Таганрог

ТАГАНРОГ

Это я  сочинил во время летней студенческой практики в 1971 году.
Профессор консерватории Зинаида Оскаровна Шандаровская, у которой
я брал уроки фортепьяно, сказала перед моим оьъездом, - напиши, мол,
пару строчек, если будет желание, как у тебя обстоят дела.
Нижеследующие вирши и есть эти пара строчек, которые я отправил письмом
адресату. Я совсем забыл об этом "знатном" сочинении, как вдруг неожиданно
в 2009 году, после смерти моей тети, ко мне вернулась его рукопись,
которая, оказывается, все эти годы почему-то (не помню почему)
у нее хранилась.


          З.О.Шандаровской

Я рад,  что оказался в силе
исполнить этот малый труд,
и то, что Вы меня просили,
теперь представить Вам на суд.
(Но не судите слишком строго!)
А я – я пережил так много
прекрасных творческих минут!

В порыве дикого старанья
Ваш бестолковый ученик
во-всю исчиркал черновик
(чем оправдал его названье).
Достиг ли цели? Не достиг? –
судить не мне.
               Повествованье
начну, пожалуй, с описанья.

I.
Сей городок, довольно древний,
основан был еще Петром,
но и теперь он схож в деревней
(по крайней мере, в месте том,
где мы "с товарищи" живём):
здесь за забором каждый дом;
заросший пышным виноградом, -
двор занят огородом, садом;
по улицам деревья в ряд
довольно пыльные стоят, 
и (верно, так хотел Всевышний,
дары природы разделя) –
всё абрикосы, сливы, вишни,
а кое-где и тополя.

II.
О юг! Здесь солнце блещет ярче,
чем в небе нашей стороны,
а воздух, мнится, даже жарче,
чем сковородка сатаны.

Уже с весны, с начала мая,
народ живет, изнемогая
(я, скажем, просто сам не свой
от этой печки даровой):
светило гневное, пылая,
течет лавиной огневой
под небом без конца и края
над морем, выгнутым дугой.

III.
Что ж, море поругаю тоже.
Простите лиру Вы мою,-
оно на грязный пруд похоже,
и по колено воробью.
И всё же – я его люблю:
за ним – я знаю! – блеск лазури,
за ним – я вижу сквозь туман –
буруны, скалы, штиль и бури,
Эвксинский Понт и океан!

IV.
В тиши, над гладью моря сонной,
где веют тихие ветра,
на почве, зноем раскаленной,
вознесся памятник Петра.
Главу откинув горделиво,
рукою стиснув шпаги сталь,(*1)
он смотрит с высоты обрыва
прищурив глаз, куда-то вдаль,
в простор широкого залива,
и угрожают пушки две
морской пустынной синеве.
Бог весть когда и кем отлиты,
в каких сражениях разбиты,
своих ли, чуждых ли племен,
они – свидетели времен,
когда-то бурной жизни полных,
а нынче мертвых и безмолвных,-
чернеют в сумерках утра
у ног недвижного Петра.

Вокруг – густые тени сада...

Сюда приходит детвора.
Ах, детям воля и отрада,
да беззаботная игра!
На пушки медные верхом
они взбираются. Потеха!
Крик, взвизги, беготня кругом,
веселый радостный содом;
лишь взрослым с ними не до смеха,
за каждым нужен глаз да глаз...

Теперь возобновим рассказ,
и дальше поведем без спеха.

V.
Нисходит ночь, осыпав высь
блестящих звезд росою снежной...
О счастье тихое, приснись!
Явись, далекий образ нежный
из мглы печали безнадежной...
Как романтично!
               Стих небрежный,
довольно, не балуй, займись
существенным, и трогай дальше!
Сорока-Муза, расскажи
как мы живем; но чур, без фальши,
по крайней мере, безо лжи.

VI.
Улыбки, грусть, слова прощанья...
Я у окна стоял, следя
без размышленья, без вниманья
за звоном крупного дождя.

Мы уезжали. Вот свисток
раздался; дернулись вагоны;
ну, с ветерком, держись, браток!
И замелькали перегоны.
Нам предстоит неблизкий путь,
отсутствовать мы будем долго,
но так велит нам голос долга
(а долг положено вернуть).

Дорога, ох ты, путь-дорога...
о ней – вольна ж у нас страна ! –
сказать достаточно немного:
она длинна, длинна, длинна.
Часами видишь из окна,
как на ожившей пестрой фреске,
поля, овраги, перелески,
холмы, озера, ленты рек
и всё, что строит человек.

Куда ведет она, дорога?
Из края злобных зимних вьюг –
на юг, благословенный юг,
до золотого Таганрога.

VII.
И вот – перрон. Выходим в ночь.
В пяти шагах не видят очи,
а сон так трудно превозмочь...
Но есть конец ведь и у ночи –
и день встаёт. Великий день,
поскольку ждет нас расселенье,
возня, тревога, суетень,
и, словом, светопреставленье.

Итак... когда взошла заря,
случились разные событья –
к чертям их. - Кратко говоря,
девчатам дали общежитье,
а нам, ребятам пятерым,
орлятам сильным, молодым,-
о, жребий выпал нам прекрасный:
он принял вид халупы частной.

VIII.
Обычный здешний дом и двор.
И чтобы слов не тратить снова
на повторенье, на узор,-
прибавлю только лишь два слова:
здесь пожилой хохол живёт
с супругой; смотрит за цветами
и их на рынке продаёт;
еще есть грядки с огурцами
(к ним подведен водопровод),
загон с гусями да курями,
чей муж до солнышка встаёт
и глотку во весь дух дерёт,
как понимаете Вы сами.

IX.
Ну как сказать, чтоб не соврать?
Да, было вечером веселье:
мы поддавали, что скрывать –
без водки что за новоселье?
Шумели, спорили; притом
и матерились, и курили,
пуская синий дым кольцом,
и все без удержу острили.
Порою замолкали вдруг,
и в тишине заворожённой
серебряный и приглушённый
плыл лишь гитары струнный звук.
(Наш Саша – весельчак-мальчишка,
курчавый заводной парнишка,
любимец женщин, говорун,
перебирать лады умея,
не хуже славного Орфея
рвал нам сердца посредством струн)!

X.
Но будет, будет нам об этом.
И так уж песнь моя длинна.
Да разве для того поэтам
и лира нежная дана,
чтоб, увлекаясь пустяками,
шутить, шалить, играть словами?

XI.
Ведь я хотел изобразить
коротким слогом протокольным
всё то, чему пришлось мне быть
увы! участником невольным.

Страна трудилась. Мы одни,
похоже, были не при деле.
За днями потянулись дни,
переходящие в недели.
Нас на заводе не хотели
сначала вовсе оформлять –
и завертелась волокита.
Зато на славу – viva vita! –
покамест мы могли гулять
в пределах нашего кредита.

XII.
С утра – куда? – на пляж скорей!
Там веет ветер, дышит море,
там белый парус средь зыбей
плывет, как лебедь, на просторе.
Но парус, ветер, море, пляж,-
весь этот южный антураж –
поднадоел, признаться, вскоре.
Я время дома провожу,
то сплю невинно, то –  не скрою –
с романом во дворе сижу,
то просто в город ухожу
нежаркой утренней порою.

XIII.
Я этот город описал
еще в начале сочиненья.
Всё так. Однако, нет сомненья,
его не весь я показал:
ведь центр и здесь кипит народом,
есть импозантные весьма
купеческие терема –
с парадным ходом, с черным ходом,
на главных улицах дома
все снабжены водопроводом...

XIV.
Вот, например, старинный дом.
Здесь надпись на доске чугунной
гласит прохожему о том,
что в нем когда-то Пушкин юный,
дитя свободы, муз и нег,
свою не ведавший планиду,
стремясь в волшебную Тавриду,
провел однажды свой ночлег.
Коль от собачьего он лая
заснуть не мог,- тогда, как знать,-
он мог вполне воображать...
что?... – хоть дворец Бахчисарая,
султанских жён – Марий, Зарем,
их полусказочный гарем
скорее посетить желая.

XV.
Еще чем славен Таганрог?
Здесь А.П. Чехов свет увидел,
а больше, мне сдается, бог,
не отличил и не обидел
сей южнорусский городок.

XVI.
Конечно, в центре Таганрога
столовых, магазинов много,
кино, кафе, а также – о! –
довольно милый парк КиО (*)
с читальней, театром, каруселью
и физкультурным уголоком.
Играет музыка кругом,
весьма способствуя веселью,
здесь шумно, здесь всегда народ,
здесь танцы каждую субботу...

XVII.
Так мы и жили без забот...
Забыл упомянуть насчёт
того, что нам нашел работу
хозяин наш...
              и так-то вот,
поднявшись чуть не до рассвета,
начав практически с нуля,
мы выкопали яму для,
я извиняюсь, туалета
(ох, как тверда была земля!),
а он – нас угостил за это.

XVIII.
Ах, вижу я : хромает слог,
всё как-то мелочно и сухо,
звучанье многих фраз и строк
коробит чувство, режет ухо.
Словесный этот винегрет
собою заменил сюжет;
чувств, излияний, вдохновений,
иль остроумных рассуждений
хотя бы просто отступлений -
увы, увы, здесь тоже нет.

XIX.
Одно себе позволю всё же:
рассказ о том, где был вчера,
воображение тревожа,
висит на кончике пера.

Слепое солнце. Ширь равнины.
О связь времён, восстановись!
В глаза мне смотрят, как с картины,
пласты сухой бесплодной глины,
седая древность – Танаис.

Сюда когда-то добрались,
сумев преодолеть преграды,
в суровый край устремлены,
герои Греции, сыны
людской праматери-Эллады.

И вот поднялись из земли
от милой родины вдали
глухие каменные стены;
в степной удушливой пыли
дороги новые легли;
на горизонтах Ойкумены
забилась жизнь...
                века прошли –
сей град угас и ожил снова,
расцвел, свободный от оков,
и рос в забвении былого,
в смешеньи рас и языков...

Когда-то, на заре веков,
мир был заманчивым и юным:
вражда, измены, кровь, борьба.
И Танаис...
               – его судьба
была мрачна: свирепым гунном
он был разграблен и сожжён,
и скоро стал добычей тленья,
и уж за мглой иных времён
его не помнят поколенья,
в легенды погрузился он.

Где те аланы, греки, скифы,
тот гунн, монгол или сармат?
Лишь поэтические мифы
о них невнятно говорят.
Порою кости их случайно
откроет нам земная твердь...
Над ними тихо реет тайна,
прошла их жизнь, забылась смерть.

XX.
Эх! Я закончил неудачно,
по крайней мере, слишком мрачно,
мой романтический рассказ.
Теперь хочу я в прежнем роде
продолжить повесть о заводе,
без сантиментов и прикрас.

Лишь через долгих три недели
мы наконец-то без помех
попали в заповедный цех –
там нас и знать не захотели
(как говорится, смех и грех)!
Им было не до нас, по факту:
у них прорыв, у них аврал,
им план бы выполнить хоть как-то,
а тут студентов чёрт прислал.
Но я уверен, между нами, –
еще опомнится завод,
за верстаками, за станками
он с нас свое еще возьмёт.
Вот, я предвижу, крутят гайки
студенты с берегов Невы,
сварные зачищают швы,
лудят поверхности для пайки;
один туда, другой сюда –
найдется каждому работа,
и в нас появится нужда!
Свободны будут от труда
лишь воскресенье да суббота.

XXI.
Ну а пока – что божий день –
отдохновенье и свобода,
души мечтательная лень,
печаль, поэзия, природа.
Конец еще далёк.
                Я жду,
в ночи летучую звезду
ловлю влюбленными глазами,
внимаю пенью звонких птиц,
порою сам пою стихами,
слежу, грустя, за облаками
и беглым сполохом зарниц...

            17-30 авг. 1971 г.

...........................
(*1) Это мне издалека так сослепу показалось;
     на самом деле у Петра в руках
     вовсе не шпага, а трость.
(*2) Культуры и Отдыха