Из И. Бродского, несколько стихотв. , с англ

Левдо

          И З  И О С И Ф А  Б Р О Д С К О Г О
   Нет, переводы из Бродского решительно неудачные.
            Л.Д.

   THE BERLIN WALL TUNE

   This is the house destroyed by Jack.
     This is the spot where the rumpled buck
   stops, and where Hans gets killed.
     This is the wall that Ivan built.

   This is the wall that Ivan built.
     Yet trying to quell his sense of guilt,
   he built it with modest gray concrete,
     and the booby traps look discret.

   Under this wall that (a) bores, (b) scares,
      barbed-wire meshes lie flat like skiens
   of your granny's darning (her chair still rocks!).
      But the voltage's too high for socks.

   Beyond this wall throbs a local flag
      against whose yellow, red, and black
   Compass and Hammer proclaim the true
      Masonic dream's breakthrough.

   The border quards patiently in their nest
      Through binoculars scan the West
   and the East; and they like both views
      devoid, as it were, of Jews.

   Those who are seen here, thought of, felt,
      are kept on a leash by the sens of Geld
   or by a stronger Marxist urge.
      The wall let them merge.

   Come to this wall if you hate your place
      and face a sample of cosmic space
   where no life forms can exist at all
      and objects may anly fall.

   Come to this scornful of peace and war,
      petrified version of either/or
   meandering through these bleak parts which act
      like your mirror, cracked.

   {? Dull is the here by day. In the night
      searchlights illuminate the blight
   making sure that if someone screams,
      it's not due to bad dreams.

   For dreams here aren't bad: just wet with blood
      of one of your like who's left his pad
   to ramble at will; and in his head
      dreams are replaced with lead.

   Given that, it's only time
      who has guts enough to commit the crime
   of passing this place back and forth on foot:
      at pendulums they don't shoot.

   That's why this site will see many moons
      while couples lie in their beds like spoons,
   while the rich are wondering what they wish
      and single girls eat quiche.

   Come to this wall that beats other walls:
      Roman,Chines, whose worn-down, falls
   molars envy stell fangs that flash,
      scrubbed of thy neighbor's flesh.

   A bird may twitter a better song.
      But should you consider abortion wrong
   or that the quacks ask too high a fee,
      come to this wall, and see.

   ПЕСНЬ БЕРЛИНСКОЙ СТЕНЕ
(Мне осталось кое-что неясно в этой вещи – просто по языку, ЛД)

   Вот дом, который разрушил Джек.
      Вот та граница, где баксу "брэк"
   сказали, где Хансу пришла хана.
      Вот Иваном выстроенная стена.

   Вот Иваном строенная стена.
      Он хотел бы знать, в чем его вина,
   когда клал бетон и взлезал на кран
      и оглядывал сей капкан.

   Петли ржавой колючки, торчащей там,
      вашей бабки штопку напомнят вам,
   но от вольт, пропущенных сквозь мотки,
      надо думать, сгорят носки.

   Над стеной вальсирует местный флаг.
      Вольных каменщиков на нем вышит знак,
   дабы всякий узреть их победу мог,
      то есть: Циркуль и Молоток.

   Здесь дозорные, точно грачи из гнезд
      oзирают в бинокли свои как Ост,
   так и Вест, и им нравится наблюдать,
      что жидов нигде не видать.

   Здесь любой поймет, а кто не поймет,
      так того и так до кости проймет:
   чтишь ли Маркса или не ставишь в грош,-
      эту стену не прошибешь.

   Приходи сюда, коль невмоготу
      жить где жил, и лицо похоже на ту
   черноту вверху, в коей нет примет,
      где исчезнет любой предмет.

   Приходи, постой в холодке стены
      (новой версии мира, не то войны),
   что змеей извивается по земле,
      либо - трещиной на стекле.

   Днем здесь скука. Но с вечера до утра
      темень иллюминируют прожектора,
   так что ясно: чей-нибудь крик иль стон -
      не просто бредовый сон.

   Здесь все мокро. Уснешь ли, Христос прости,
      на кровИ того, кто сошел с пути,
   и бродя по воле, листать готов
      лишь путеводитель снов?

   Только время отыщет довольно пор
      просочиться, тем обманув дозор,
   преступая всяких запретов власть,
      ибо в маятник - не попасть.

   Но стене еще долго стоять стеной,
      пока люди спят не к спине спиной
   на траве, в постели, в тиши кают,
      и девчонки поп-корн жуют.

   И она покруче иной стены,
      скажем, римской, китайской: гнилой десны
   не сравнишь с каленым клыком, молоть
      не уставшим ни кость, ни плоть.

   Пусть синица нежнее бы спеть могла,
      но утиный кряк или рев осла
   тоже стоят награды: не поленись,
      подойди к стене - и воззрись.

    CAFE TRIESTE: SAN FRANCISCO

                             to L.G.
    To this corner of Grant and Vallejo
    I've returned like an echo
    to the lips that preferred
    then a kiss to a word.

    Nothing has changed here. Neither
    the furniture nor the weather.
    Things, in one's absence, gain
    permanence, stain by stain.

    Cold, through the large steamed windows
    I watch the gesturing weirdos,
    the bloated breams that warm
    up their aquarium.

    Evolving backward, a river
    becomes a tear, the real
    becomes memory which
    can, like fingertips, pinch

    just the tail of a lizard
    vanishing in the desert
    which was eager to fix
    a traveler with a sphinx.

    Your golden mane! Your riddle!
    The lilac skirt, the brittle
    ankles! The perfect ear
    rendering "read" as "dear".

    Under what cloud's pallor
    now throbs the tricolor
    of your future, your past
    and present, swaying the mast?

    Upon what linen waters
    do you drift bravely toward
    new shores, clutching your beads
    to meet the savage needs?

    Still, if sins are forgiven,
    that is, if souls break even
    with flesh elsewhere, this joint,
    too, must be enjoyed

    as afterlife's sweet parlor
    where, in the clouded squalor,
    saints and the ain'ts take five,
    where I was first to arrive.

   КАФЕ ТРИЕСТ: САН-ФРАНЦИСКО

                          L.G.
   На этот угол Грант и Вальехо
   я вернулся, как будто эхо
   к губам, которые снова
   предпочли б поцелуй, не слово.

   Здесь ничто не меняют годы.
   Ни мебели, ни погоды.
   И похоже, любой предмет
   матереет, пока вас нет.

   Я наблюдаю, застыв на месте,
   в туманных окнах - движенья, жесты,
   надутых барахтающихся лещей
   в теплом аквариуме. Но вообще,

   река, к истоку текущая,
   делается слезой, а сущее -
   воспоминаньем;  его ж
   разве кончиком пальца прижмешь,

   как хвостик ящерки юркой,
   промелькнувшей в пустыне жаркой,
   чей обычный идеафикс -
   чтоб бродягу прикончил сфинкс.

   Твоя загадка, мой рыжик!
   Лиловая юбка,  лодыжек
   хрупкость!  Твой слух, на диво
   воспринимающий "read" как "dear".

   Под какою дымкою бледной
   трепещет теперь трехцветный
   флаг, на мачту поднятый снова,
   настоящего-будущего-былого?

   К каким берегам по млечной
   воде  дрейфуешь беспечно,
   бусы сжав, чтоб, случись, с дарами
   где-то встретиться с дикарями?

   Коль грехи нам отпустят наши,
   коли души способны даже
   с плотью в вышних порвать - в сем месте,
   в сем кафе, как в самОм Триесте,-

   верно, также должна быть радость,
   словно встречи посмертной сладость
   там, где Петр на чай не берет,
   и где я побывал вперед.

   A MARTIAL LAW CAROL. 1980.

                To Wictor Woroszylski
                and Andrzej Drawicz

   One more Christmas ends
   soaking stripes and stars.
   All my Polish friends
   are behind steel bars,
   locked like zeroes in
   some graph sheet ot wrath:
   as a discipline
   slavery beats math.

   Nations learn the rules
   like a naughty boy
   as the tyrant drools
   manacles in joy.
   one pen stroke apiece,
   minus edits plus
   helping the police
   to subtract a class.

   From a stubborn brow
   something scarlet drops
   on the Christmas snow.
   As it turn's, the globe's
   face gets uglier,
   pores becoming cells,
   while the planets glare
   coldly, like ourselves.

   Hungry faces. Crime.
   Squalor. Unabashed
   courts distribute time
   to the people crushed
   not to much by tanks
   or by submachine
   guns as by the banks
   we deposit in.

   Deeper than the depth
   of your thoughts or mine
   is the sleep of death
   in the Vujek mine;
   higer than your rent
   is that hand whose craft
   keeps the others bent -
   as though photographed.

   Powerless is speech.
   Still, it bests a tear
   in attempts to reach,
   crossing the frontier,
   for the heavy hearts
   of my Polish friends.
   One more trial starts.
   One more Christmas ends.

   ПЕСНЬ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ. 1980.

                    Виктору Ворожильскому
                    и Анжею Дравичу.

        Это слабое и далекое от авторского текста
        и з л о ж е н и е; то, что можно было бы назвать
        переводом этого стихотворения, мне просто не по зубам.
            Л.Д.

   Весь в звездной метели  конец Рождества.
   Друзья, с кем мы пели, что Польша жива!
   Хоть все вы отныне  под крепким замком,
   ваш гнев дисциплине  раба - не знаком.

   Пока его славят,- ушам невтерпеж,-
   всю нацию ставит  тиран на правеж.
   Перо же - поштучным  отбором сильнО:
   сатрапу подручным  послужит оно.

   Пятнает упрямый  чудак-человек
   капелью багряной  рождественский снег,
   и, ставшая адом,  Земля что есть сил
   вертИтся под взглядом  холодных светил.

   Голодные лица.  Несчастье. Порок.
   Их суд не смутится  прихлопнуть в свой срок
   при помощи танков,  дубинок, гранат,
   но более - банков,  хранящих наш вклад.

   Но глубже, чем думы  твои и мои,
   сон смерти в угрюмой  утрбе земли.
   И верится, реет  нам нами рука,
   что запечатлеет  нас наверняка.

   Слезой ли пролиться?  Нет! слабая речь
   способна границы  верней пересечь.
   Есть мера страданий.  Мужайся, братва.
   Бьет час испытаний.  Конец Рождества.

   GALATEA ENCORE

   As though the merkury's under its tonque, it won't
   talk. As though with the mercury in its sphincter,
   immobile, by a leaf-coated pond
   a statue stands white like a blight of winter.
   After such snow, there is nothing indeed: the ins
   and outs of centuries, pestered heather.
   That's what coming full circle means -
   when your countenance starts to resemble weather,
   when Pygmalion's vanished.  And you are free
   to cloud your folds, to bare the navel.
   Future at last! That is, bleached debris
   of a glacier amid the five-lettered "never".
   Hence the routine of a goddess, nee
   alabaster, that lets roving pupils gorge on
   the heart of the color and temperature of the knee.
   That's what it looks like inside a virgin.

   ГАЛАТЕЯ

   Пусть была бы и ртуть под ее языком и в суставах - увы,
   она слОва не скажет, и члены ее недвижимы.
   Изваянье белеет у прУда, обросшего шерстью листвы,
   как окуклившаяся зима; что ж, похоже, в подобные зимы
   белизна отменяет действительность. И с конца
   и с начала  столетье затягивает дикий вереск.
   Круг времен завершен, и теперь выраженье лица
   определяет погода, а Пигмалион, разуверясь,
   пропадает, и в общем-то вы вольны
   либо зарыться в складки, либо открыть пупочек.
   Наконец, будущее!  осколки (разной величины)
   айсберга, ледника: по ним  и узнаёшь его почерк.
   Вот тогда хоть по горло копайся, исследуя тлен:
   нутро сей гипсорожденной, заурядней иной жестянки,
   его цвет и оттенок, и температуру колен.
   Все, что можно узнать, наблюдая деву с изнанки.

   LETTER TO AN ARCHAEOLOGIST

   Citizen, enemy, mama's boy, sucker, utter
   garbage, panhandler, swine, refujew, verrucht;
   a scalp so often scalded with boiling water
   that the puny brain feels completely cooked.
   Yes, we have dwelt here: in this concrete, brick, wooden
   rubble which you now arrive to sift.
   Also: we didn't love our women, but they conceived.

   Sharp is the sound of the pickax that hurts deed iron;
   Stranger! move carefully through our carrion:
   what seems carrion to you is freedom to our cells.
   Leave our names alone. Don't reconstruct those vowels,
   consonants, and so forth: they won't resemble larks
   but a demented bloodhound whose maw devours
   its own traces, feces, and barks, and barks.

ЗАПИСКА К АРХЕОЛОГУ

Гражданин, вражина, изгой, ненормальный парень,
попрошайка, свинтус, маменькин сын, сопляк.
Скальп столь часто крутым кипятком ошпарен,
что тощий мозг в котелке, видно, вконец размяк.
Да, это нас нашел ты средь прочей грязи
в щебне кирпичном, под слоем пластов земных.
Витками колючей проволоки спутаны наши связи.
Плюс: мы брюхатили женщин, но не любили их.*
Режущий скрежет кирки по тяжелой стали
мягче того, что нам говорили, что говорили мы.
Поаккуратней с падалью. Ибо она - мы сами,
клеток наших свобода, смывшихся из тюрьмы.
Что тебе до имен, до их начертанья, звука?
В них - не свист соловья, даже не крик грача.
Любое из них скорее - безумная злая сука,
что путает след, и жрет свой послед, рыча.

*Данная строка почти целиком заимствована из перевода Сергея Михайлова, см.
http://www.vekperevoda.com/1950/mihajlov.htm

   EX VOTO

   Something like a field in Hungary, but without
   its innocence. Something like a long river, short
   of its bridges. Above, an unutterable umlaut
   of eyes staining the view with hurt.
   A posthumous vista where words belong
   to their echo much more than to what one says.
   An angel resembles in the clouds a blond
   gone in an Auschwitz of sidewalk sales.
   And a stone marks the ground where a sparrow sat.
   In shop windows, the palm of the quay foretell
   to a mosquito challenging the facade
   of a villa - or, better yet, hotel -
   his flat future. The farther one goes, the less
   one is interested in the terrain.
   An aimless iceberg resents bad press:
   it suffers a meltdown, and forms a brain.

EX VOTO

Словно венгерское поле, хотя не столь
непорочное; словно большая река
стиснутая мостами.  И источающий боль
невыразимый умляут глаз  сверху, издалека.
Посмертная перспектива, в которой речь
скорей принадлежность эха, чем голос ваш.
Блондин, схожий с ангелом в облаке,
            сгинул в толпе,
            сиречь
в шумном Освенциме уличных распродаж.
Где воробей чирикал - валун лежит.
По ладони пальмы в витрине (имея цель
нечто узнать о будущем) мог бы понять москит
исследующий стены виллы, или отель,
что оно - плоское.  И чем дальше в лес,
тем все больше дров и жиже телесный воск.
Блуждающий айсберг, не сетуй, попав под пресс,
поскольку, подтаяв, ты станешь похож на мозг.

Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Заявить о нарушении

Другие произведения автора Левдо

Рецензии

Написать рецензию

Написать рецензию Написать личное сообщение Другие произведения автора Левдо