Сны Поэта. Новелла. Почти по Фрейду

ПОЧТИ ПО ФРЕЙДУ


     Сон — вторая память человека. Часто сны восстанавливают связи, разорванные временем. Пройдёт три-четыре десятка лет — где тебе вспомнить какой-нибудь мелкий  факт, а сон возьмёт и напомнит. И долго будешь ломать голову, почему и зачем привиделось и вспомнилось.
     В нашей деревне воду брали из-под горы: для питья — из  колодца; для бани — мягкую, настоянную на аире и трёхлистке — из озера. Зимой из проруби черпать было куда легче, но зато куда трудней возить воду на гору. Дорога была крутой и оледенелой от частых выплесков воды из полубочий.

     Наша Рыжуха в ту зиму оказалась не подкованной даже на передние ноги. Нечем было заплатить кузнецу не только за работу, но и за подковы с гвоздями. Подниматься в гору ей было мучительно трудно, а мне было за неё страшно. Почти по-человечьи осмысленно она выискивала лунки, выбитые подкованными копытами, и делала рывок. В том-то и таилась опасность. Голова её была низко наклонена, и лунки могли незаметно привести её на край горы, к ледяному раскату — к непоправимой беде. Мне приходилось поминутно отворачивать  страдалицу ближе к горе, где дорога была для неё ещё хуже.  Скользя, она припадала на бабки и до крови обдирала кожу. Мне было жалко её до слёз, и она это видела. Видела и старалась. Только в больших, умных глазах стояло холодное  ожесточение...

     И вот, спустя тридцать с лишним лет, вижу: мчусь верхом на Рыжухе со стороны Маленьких лужков к той самой горе. Тёплый ветер обдаёт лицо, играет гривой, которая щекочет мне руку с поводьями. На душе легко и беззаботно. Но вот Рыжуха доскакала до горы, до того крутого подъёма, и остановилась как вкопанная.

      —Вперёд! — крикнул я и ударил пятками в её бока.

     Она только вздрогнула, но не сдвинулась с места. При новом ударе повернула ко мне затуманенный глаз, как бы спрашивая: «Помнишь?» И я вспомнил всё: и ледовый подъём, и лунки, и подогнутые  бабки...  Вспомнил всё и не удивился, что с крутого ненавистного подъёма даже теперь Рыжуха рванулась и сторону — к ещё большей крутизне...

     Тут произошёл какой-то сдвиг местности. И мы уже взбираемся не в Марьевке, а где-то в другом месте, где тропа каменистей, а край обрыва отвесней. Рыжуха легко перескакивает с камня на камень, но делает последний рывок и...  повисает над обрывом лишь на подогнутых бабках. Мне хорошо видны её подогнутые бабки, начавшие было разжиматься, но вот — тело её напряглось, копыта припаялись над обрывом и она стала выжиматься на них, как выжимаются на руках физкультурники...

     Напряжение её тела передалось моему телу. Я чувствовал порывистую дрожь её мускулов, отмечая едва приметный подъём вверх, видел припаянные копыта и медленный разгиб бабок с тёмными пятнами содранной кожи...

     Всё выше, выше, выше...
     Из-под содранной кожи брызнула кровь. Она брызнула одновременно из правой и левой бабки, но те вдруг выровнялись. Я проснулся с полным сознанием, что мы с Рыжухой всё-таки выбрались из незнакомой  пропасти...

     Той же весной мне довелось быть в Ессентуках, встретить там знакомого, который сказал, что знает оригинального врача-травннка,  учившегося в Иране и хорошо знакомого с народной медициной  Востока.  К тому же свой человек в том смысле, что сочиняет музыку на слова горских  поэтов Кавказа и даже сам балуется рифмами.

     На  другой день мы сидели в кабинете смуглого узколицего человека,  который сразу же вцепился в меня тёмными  глазами, глазами с лёгкой сумасшедшинкой. В разговор о музыке, о стихах, о поэтах ессентукский  оригинал вставлял  неожиданные вопросы, из которых я понял, что кроме восточной медицины он поклоняется ещё и Фрейду.

     — У вас бывает беспричинная печаль?      
     —  Да, доктор.
     — А бывает, что Вы беспричинно радуетесь?
     — Да, доктор.
     — Вам снятся сны, что Вы падаете куда-то в темноту, в  пропасть?
     —  Нет, доктор, — наоборот?.. Мне часто снится, что я выбираюсь из пропасти...


ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ