Диван. Глава тринадцатая

         Мишка вышел из гематологического отделения областной больницы, куда была госпитализирована его Пелагея Степановна, и отправился на вокзал.
         Неделю назад, когда он, согласно приказу по заводу, заступил на новую  должность, его непосредственный начальник, пожилой, угрюмый человек, решил, что теперь он имеет право подлечиться. Не говоря никому ни слова, по «скорой» лёг в больницу – пусть молодой заместитель, поставленный на должность без согласования с ним, наломает дров. Понятно, формально человек его возраста имеет право болеть, но, чтобы так, демонстративно. Тем более, все знали, что он со своей аритмией живёт уже много лет, и она ему нисколько не мешала сидеть в своём кресле до появления Миши в качестве "зама".
         Прошла всего неделя, как  Миша возглавил техотдел, точнее, он как был замом, так и остался, но, начальник-то болен, когда вернётся – неизвестно. Поэтому, Михаилу Михайловичу Захарову, как заместителю, пришлось пробудить ото сна всех своих подчинённых, которые привыкли спокойно жить при пожилом начальнике, пить бесконечные чаи и устраивать долгие перекуры. Он объявил, что рабочий день у ИТР будет заканчиваться вместе с его уходом с завода. Да, это не по КЗОТ-у, но пока, будет именно так. С утра он собирал на пятнадцать-двадцать минут коллектив, выдавал каждому квадратик листа бумаги с заданием. Задание писал под копирку. Все это отметили. В пять вечера, когда все уже привыкли уходить домой, абсолютно не интересуясь дальнейшей работой завода, он собирал людей, чтобы каждый прилюдно отчитался по выполненной работе. Недовольные, двинулись было в профком, но там популярно разъяснили, что надвигается сокращение штатов, что все недовольные могут написать заявление об уходе. Профсоюз помочь им не может.
         Вообще, Миша был поражён, как могли столько лет работать люди в техническом отделе и не выучить своих элементарных обязанностей – знать досконально технологию производства, разрабатывать и «спускать» в цеха обоснованные нормы расходов материалов, согласованные, в свою очередь, с экономистами. Большинство работников отдела были людьми без высшего образования, практики, взятые с цеховых должностей, с техникумом за плечами. Многие оканчивали техникум ещё до войны. Им чрезвычайно трудно давались перемены, они боялись новизны  поступающего оборудования. Нет, они не были плохими людьми, даже скорее наоборот, но, для сегодняшнего производства, были балластом.
         Когда к нему в кабинет зашёл Женя Масошин, Миша пожаловался ему на своих работников.
         – Что, и у вас также? Не может быть, Миша! У нас в снабжении есть люди с семилеткой! Но у нас своя специфика, снабженец – это национальность.
         – Может, Женя, может. Вечером директорская оперативка будет, я посоветуюсь с Пал Гаврилычем, что делать. Ну, не ликбез же открывать. И я понимаю, что это жестоко. Жестоко по отношении к людям, которые здесь столько отработали, но мы находимся в производственных отношениях.
         Думаю, что для многих поезд ушёл. Ты знаешь, Жень, вот теперь мне понятно требование министра заменить кадры. Уж он, как бывший директор нашего завода, лучше нас с тобой, Женька, знает истинное положение вещей.
         С бабушкой плохо. Нет, диагноз плохой. Острый лейкоз. Не знаю, я же не Бог, но, вообще, слышал, что с этим диагнозом люди не один год живут. В Одессу вечером, билет в кармане. Тебя, Жень, прошу, чтобы ты её навестил, пока меня нет, а мне потом позвонил с работы. Может, ей что-то надо будет из дома, не знаю. Да не расскажут врачи правду, Жень! Всё, бегу. Сейчас в больницу, оттуда на вокзал.
         Миша прошёл к бабушке в палату. Присел на её койку, поздоровавшись с двумя лежащими с ней в палате женщинами.
         – Дай Бог всем здоровья! Степановна! Ты сегодня выглядишь совсем неплохо – абсолютно искренне воскликнул он. - Может, Бог повернулся в твою сторону и решил помочь? Было бы здорово. Чего Бога вспомнил? Был я давеча у отца Никона, беседовал с ним, он тебе привет передавал. Не обижай меня. Одну свечу я за твоё здравие поставил туда, где ты всегда ставишь, а другую, отдельно, у иконы Казанской Божией Матери. Ненадолго, ба, дня на три. К тебе Женька Масошин зайдёт, не удивляйся. Нет, за упокой не ставил.
         В вагоне Миша вспоминал, как он, после вечерней оперативки, попросил генерального принять его перед отъездом.
         – Ну что, Михал Михалыч, наелся дерьма за неделю? А ты думал, я один могу разгрести этот завал. И так во всех отделах заводоуправления. Да, кого-то из этих людей я принимал на работу. Ты здесь правильно меня кольнул. Но тогда, по тем временам, тем задачам они соответствовали. Сегодня им трудно. Что говоришь? Да. Есть и такие, которые и тогда ничему не соответствовали. Выход, Михал Михалыч, один. Постепенно вводить новых людей. Нет. Лучше мужиков.  Реже беременеют! Не смеюсь, мне не до смеха. Тебе сейчас работники нужны, причём с высшим образованием. Наберёшь женщин, да ещё и симпатичных – сам работать будешь. Мне вчера на бюро Горкома шутку поведали. Точнее, это не шутка, а просто правдивый, но анекдотичный случай. Слушай.
         Ты знаешь, что мы осенью отправляем народ на сельхозработы. Всем даётся разнарядка. Так вот, наш председатель облсовпрофа вызывает к себе директора дома художественной самодеятельности и говорит:
         – Леонид Фёдорович, у тебя по штатному расписанию двадцать четыре человека числятся. Так или нет?
         А тот сразу понял, в чём дело и отвечает, хитрюга.
         – Что вы, Антон Иванович, не двадцать четыре человека, а двадцать четыре женщины-методистки. – А тот ему опять.
         – Двадцать четыре человека, это означает, что на сельхозработы ты можешь послать двенадцать человек. Свободно причём.
         – Антон Иванович, но, это же молодые женщины! Эта беременна, эта беременна, эта только ушла в декрет, эта ещё не вышла с декрета. Эта говорит, что по второму разу будет беременеть – а тот его перебивает
         – Леонид Фёдорович, ты этот вопрос как-то должен регулировать!
         Я, Миша, ничего не имею против женщин, но тебе сейчас надо создавать свой коллектив техотдела. У нас своя специфика, нам специалисты технологи, как воздух нужны. Вернёшься из Одессы, поработай с кадровиками, поговори в деканате, они посоветуют тебе ребят из выпускников, поголовастей, чтобы это были твои глаза и уши. Вернёшься – будет распоряжение о назначении тебя  и.о. начальника техотдела. С министерством согласовано. Нет, прежний начальник на работу не выйдет, отправим на почётную пенсию. По болезни. Езжай.
         Часа за два до прихода поезда, Миша пил чай с приторными вафлями  из вагона-ресторана и думал о Лиле, бабушке и отце Никоне. Три дня назад,  выкроив время сходить в церковь, он пришёл к окончанию заутрени. Одну свечу поставил за «здравие», ещё одну, толстую, отдельно, у любимой иконы бабушки – Казанской Божией Матери. Здесь, у иконы, его застал отец Никон.
         Сердечно поздоровавшись, отец Никон поинтересовался здоровьем бабушки.
         – Как, Михаил, здоровье вашей Пелагеи Степановны?
         – Спасибо, но почему вы, отец Никон, решили, что она больна?
         – Я ничего не решал. По ней всё видно. Она очень слаба, ей трудно просидеть всю службу, не говоря уже, чтобы отстоять. Вы заметили, она как-то усохла и побелела? Михаил, наша церковь невелика, но прихожан уже немало. Увы, рабов божьих, с похожими признаками, мне приходилось уже отпевать. Наши прихожане, в основе своей, не великие грамотеи, такую болезнь называют малокровием. Сколько ещё вашей бабушке отпущено – ведает Господь Бог. Вы, со своей стороны, делаете правильно, поставив свечу за «здравие» и, вот, вижу, пред ликом святой иконы Казанской Божией Матери. Это укрепит, я в этом уверен, и тело, и дух вашей бабушки. Я спрашивал о вас женщину, что привела  вашу бабушку прошлый раз, вы, я знаю, были в командировке?
         – Да. И должен уехать срочно, дня на три-четыре. Пелагея Степановна моя, в больнице, в гематологии. Пока она там, я почти спокоен и могу ненадолго отъехать.
         Мне бы надо посоветоваться с вами, отец Никон.  Я интуитивно чувствую, что поступаю верно. Но, совет мне нужен. – Миша кратко поведал историю своего пребывания в Одессе.
         Отец Никон надолго задумался. Затем, ненавязчиво, без нажима спросил:
         – А что вас, Михаил, смущает во всём этом, собственно? Скоротечность чувств? Хорошо, встречается некий человек с девицей несколько лет. Зачастую, не понимая зачем. Такое бывает? Допускаете? Встречается и внушает себе, что делает это с благой для них двоих целью – лучше узнать человека. А после, женится на этой девице.  Да не потому, что узнал её, а потому, что так долго встречался, что теперь, видите ли, неудобно. Пред кем неудобно? Может быть, потому неудобно, что вступил с ней в «гражданский брак»? Так теперь зовут прелюбодеяние. Что, Михаил, так лучше? Как часто такой брак рассыпается, ибо гуляния и встречи – это одно, а семейная жизнь – совсем другое. Да, разбирается девица, к примеру, в классической музыке, но как узнать, не побрезгует ли она подтереть пол, на который, простите, пописал кот? Или мужа будет просить? Нет, Михаил, не существует такого мерила, сколько времени надо встречаться, чтобы познать человека. Потому-то и  трудно давать здесь какие-либо советы. В вашем случае, лучший инструмент – сердце.  Оно само должно вам всё сказать. Что хочу добавить…. – И отец Никон ещё минут пять рассказывал Мише о девицах, а завершил долгий монолог тем, что лучшие девицы для брака – девушки с окраин городов. Особенно из частного сектора и что….
         Миша сердечно поблагодарил отца Никона. Ему стало абсолютно легко. Он понял, что не будет следовать ничьим советам, а только собственному сердцу. 
         В Одессе на вокзале Мишу встречала Лиля. Накануне, с завода, он позвонил ей, назвал номер поезда и вагона, когда прибывает. Он не задумывался – встретит его Лиля, или нет. Он знал – встретит!
         Сердце его ускорило ритм, когда на перроне он увидел знакомую фигуру, отчаянно машущую рукой с косынкой в руке. Она не знала, куда будет подан его вагон, и сейчас бежала за вагонами, улыбаясь и что-то выкрикивая.
         Бежала вприпрыжку, не видя, что платье поднялось вверх, показывая её лёгкие ноги. Когда Миша вышел на перрон с сумкой в руке, она сразу бросилась ему на грудь, закрыв глаза от счастья. Взяла его под руку и, прижавшись щекой к его руке, пошла рядом с ним к выходу в город. Миша остановился, поставил сумку, наклонился к ней и начал целовать её лоб, глаза, нос и губы.
         – Мишенька. Мальчик ты мой. Как же я тебя ждала – каким-то взрослым голосом сказала Лиля.
         Миша стоял, пораженный интонацией этих нескольких слов. Как это было сказано! Сколько не девичьей, а зрелой, женской любви вместила в себя эта фраза. Он-то, дурила, ехал, перебирал в голове варианты, как ему с ней разговаривать, чуть ли не схемы рисовал, а она просто и искренне сказала – мальчик ты мой – и похоронила мгновенно всё его наукообразие общения.
         Дома Мишу ждал завтрак, однако, он сначала залез под душ, чтобы снять с себя больнично-вокзально-поездную грязь. Находясь в походах, он спокойно ел упавший и поднятый с земли кусок, но, в обыденной жизни, был брезглив. Выйдя из душа, подошёл к Лиле и просто припал к её губам, чувствуя, как она тает в его руках. Накатившая нежность внезапно прошибла его и вызвала слёзы. Удержав себя в руках, спросил
         – Лиля, как у тебя сегодня день?
         – Я отпросилась на сегодня, а маме Кире сказала, что мы вечером придём.
         – Ах, ты, моя хитрюга – ласково промолвил он, чем привел Лилю в совершенный восторг – она, как ребёнок, дважды повторила за ним: «Моя хитрюга, моя хитрюга».
         – Тогда, Лилечка, так. Сейчас я поеду на завод, мне просто срочно туда надо. Нет, ехать обязательно, но ненадолго. На пару, троечку часов,  оттуда – сразу же сюда, домой. Лиль, на месте решим, что дальше. Вечером давай пойдём к Кире Исааковне. Идёт?  Сейчас чуток перекусим? Нет. Яичницу хочу.
         Лиля кивнула головой и поставила сковороду на плиту. Ей хотелось немного обидеться на то, что Миша сразу на завод, а она…, но, вспомнив слова мамы Киры – у мужиков, Лиля, на первом месте работа, а наша работа – ждать их – засмеялась, и занялась яичницей.
         На заводе Мишу ждал сюрприз – первый пресс был готов на два дня раньше срока. Пока Миша набирал Воронеж, в кабинет начальника цеха пришёл начальник смены и доложил, что и второй пресс готов процентов на восемьдесят. То-есть, он может быть передан заказчику дней на десять раньше срока. Когда трубку взял генеральный, Миша обрисовал положение дел, на что, генеральный сказал: «Тебе торчать там долго нечего. Да, по статусу. Ты уже не инженер, а начальник отдела. Сегодня же высылаю на приёмку снабженца и зам. начальника прессового цеха. Встретишь их, познакомишь с заводом и назад. Ты мне здесь, во, как нужен». Миша представил, как, говоря последнюю фразу, директор проводит себя рукой по горлу и, положив трубку, засмеялся.
         Возвращался назад он в хорошем расположении духа. На «Прессмаше» работа шла быстрее плана, а как вести себя с Лилей, он больше не задумывался. Пусть идёт так, как идёт. Теперь он «слушал» свое сердце. Он подумал, что напрасно сопротивляется её любви. То, что она его любит и воспринимает, не как любовника или квартиранта, а как вернувшегося из командировки мужа, он сегодня ещё раз понял, вспоминая их разговор с Кирой Исааковной. И Лиле неважно, была у них близость, не была. Не была, значит, будет – он же муж! Мишу, когда он подумал о близости с Лилей, ещё раз заполнило сладкое чувство нежности. И желания! 
         У дома он остановился, затянулся сигаретой и прикрыл глаза. Несколько секунд стоял, чувствуя необыкновенный прилив сил. Огромная тяжесть ответственности – важнейшая командировка, Лиля, бабушка, техотдел – все эти проблемы почти одновременно навалились на его плечи. Правда, и плечи его были достаточно широкими и молодыми. Но, всё же! И вот, теперь, когда поставленные задачи начали разрешаться, у Миши камень свалился с души.
         Открыв аккуратно дверь, Миша зашёл в комнату и увидел спящую на его кровати Лилю. Миша разделся, машинально глянул на время – было почти два часа – и лёг рядом.
         Я предлагаю, дорогой мой читатель, сейчас, на время, закрыть комнатную дверь, а ещё лучше – дверь в квартиру. Взрослые люди понимают, что будет там, за дверями, а детям лучше, до поры, это не слышать.
         Около шести часов вечера, счастливые и обессиленные они проснулись, по очереди забрались под душ и к семи часам, с ещё  влажными волосами зашли в парадное Киры Исааковны. Лиля открыла дверь своим ключом, Кира Исааковна сидела в прихожей на диване. Она стремительно поднялась, обняла и поцеловала Мишу, потом глянула на их улыбающиеся лица, всё поняла и, присев опять на диван, заплакала.
         Она плакала горько, безутешно. Лиля с Мишей бросились  её успокаивать, утешать, принесли воды. Она пила, всхлипывая и проливая воду на пол, на себя, не обращая на это внимание. Плакала и что-то говорила по-еврейски, раскачиваясь из стороны в сторону. Миша и Лиля ошеломлённо присели на диван рядом, уже ничего не говоря, понимая, что человеку нужно выплакаться и выговориться.  Сколько лет она носила в себе боль, никогда ни с кем не делясь ею. Ни с Виорелой, ни с родной дочерью, ни с Лилей.
         А вот сейчас, поняв, что эта девочка, Лиля Дворникова, как и она сама, когда-то давно, вытащила свой счастливый билет – не смогла сдержать слёз. Невыносимая обида на жизнь грызла её, и, наконец, Киру Исааковну прорвало. Она стала стонать, мотая головой, жалуясь на Бога.
         За что Бог ей сначала дал так много, но тут же и отнял? За что не дал ей  других детей, а только чёрствую, как солдатский сухарь, дочь? За что она в тридцать четыре года осталась вдовой, и только свекровь, Циля, понимала, что ей просто физиологически нужен мужчина. За что дочь выскочила замуж за гоя, разошлась, не пожив, теперь уехала в Израиль, а рожать уже не сможет – матку удалили. За что…? Лиля принесла валерьянку, они заставили Киру Исааковну выпить её, уложили в кровать. Наконец, после нервного срыва она, что-то ещё бормоча, заснула.
         Проснулась она часа через два. Встала, прошла на кухню, где, ожидая её за столом, о чём-то ворковали Лиля и Миша.
         – Давайте выпьем, дорогие мои. Лиля, мне вина, тебе воду, Мишке водку. Молчи, Лиля. За вас, ребята.