость. Бабушка честно эти деньги тратила на внучку, но помочь с уроками она не могла. Я тоже не могла. Егоровна жаловалась, внучка – девочка хорошая, уважительная, верующая, а с учёбой трудно. Я тогда подумала – вот, я, и без этой учёбы нашла место в жизни. Пришла к вам, Лиля, домой, ты была в школе, и предложила Егоровне, чтобы после семилетки ты пошла ко мне в ученицы. Я уже была мастером и имела право на обучение. Егоровна сразу поняла, что это выход из положения и согласилась. Ты, помнишь, как я тебе это предложила? Молодчина, что помнишь.
         Умирает Егоровна. Да, в шестьдесят восьмом. Миша, Лиля с этого момента, по-моему, потеряла голову. Это очень страшно, быть в пятнадцать лет круглой сиротой. Выйду на улицу, гляжу на эту тоненькую фигурку с метлой в руках, моё сердце кровью обливалось. Вот тогда мне и залезла в голову мысль забрать девочку к себе. И ещё, я заметила, как шпана соседская, стала Лиле лапшу на уши вешать. Сейчас, думаю, девку изнасилуют, а потом скажут – не хочешь, чтобы вся Одесса знала за это, будем к тебе ходить, потихонечку трахать тебя. Такие случаи у нас в Одессе были.
         Сказала, ну-ка, Лиля, собирай вещи и приходи ко мне. Будешь жить, и учиться у меня. Вот так, мы с Лилей живём уже шесть лет. Она стала мастером. Работает отлично, есть деньги. Квартиру мы её сдаём, а денежку копим на приданое. Деньги не заплатил за квартиру? Так считай, что часть приданого ты уже получил. Вдруг, без приданого не возьмешь? У меня хотя бы рюмочки, вот эти, были на приданое.
         Миша сидел, молчал. Ему было неловко, что он так не угадал характер Киры Исааковны. Ему казалось, что это просто весёлая, остроумная молодая женщина, которой палец в рот не клади. А вот, поди же, ты. Никогда бы он не смог догадаться, что за этой приветливой внешностью прячется и тщательно скрывается такая непростая судьба.
         – А потом, ребята, пришёл семьдесят второй год. Пол Одессы решило уехать в Израиль. Ну, решило, так решило. Зачем это понадобилось моей Софе?  А я знаю? Может, она со своим дирижёром жить перестала. Оно мне надо? Уехала, квартиру сдала сама, своим знакомым, меня это не касается. А потом соседи, евреи, кто не выехал, стали заходить ко мне и срамить, что я эгоистка, бросила дочь одну в Израиле, а у неё проблемы со здоровьем, некому её поддержать. Я никак не въеду, кто гонит волну, откуда эти бла-бла? Оказывается, пока Софа сидела в Вене на пересылке, придумала себе такую легенду, что она совсем больная, а чёрствая мать отказалась с ней ехать. Ну, придумала и придумала. Так это же евреи! Один рассказал другому, другой третьему, третий написал письмо в Одессу, что он услышал  в Вене. Ты, Миша, знаешь, эту притчу про ложки? Конечно, знаешь. Так и здесь. В конце концов, все разобрались, что это была сплетня. Но осадок-то остался! Вот почему мне так тяжко на поминках Шауля. Приходят люди, которые только вчера, за глаза, какали на мою голову, размазывали по ней свой дрек, а теперь, в глаза, мне улыбаются. Но они приходят. Я же не могу выгнать кого-то с поминок. Виорела бы сказала – у-у, заразы!
         ...Утром Миша убедился, что чрезмерные волнения всегда напрасны. Что полученный вчера нагоняй, был следствием его желания быстро доложиться. Теперь Миша смело доложил генеральному, что всё в порядке. Спросил,  оставлять кого-нибудь на заводе, дней через пять, семь выйдет следующий пресс? Нет, выезжайте все назад – таков был ответ. В больницу, сколько Миша не пытался, дозвониться не удалось. Снабженец поехал на вокзал за билетами, но Миша сказал, что возьмёт сам.
         Прошлой ночью Миша долго не мог заснуть. Сон не шел, и он думал, и думал. В этих думах осознал, что его удивила очень простая и короткая история жизни женщины, которая лежит с ним рядом. Такой же сироты, как и он сам. Понял, что совершенно случайно нашел иголку в стоге сена, и потерять эту иголку не имеет права. Что именно её, эту женщину он видел во снах, как жену, а не как наложницу. А перед Кирой Исааковной он был готов склонить голову. Она развенчала его понятие, что только люди с высшим образованием являются в современной жизни проводниками культуры. Его потрясли её откровения, точные, сочные выражения, шутки, чувство юмора. И, всё-таки, даже в шутках, прослеживалась еле заметная скорбь. Скорбь тысячелетней истории народа без родины.
         – Лилечка, Кира Исааковна! Я отъезжаю. Когда назад, в Одессу, мне сейчас неизвестно, но, думаю, что в следующем месяце. Так, что, это не страшно. Телефоны я ваши знаю. И домашний, и рабочий. Свои телефоны я Лиле оставил. Буду звонить ежедневно. – Вот так Миша забежал в парикмахерскую, слегка запыхавшись, перед поездом. – Нет, не провожайте.
         Кира Исааковна, я вам оставляю на попечение свою жену. Как, какую? У меня, что, их пять? Нет, она об этом ещё не знала, теперь, наконец, услышала – он обнял и поцеловал прильнувшую к нему на грудь Лилю. – А вы, Кира Исааковна, для меня теперь – Миша запнулся, нужные слова не сразу пришли – вы для меня, если можно, тёща. И я вас очень люблю.
         Он убежал на вокзал, оставив за спиной плачущих женщин. Он ещё не знал, что приехать в Одессу ему удастся не в октябре, как он планировал, а лишь в конце ноября. А за такой срок, как известно, многое может произойти, измениться.