Роман-поэма излом

Семнадцатое смутное столетье,
истерзанная Русская земля..,
В Европе не отыщешь короля,
который не закидывал бы сети
на шаткий трон московского царя.
Сильна была династия варягов,
но сожгла себя, испепелила.
Рвались на Русь поляки, крымский хан,
Литва и ненасытный Ватикан,
присевший в храме перед Божьей силой.
Кругом была война, народ страдал
от податей, набегов и поборов;
переставала быть страной страна,
когда на трон царей садились воры.

Застаивалась в жилах кровь рабов
за подписями «Твой холоп Ивашка...»
На весь народ была одна упряжка
от побирух до столбовых родов.
И жили в пресмыкании едины,
смешав понятья гордости, гордыни,
страды и стражды, муки и муки;
но среди битых и полуголодных
была народность, жившая свободно,
и имя ей — донские казаки.
Воспитаны в кочевном духе ратном,
придя на Дон, приняв оседлый стан,
друг друга звали не холопы-братья,
и выбирался кругом атаман.
Текла их жизнь по собственным законам:
в бою бесстрашны , на подъем легки;
опорой царства стали казаки,
Романовы обязаны им троном.
Они ворвались первыми в Казань,
ногайцы, шляхта польская, султан
дичились их, как рыжий бес кадила.
Азов и Краков, Ревель и Париж,
не в радости им двери растворив,
ценили благородство их и силу...
И хоть границы новые на карте,
не зачеркнули годы и перо
на «Александр плац» и на «Монмартре»
казачье залихватское «Бистро».

Могли ли эти воины от рода,
что сберегли от рабства вольный Дон,
которым лучше плаха, чем поклон,
в которых жили гордость и свобода
не занести кулак на эту власть?
Ермак — разбойник стал Сибирский князь,
Емельку Пугача царем назвали,
По образу донского казака
создали и стрелецкие войска
на грудах Ига, из его развалин,
Их не могла и смерть застать в бессилье,
их дух или на плахах креп!
Единственные ратники России,
служа царю не целовали крест.

ЧАСТЬ 1

                ГЛАВА 1
Июнь, рассвет... В Зимовейской станице
на мягком склоне берега реки шуткуют пожилые казаки,
чтоб спозаранку вовсе не смариться.
Рыдваны уготовлены для клажи,
сидят и ждут...-Што ноне день покажет?
Теперь кругом другие времена,
теперь-то вольный Дон под царской пяткой.
-Дождемся, что на баз ходить украдкой
и дух вонючий хоронить в штанах.
Совсем казачьей мастью обнищали!
-А ты погодь совсемничать, погодь!
Зато без платы порохи, пищали...
-Да, чем теперь порадует поход?

Бывали дни, когда от кызылбашей
завсякий сотский вел по табуну,
ох, крепко били эту сатану:
припомнится с покойником папашей...
-Дедуня, подсади, а то устал,
-Тебе ль рядится, это я уж -стар,-
но подсадил на козлы внука смаху,
-А ты чего из дому-то удрал?
-Настасья бабка выгнала с утра,
слала за повитухою Палахой,
-Так-так, сноха-то, чую, залегла,-
Встал наземь, потрепал коня за шею...
-Эх, казака бы снова родила,
вот то подарок будет Тимофею!

-А ну, Ивашка, колесом до дому,
как в двери не пропустят, ты -в окно,
а чуть чего-галопом и за мной,
да никому не скалься по-пустому,
одна ноженка здесь, другая -вон там!
Ну, рысью! - Босоногий, по кустам
малыш споткнулся, расцарапал руку.
Старик утер слезу, глядя во след...
-Ну што, Савелий,-подошел сосед,
-Дал Бог, дожил вот, стало быть до внука.
Хоть и малой, а шустрый-прямо вошь
на гребешке,-Да есть в кого пойтить,
Вчерась к Палахе под вечер того?
-Сплюнь, черт, какой напраслину месить.

-Я сплюну, ты в махотку не наплюй,
а то как Тимке братца ай сестрицу
под старость лет!-Да ократи страмится,
что сам-то ангел? От тебя терплю,
-Оно и радость чем-то подурить,
нехай все адским пламенем сгорить!
Не казаки, бабайки! Штоб пропасть!
Мы эту землю обмывали кровью,
а ноне, глядь, нам церкви пооткроют,
и в атаманы приведут попа.
-Поешь ты прямо кочет на базах..
-А ты, гляжу, с Палахой и отчаян!
-Ну-ну, давай устраивай базар,
как блудное бабье...-и замолчали.

Рассеяв тяжесть ночи над варками,
покатистой песчаною косой,
лучей ладони освежив росой,
проснулось солнце, слившись с облаками.
Рассветный ветерок еще несмело
рассыпал с ветел горстки капельспелых
в прохладный подсыхающий песок.
Повеселел и смял листву порывом,
камышинку волнуя над обрывом;
жужжалки-пчелки, выскользнув из сот,
перекрестили с первыми лучами
господний мир, отведав божий дар,
над задрожавшею рекой промчались
пичужки, вспыхнув стайкой из гнезда.

В дворах станичных петушиный клекот
поднял хозяек; те, утершись полой,
отправили пастись скотину в поле,
дав пастуху наказ: не гнать далеко.
С рассветом вся станица всполошилась:
из летних печек густо задымилось.
По всем базам бодрящий запах чада,
кабанье мясо парится в жаровнях,
пекут блины на молоке коровьем,
снуют в печах сноровистые чапли...
Поджаренных на масле поросят
накроют рушниками, относя их
на медленный огонь; станица вся
готовится встречать своих хозяев.

К исходу третий месяц с той поры,
как в море вышли струги. В новолунье,
к полудню, в серединный день июня
наказывали дожидать дары.
Да что-то нет пока, а, может, рано,
станичники поразлеглись в рыдванах,
да шалый коршун кружит над рекой.
Перетомили ворожбы, заклятья,
истосковались жены по объятьям,
по мягонькой ладонюшке мужской.
Проходит час за часом в ожиданье,
все выше солнце, поднялась жара:
со смехом огородами, задами
к реке бежит ватагой детвора.

А старикам нет радости теплее,
как посмотреть на детскую игру,
в особенности  рано по утру,
когда в костях ломота одолеет.
Стряхнуть хотя б на миг десяток лет,
на корточках поближе сесть к земле,
поворошить, что в памяти осталось,
и убедиться под счастливый всход...
-Дедунь, гляди, там чтой-то показалось.
-А ты не перепутал, пострелец?
Никак не разберу я,солнце застит...
Гляди и впрямь! Дождались наконец!
Ой, Ванька, хоть и мал, а всех глазастей.

Ну, внучек, в дом скачи, как саранча,
мол, дед велел им поскорей убраться.
-А там купают маленького братца,
-Какого ж кляпа раньше ты молчал?!
От то-то радость, от подарок бате!-
Да как мальчонку по руки подхватит,
зацеловал в сердцах, прижал к груди:
-Не одолеет нас воронья стая,
коль вот таких орлов земля рождает!
Ну ладно, все ж беги, предупреди.
Да где там, запестрел от юбок берег,
и перепляс, и бабий смех ожил,
разохались, глазам своим не веря,
дождались, возвращаются мужи.
-Да каб все уцелели,-Дай-то Бог,
-А я за своего и не горюю,
как отопьется, так наденет сбрую;
-А мой-то бес живехонек? Або
уткнулся в земь лицом в степи татарской?
-Хоть загодя не мыкай, не накаркай.
-Я прямо с базу, в грязном, да боса,
-Храни их и угодники и черти...
-А мой-то говорить, слышь,»Я бессмертен,
мине пророк Илюха обоссал!»-
Да смехом, смехом так и подкосила,
и лишь на самом донышке души:
«Убереги мово, святой Зосима»...-
Дождались, возвращаются мужи.

На берег первым сходит атаман.
-Ну что, Корнило, много ли добычи?
-Не лезь под руку. Божий гнев накличешь.
-А сколь ни волоки-все пуст карман!-
Тут старики ему подносят чару,
подняв ее и выпив величаво:
-Здоровье всех станичников! - Еще
налей ему, пускай хоть окунает!
-С богатыми приехал зипунами?
-С началу оделяйте всех ковшом.-
Устало поднимаются казаки,
откинув весла, сбросив паруса,
с тяжелым вздохом все в ответ сказавшим...
Стекает брага наземь по усам.

-Ну кучей, девки, подставляй подол.
Лови гостинцы! - Жив, живой, Алешка!
-Да, жив, дуреха, жив, чего орешь-то?
Пошли в курень,-Живой!-Погоди, потом.
-Ишь, заждалась, в диковинку небось,
-Не прожили и год, храни их Бог,
чтоб завсегда друг к дружке полюбовно.
А то герой, герой, а как запьет
и будет кобелиное житье...
-Как, атаман, потерей много кровных?
-Да все за малым целы, спас Господь.
Штаны вот у кого-то посносились!
-Ха-ха, Корней, пощекотал серпом...
-Сегодня-т ладно, завтре б не бесились.

И снова зычный голос вожака:
-Давай ко мне на гульбище до ночи!
Чихирь с собой, а то вас не промочишь,
А ты им только бороды макай.
-Да ежель борода вон, как у Рази,
Ее одним бочонком смочишь разве ж?
-Ну, с Тимофея ноне первый спрос,
скажи-ка нам, кого пророчишь кумом?
-Папака, ты не лишнее удумал?
Я б два бочонка выкатил, каб впрок.
-Есть прок, Тимоха, давечь сын родился!
-Ого, станичник, месяц пить-гулять!
Давай-ка песняка, вжить расходился!
А попервой жалмерку завалять.

-Погодьте песню, слушайте, куряне,
-Пущай Корнило скажет, атаман.
-Без времени не след сходить с ума,
как место лопухом тереть заране;
что завезли-поровне разделить,
снесть в куреня, а  после — не телись,
всех кличу на гулянку в свою хату.
А ты, Тимоха, золотом отсыпь!
Берешь меня в посажные отцы?
-А я-то думал, ты собрался сватом,
с твоей-то женки девичий приплод,
шутю, Корнейко, дюже всем нам люб ты,
от радости сам невисть что наплел;
Корней, товарищ, не смотри так люто.

...-Ковров-то сколько, цельный караван,
а ружей, а пистолей золоченых,
себе? Куды ж? А продавать почем их?
-Велел все на сохранность атаман.
Казал, что впереди дела большие,
-Широк Корнило, да куда уж шире,
ай голотьву с матерыми ровнять?
Мы, низовые, крепко тут осели,
а только в землю брось дурное семя,
так прорастет, с корнями вырывать.
-Кусок твой у тебя что ль отымают?
а ежель кто к старухе заглянет,
так разве ж перепутает домами?
И вить не насовсем, поди ж вернет?!

...-Батянька, ну быстрей же ты ступай,
-У-у прыткий, на-ка побалуйся шашкой,
-Не, не хочу,большая, дюже важко,
-Ну, сам себе помене обстругай.-
А радуется, глядя на сынишку.
-Постой, Иван, не порывайся лишком,
успеем повидать твово братка.
Народу на крыльце столпилось, глянь-ка,
-А ну пустите, где моя маманька?
-Идет Ванюха! Береги бока!-
Отец смеется, люди закатились,
-От Тимофей Савельичь, сам пришел-
почтенно перед дверью расступились,
мать, как положено, идет с ковшем.

-Испей за сына и за возвращенье,
-Сама-то как?- дай Бог,- кричит? - Горласт,-
прошелся важно, сел за край стола,
-Я вижу вам тут не до угощенья.
-Гостинцы брат с Воронежу прислал,
-Что сказывают, как его дела?
-Да, кажуть, справно, заимел лавчонку,
-А что там из Москвы слыхать чудес?
Отсюда не видать кремлевский крест?
-Нашел кого спросить, мне знать почем-то,-
-Ну да, пойду к Корниле до двора
Чихирь остался? - В погребе бочонок,
да пиво уварила авчера.
Гуляй дюжей, чтоб крепче казачонок.

... Средь бела дня поснули казаки,
казачки над нарядами гадают,
деды кружком уселись на майдане,
да детский гомон слышен от реки.
Ни пляска, ни пальба, ни крепость браги,
Ни безрассудство боевой отваги,
ни сросшиеся шрамы на плечах,
ни глаз кызылбаши лукаво-зорький:
ничто не беспокоит их до зорьки,
спят казаки, какая им печаль:
что парится и чем налиты бочки,
о чем толкуют важно старики.
Эх, разбитные баловни-денечки!...
На том и весь молебен за грехи.

-А вот и нововыпеченный кум,
входи, Тимоха, первым гостем будешь,
а остальные? - Дрыхнут, не добудишь,
-Испей с устатку мятного каску,
-Кваску? Я вон в телеге два бочонка,
как обещал,- До коликов в печенках
удумал всю станицу упоить?
-Так ведь казак, Корнейко, будешь крестным?
-А как не быть, у нас с тобой все просто:
и радость и печаль на обоих.
Давай пока моей для причащенья,
Матрена, слышь, спроворь чего загрызть,
а имя-то придумал для хрещенья?
-Я загадал про то еще надысь.

Тут разговор есть у меня особый,
словцо нам их Черкасска, я смолчал
тогда для всех еще не вышел час,
да и теперь оно гляди-кось в оба.
Короче: заглупел наш Войсковой,
Удумал супротивиться с Москвой.
-Да, Русь сильна, не нам тягаться с нею.
-Я москалей не больно-то боюсь,
-Ну, я в твое, Корнило, не суюсь,
ты наш станичный, знать тебе виднее,
но жизни класть боярам да князьям
сам не гожусь, и закажу другому!
-Горячий ты, Тимоха, так нельзя,
-Из хомута, да и с разгону в омут?!

-Зато нам ружья, порох, хлеб да соль,
ведь казаки-народ не работящий,
-Продать вольготность за кусок послаще!
-Не наступай на давнюю мозоль!
-Быть царскою собакой не желаю,
сам ни по чьей указки не залаю,
и не пущу низовых казаков!
-Ну, расхрабрился топотун безбожный,
-А ты, Корнило, дюже осторожный,
-А как накажешь быть? Таков закон,
коль атаман, должон ты всем быть любый,
а разговор наш не примай всерьез,
побалагурить мы с тобой, брат, любим.
Давай, чтоб легче крестнику жилось.

«Тимоха, значит ты мне поперек,
не ждал, ну что ж, посмотрим, кто дюжее?
Посторонись, не то своротишь шею,
когда иду, не суйся наперед».
-Ну, брат Корней, крепки твои харчи,
ты в них не только бороду мочи,
а кое-что пониже, для закалки!
Ага, проснулись вона казаки.
У каждого бурдюк из под руки.
-Дай Бог тебе такую же мешалку.
-Да что мне ей ворон с гумна пужать?
-Станичники, входите, ждем вас оба.-
Папахи сняв, на угол побожась,
уселись в ряд, не мудрствуя особо.

В отчищенных от пыли сапогах,
в атласных самоварах припасенных...
-Да будет вам сидеть, как мухам сонным,
не гребуйте харчами, чем богат!
-Ну, первый кубок, атаман, тебе,
сколь ни налью-до донца, хучь убей,
скажи чего для пущего задору!
-Чего сказать, понятно и без слов,
приспело нам сегодня, повезло,
за малым все живые. Ждут нас скоро
великие, казачество, дела,
сам пью за то и вам того внушаю!
-У Тимки ноне баба родила,
так наливай ему, другой пущай он!

-Я пью за крепость дружбы казаков,
помилуй Бог, от зависти, измены,
и в смертный час и за столом саженным,
от голутьвы до войсковых верхов.
-Гой, Тимофей Савельич, любо! Любо!-
И только атаман, прищурясь в кубок,
как в душу свою мутную глядит.
-Гуляй, братва, приспело нам сегодни!
Хучь сатана, а хучь и крест господний:
одна оказа — глотку залудить,-
Очухался Корней,- Эй, подавайте!
Иль долго нам мусолить рукава?
-Упьюсь, убереги, святой Савватий!
-Митюха, черт корявый, запевай!

Как по шашке каленке
Засучал руки,
Как по Дону по реке
Выплывали струги!
А в них сели молодцы,
Ружья золочены,
Веселились удальцы,
Плакали их жены.
Берегите честь свою,
Верно дожидайте,
А погибнем мы в бою,
Долго не рыдайте.
Вытри горькую слезу,
Смирься с бабьей долей,
Знать дороже молодцу
Добрый конь да воля...
Солнце село за рекой,
Тишина на круге,
Уплывали далеко,
С казаками струги...
-И дело глотки загодя продрать,
а после харчь совать в них без разбору,
-Митюха, ну-ка энтую, -Котору?!
-Которой смех берет аж до нутра!
-Ой, чечиха-почечиха,
У тибе в заду гречиха,
А на ней сидит пчела,
Балаваться почала!

-А что казал? Как жеребцы заржали!-
Митюха под хлопушку продолжает:
          Ох, ох, ох, ох,
          Да, чтоб, я сдох,
          Девки щупать не дают,
          Прямо в бороду плюют!
-Ой, уморил, налей ему, Корней.
А ну, заздравну подымайте разом,
сегодня сын родился, третий Разин!
И завтра на похмелье все ко мне!
-А как назвать собрался? - Подскажите?-
Корней нашелся: - Был Степан Лущак,
а с нами нету, не пришлось дожить...- И!
Степаном Тимофевичем, пущай!

-Ого! Во здравье казака Степана,
пали в такую честь! - Куда? - В окно!
-Станичники, выходь, ще не темно,
махотку вскину, кто в улет попанет?
-Да что в горшок, я в птицу попаду.
-Ты Тимофей? Не больно передул?
-А вона копчик стерегеть цыпленка,
-А ну-ка дай пистоль, твою же мать,
не свой ловчей, гляди хвостлявый тать,
-Да спьяну он промажет и в теленка.
-Кто,-я? А ежель нет, так полведра
заставлю выпить! - Испугал капустой,
-Замолчте... фьу-у, Тимоха, в самый раз...
-Неси вина бадью, бычится пусть он!
-Ох, Тимка, Тимка, ить зазря пальнул.
Худая мета, что с грехом связался,
не дай Господь, чтоб рожнец оказался
таким вот камнем, брошенным ко дну.
Пойти что ль заглянуть, абось темно;
неужто скараулил черт за мной,
и хоть бы при себе оставил сплетню.
А ежли скажет... Что я не казак,
или ночую по чужим базам?
И как присечь, не женка же, чтоб плетью...-
А у Корнея ходуном гульба,
подали поросят, таких жирнючих,
аж в сто ручьев соленый пот со лба,
да в перемешку с хрустом, да с пахучим.
лампадным маслом, с руганью в захлест
и смехом, но беззлобным, безобидным;
уперши в стол живот чем зря набитый,
раскисли, затянулись аж до слез.
Кому из них гулять еще так выйдет?
В последний раз, быть может, здесь вот сидя,
ругаются, целуются, поют,
а завтра, гляд, судьба тебя подловит
лихим клинком, ногайскою стрелою,
далек ли бой, и что там ждет в бою?
Удача, как капризная бабенка,
сегодня горяча, а завтра-стынь...
-Гуляй, да чтоб до коликов в печенках!
Кичкуй! Бабайки на воду! Сарынь!

-Чего не больно весел, атаман?
Или затеял мысль каку большую?
-Молчать бы лучше, но тебе скажу я:
у казаков, Наум, в глазах туман,
противятся с Московием союзу,
им лишь бы песнь галдеть, да жрать от пуза!
-Ой, батька, догляди, не забалуй
по ярому-то льду серед прогалин,
пол-Дона от бояров посбегали?
-Со мной не западете в кабалу.
А супротивным не видать пощады,
не пожалею лучшего дружка!
Ты поразмысли...-! Может, так и надо,
обрезать крылья вольным казакам?!»...

Поразбрелись, кто в дом, кто по двору,
в обнимку с песней, да с бадьей чихирю...
...-Ты на меня, Тимоха, давечь выру-
гался, да я не пьян: хучь рупь за рупь!
Но я тебя люблю и уважаю,
да если хошь: бабайками, вожжами!
-Ну, ладно напоследок причестись...
Веселились молодцы,
плакали их жены...
-Ой, Разя, бес, люблю ж тебя я, черта,
давай, чтобы за третьим был четвертый;
Как перед боем, спать ложись!
Рожай орлов, хай по свету гуляют
и прославляют наш казачий род!
Казак богат сынами, не рублями...
-А у Корнея - девки, дышло в рот!

Он потому и злющий, как собака.
Хучь атаман, а полный курень баб!
-Ну, ты, Митюха, спесь-то поубавь,
а то раскочетинился, однако.
Ступай проспись,-И верно,Тимофей,
а я тебя люблю еще дюжей,
дай напоследок хочь залобызаю,
мцах! - Ну, тикай, спросонок так ко мне,
окрестим Степку Разина в вине!
-Уж как куда, а тут не прозеваю...-
Станица спит, собак ленивый лай,
да жеребячье ржанье за рекою,
да месяца медовый каравай
любезничает с заводью донскою.

...-Спи, малышок, уж темно на дворе,
спит бабка, дедка, спит и кот под печкой,
и месяц белолобый спит над речкой,
петух давно в катух зазвал курей...
И ты, малюта, титю пососи
и спи себе... У, снова забасил,
горластик, весь в батяню; моли Бога.
Какая там дождет тебя судьба?-
Застыла скорбь морщинкою у лба,
-Какая на роду твоем дорога?
Святой Савватий, Господом молю,
убереги его от смерти лютой...
Ты что, родимец, ай лю-лю, ай лю,
спи, маковка, усни, моя малюта.

                ГЛАВА  2

-Знать, выйдется протяжная весна,
середка марта, а ище морозно...
-Папака, все одно телег порожний,
возьми кого до Новграда из нас?-
Семья Ивана Жмакова в чем было
прогнившую телегу обступила,
а старший ладит справу у коня.
-А ну, ступайте в избу, босичином,
Лексей, а ты накинь кожух овчинный,
но мил-л-лай! И скорее догоняй,
сподможешь загрузить какой товарец!
-Ага, я махом,- Мамке покажись!
Рыжуху-то опять не подковали,
алтын и тот не выручишь, ох, жись...

Ну прощевайте, к вечеру обратно;
хатенка-то у бар справнее хлев...
-Цё подкупить удумал, батя, хлеб?
-Хлеб, сына, хлеб, мешок и тот не латной.
Вся жисть, как у кобылы под хвостом,
-Небось тепло там, хвост у ёй густой!
-Ты цё, сопливец, щерисся утробно?
А ну, понюхай плетку раз пяток!
Опять смеёсси, это я цюток,
домой приедем, вот тогда устрою!
-Папака, слышь, а в городе цюдно,
завцёр тут проходил один скиталец,
казал, посад с купцами заодно,
повстали и бояр-то поскидали.

-Да ну, окстись, поганый басурман,
как поскидали? Кто же будет править?
-А говорил, избрали, кто понраву,
-Он брешет, ну, а ты дюжей карман-
то пораскрыл, а загодя, без толку...-
Помцакали, помдакали и смолкли;
версты четыре лесом, прямиком.
Елозят сани в колее просевшей,
у вожака на бороде вспотевшей
от придыху покрылся пар ледком.
«Алешка, здоровенный ишь ты выдул,
и норовист, в неё видать пошёл,
я сам, конечно, неказистый с виду,
но...»- Это как, Хилкова что ль в мешок?!

А за какой? Поди за тот же хлебец,
ишь вздумал подчистую распродать!
Дохапался, гнилая борода.
Како ни кланись, все воротит в небо,
А кто же правит? Я не разобрал,
-Посад своих старшинами избрал,
а, может, брешет, я-то сам не видел,
-Ну, сказывай, не скалься до греха!
Про это не додумаешь сбрехать,
с какого ляду снов щерисся, идол?
-Ой, пака, али метишь в бунтари?
-Не бунтовщик, но антирест имею,
мцюу-у, кляча, так избрали, говоришь?
Чем власть бедней, тем хлебец дешевее!

-Мил человек, цяво тут? Растолкуй
-Задаром хлеб ссыпают по мешку,
-Цё-цё? Да та либ оцюмел, парняга?
Отколь живу, цюдней не слыхал врак,
-Хилкова-то подмяли авчера
и власть теперь сподможствует беднягам.
-Во невисть-то, уж бороду нажил,
а оного не слыхивал вполуха,
-Папак, себе бы надо,- Отвяжись,
кого бы посмышленее послухать.
-Да цё там слухать, сказано ж — вези!
-Егда было, цёб хлебец — и задаром?
-Цё-цё, поцём? Ты заправляй к амбарам!
-»У, дылда, в мать, такой же на язык...»
К хранилищу народа понашло
невпроворот, хоть разгребай веслом,
да никого, чтоб просто ротозеем,
У всех в руках добротные мешки;
-Указ старшинский слу-кху-кхухай, мужики!
Совсем просип, есть хто поголосее?
-Эй, дайте мне! Алеха, ты куда?
Сядь, говорю, уймись, христопродавец!
-Смелее, малый, выйди покудахч,
а то я горлом изодрался давечь

-Всем новгородцам: малым и большим,
кто силен и не силен подписаться,
боярам, и холопам, и посадцам,
и прочим людям: «Указ старшин»:
В сей третий месяц Рождества Христова...
-Во, гля-к, Хилкова скинули с престола,
и уж Указ! Не быстро почали?
Удержут ли? - А ты зазря не каркай,
-Ты вечевать ходи к своей товарке,
а мне не кланься, но и не квяли!
-Да нет такою власти, кроме Божьей,
чтоб людям жить дала на всякий лад.
-Сколь помню, всё бубнишь одно и то же,
две пары рук, так это ж два кола!
За вечевую власть: багром, вилами!
Князей, бояр заставлю жрать помёт!
-Видат не сладок был хилковский мёд,
-Теперь любая гниль почнёт вылазить...
-»Налог посаду сменьшить впополам!...»
-От сё про нас, теперь пойдут дела...
-С пустой казною не направишь много...
-А ежель у бояр деньгу изъять?
-Опять пойдёт крамола да резня...
- «Дозорных выставлять на всех дорогах,
чтоб ни одна ворона до Москвы
не долетела, се карать сурово!
Приложено печатью головы
старшинского избранника Жеглова.

-Назвали-т как скоромно, головою!
-Хоть не занесся шапкой на царя...
-Каб голову таку не потерять...
-Покамест власть старшинску поосвоют,
глядишь, не сносят энтой головы,
а мы тем часом вестку до Москвы...
-Такого дела ради-вышлю сына.
-Ну вот и лад, позжее жду к себе,
к митрополиту сходим на обед,
а там решим, о, Господи, спаси нас.
А щас я должен речь сказать людям,
я тоже в ихней шайке чем-то выбран,
-Ой, Никодим Иваныч, доглядят!
Знай завертисси, как в кадушке выдра.
-Гляди, Урюпин вышел говорить!
-А я ему, хоть к горлу нож, не верю!-
Боярин взглядом всю толпу обмерил:
!Ну, смерды! Поуйму я вашу прыть!.
Нырнула под полу рука с перстнями,
«Воротятся кровавыми слезами
Ядрёна зёрна хлебца моего.
Кого блажить холопьев оборванных?»

-Чего молчишь-то? Молоти, Иваныч!
-Видать, язык припёкси у него
от радости за свой хранёный хлебец,
не кажон день задаром отдаешь!
-Слезай ты, и на грошь нам не потребен
с твоею тряхомудней, мать те ёш!
Давай ключи, иль выломим ворота!
-Да пропади вы пропадом, скоты
Берёте, а каким трудом скопил!
-Давай, давай, что грабил-всё воротишь!
-Побойтесь Бога, не украл гроша,
-Ты, Никодим Иваныч, не мешай,
теперь уж всё одно не остановишь,
а нас с тобой владыко ждет давно,
-В том складе у меня ж стоит вино,
как понапьются, так займутся снова,
обчистят все боярские дворы,
всё разнесут, что нажито годами!
-Терпи, терпи, Иваныч до поры:
где разживались-там и прогадали.

...-Алешка, ветка полная листвы,
чуть ветерок-уж клонишься сиротски,
не суйся, а держись всегда серёдки,
скинь дурь-то с немерённой головы.
Ты грамоте давно и кем обучен?
-А прошлою весною помнишь случай:
в Москву Постом Великим странник шел,
чтоб на Престол успеть к Страстной неделе?
-И за пять дён вы стольки с ним успели?!
Да ты умом и ростом, и душой,
тебя определить в какое дело:
хошь полусоцким, а причи попом...
-Папака, мне бы вольничать хотелось;
дай, Бог, припомнить имя...-Да потом!

-Не помню, говорят, теперь в Москве,
во всем явил радение большое.
-Гляди-ка, тащут, а поди ишо есть?
Мне без твово бродяги мал ли свет!
Бери мешок и пёхом до амбара!
Да слыхано ли хлебец — и задаром?...
-...Вот так, браток, глазами и жикай,
а словом, Никодимушка, не глёкай,
уж лучше спину гнуть под царской плеткой,
чем вилы в брюхо ждать от мужика.
Пошли к владыке.- Что о не-то слышно?
-Говорют зол,- А станет уступать?
-Ну, хоть дурных кровей, язви их в дышло,
но уж рука для милости скупа.

... У дома, где засел Иван Жеглов
С избранными огласно старшинами,
народ в почтенном ожиданье замер:
не слышно ни бузы, ни срамных слов,
ни армяков худых, ни рваных чуней,
здесь собрались, кто выгоду учуял,
кто не хранит деньгу по сундукам,
кто и в чужой сундук непрочь прокрасться,
кто не гнушал торговлей с иностранцем,
кто днем не жарит на печи бока.
Все ждут речей избранника Жеглова,
хоть худород, а всеж так голова...
А что для мужика: пригреют словом
и он готов уж руки целовать;
Лишь только за него бы перешили,
не подводя под всеогласный стыд,
чтобы сияли золотом кресты,
и чтоб на праздник разговеть пошире.
Он за семик подставит плетке зад,
но стоит раз на совесть указать:
рубаху сымет, изогнется в когут!
Родную бабу держит в кулаках,
и все же нет добрее мужика,
в ком ум для черта, а душа для Бога.
Не пожалев себя на крутоломах,
ты сызнова историю прочел
то совестью, то плеткою ведомый,
слегка хмельной российский мужичок...

-Ага, идут, ну, есть чем одарить?
Старшин-то много, было б столько дела.
-Ну, вот тебе и разом загалдели,
-Цяво с них, милай, ждать, все сам бери.
Попомни, нету власти такавой,
чтоб кажон человек прожил в дово-
льствии, за это Божий сын распятый!
А кто же, как не он, страдал душой,
-Тогда по цё же ты сюда пришел?
-Жеглов-то, как из бани, весь распарен.
-Пришел послухать поновей обман,
-Прижми язык копытом без подковы!
-Старшин-то много, столько б им ума,
-Кого, тебя нам слушать, иль Жеглова?
-Внимайте, новгородский вольный люд,
отныне нет над вами царской власти;
мил человек, слышь, отойди, не засти,
увижу, хоть в деревне похвалюсь.
-Вся власть отходит к выборным старшинам.
-А цё с ей толку, попрямей скажи нам,
каб не дождаться худа от добра?
-Ты за сто сажен гнул боярам спину,
-Ну а теперячь гнуть своим старшинам?
-Ну, эти хоть, помене будут брать.
Да то! Как пообвыкнутся с годами,
глядишь, и те накинут свой ярём.
На них тебе пожалимся тада мы!
-Да цё ты плацешь, сызнов изберем.

Ха-ха! Ты при руках, и я при деле,
а коли руки есть и голова,
добудем и попить,  и пожевать,
а власть любая-жадная до денег.
...-Теперь же, новгородцы, нам пришло
идти к митрополиту на поклон,
прося на власть его благославленье.
-Ну, ко владыке можно и в сватья,
он родом, кажуть, свойский, из крестьян.
-Ай, Никон тверд, слова твердей кременя.
-Пусти сперва избранных наперед,
нам лучше не искать большую милость,
а то, не дай Бог, слово под перо!
О, Николай угодник, сохрани нас.

Угодники, апостолы, кресты,
иконостасы, купола и шпили...
Вы набожность с безбожьем породнили
сознанием единой правоты.
Вы день и ночь Христу поете славу!
А меж собой устроили потраву
за первенство, «за истинную суть».
Придуманные вами же законы
вы верующим дарите с амвонов,
указывая путь в глухом лесу.
Но кто ж из вас протянет первым руку:
поход крестовый или крестный ход?
Рождается Исус два раза в муках
и воскресает тоже дважды в год!

-Великий Боже, слаб твой человек,
рожденный для страдания земного,
он направляет свои мысли к Богу,
но в нем же рядом дьявола совет.
Он верит в очищение с небес,
но ищет корень злобы не в себе,
а в ближнем: и старается унизить
подобного себе же для того,
чтоб по костям взойти на свой погост
и здесь себя раскаяньем  возвысить.
Убив ли, оскорбив ли обокрав,
он тут же душу подаяньем лечит...
И все ж тобой он создан для добра,
Великий Боже, слаб твой человече.

-Услышьте, прихожане, Божий глас,
антихристы мечам власть попрали!
Господь Христос не взял такого права,
но, скоро, скоро он сойдет до нас,
чтобы последний суд свершить над нами!
С церковного амвона проклинаем
завистливую злобу бунтарей!
Кто смеет власть от Бога уничтожить!
Царь не окличник, царь-помазник Божий,
и супостатам всем в огне гореть!
И мы не то свое благословленье,
проклятием даем на вашу власть!
Послал Господь великое знаменье,
да умалится непокорных глас!

-Гляди, гляди, Жеглов-то побелел,
-Да после этих слов и посинеешь,
-Я ж говорил: с середки все виднее;
и хвост трубой, и головою цел.
...-Пустите, не держите, сам дойду;
На воздух! В этом храме, как в аду!
-Ты что, Иван, окстись, волчонка злее.
-Нет надо мной Господнего креста,
-День ото дня все станет на места,
а там, глядишь, и Никон потеплеет?!
-Ну нет, другой раз в ноги не паду.
-Переживешь, поднаберись терпенья,
-Есть жар в костре, да ветер не подул,
нет помыслам моим благословенья...

Боярский дом испуганно притих,
глядя на свой амбар распотрошенный,
на кучу опрокинутых кошёлок,
и два бочонка брошенных, пустых.
Хозяйка от такой беды слегла,
подворня вся позаперлась в чулан,
детей боярских посрамней одели,
чтоб лихоманцев не попутал бес...
-От, россияне, кличут, кличут бе-
ды на себя от злобы и безделья.
А у кого монета за душой,
тот не пойдет бузить за пустозвоном,
а где кафтан дырявей, чем мешок,
тому и дело пакстить на иконы.

-Егорий, ко боярыне зовут,
-Что матушке кормилице все плохо?
От зол народ, совсем забыли Бога,
Здесь, здесь я, благодетельница; - Тут
в подушке золотой с камнями крест,
его бы в тот собор, да жалко несть,
за то и покарал меня Спаситель.
Ой, чую над собою страшный суд,
коль оживу, сама и отнесу,
а как помру, так вы уж отнесите.
Тот крест еще от деда моего,
он был попом, приход имел во Пскове,
Тот крест святой, чтоб хоронить его,
а ты из всей подворни потолковей.

-Святая богородица, спаси,
уже стучат в господские ворота!
-Эй, открывай, настырная порода!
-Да дьявол с ними, топоры неси,
-Молю, помилосердствуйте, миряне,
добром прошу, и так уж отпираем...-
Во двор вломилась пьяная толпа:
кто сразу в сундуки сменить одежу,
пощупать девок — те, кто помоложе,
а кто у бочки пьяный и упал.
Один для смеху распорол перину
и вывалялся, как заправский шут,
Ему тишком пролили мёд на спину...
Кровавая потеха — русский бунт.

-Эй, мужики, достало ль девок лапать?
Тут вон малой имеет, что сказать!
-Откуда, кто? - Алешкой вроде звать,
-А он хоть молод, а, гляжу, не лапоть:
ишь глаз косит на девку посочней!
Ты дело говори, а не красней,
-Я только из собора, свет владыко
не дал благословенья старшинам
Со своего амвона проклинал
поднявших бунт! - А брешет он поди-ка?
-Побей мя гром небесный, коль брешу!
Крест положу, что правда в каждом слове!
-Пойтить на архирея? Больно жуть,
А как и нет, раз в ём пропала совесть!

-Чего плетешь, язык твой холодец?
на Божьего слугу роптать удумал?
-Промеж себя не городите шума,
а не, как брешет этот молодец?!
-А за напраслин кишки пустим скоро.
-Братва, не подразжиться ль нам кагором
Согреть нутро, хоть малы, а мороз!-
Последние слова все порешили,
но кое-кто остался на отшибе;
-Что, испужались, вшивая корос-
та, на тебя посмотришь: агнец божий,
а с девки чутку юбку не содрал!
Раз встал на путь, ито путем не гожий,
давай святой водицы с полведра

им скопом накропим! - Ну, дело просит,
чего зазря язык в зубах толочь?!
Коль Бог не вразумил, так мы колом
проучим разом, так ай нет, Амвросий?!
-Да я уж стар, тягаться за тобой
мне не под силу, сохрани тя Бог,
пойду Россию напоследок мерить
и божьей буквой, и худым лаптем.
-Всяк божий раб идет своим путем,
-Хоть не во всяком истинная вера.
-Об истой вере был один Христос,
за то его «возвысили», распяли.
-Ну что ж, казнись на мясоед постом,
а я свое нутро грехом ошпарю!

...-Святой отец, дозволь к тебе с поклоном,
прости великомилостной душой,
что не с молитвой в Божий храм вошел;
-Давайте дело, скоро мне к амвону.
-А дело то, совсем взбесилась чернь,
глядишь не посчитаются ни с чем:
амбар мой подчисту распотрошили.
Да кабы жалко сто пудов пшена,
а то ведь тычут пальцем к старшинам,
а это власть-избранные старшины!
Одна надёжа, отче, на тебя,
И на гонца...с благословеньем Божьим?..
-Раз в Божий храм вас привела судьба,
так в час лихой Господь рабам поможет.

... В собор сбежалось множество народу
со страху от погромов и пожа-
ловаться, образам святым в угоду.
Одни застыли рабски у икон,
другие в стражде молятся ничком,
с запекшейся слезой в глазах туманных;
гроза не предвещается ничем,
покойно дышат огоньки свечей
на пресвятые лики Феофана.
Идёт обедня, красноносый дья-
ком, кому и пост, как видно, не по сердцу,
громовым голосищем обуян,
гремит: «Многая лета самодержцу!»

Вдруг застонали нищие, упав
на паперти, взывая к милосердью.
Что Крестным спасом, взмахивая жердью,
несётся обозленная толпа.
-О, Господи! За что ж ты нас караешь?!-
Бежит толпа с вилами, топорами,
-Кидайте невод, золотой улов!
-Да ты хоть всем двенадцати пожались-
Заголосив, взмолились прихожане
на чахлый свет в окошках куполов.
-Ну, где он тут, вражина постнобрюхий?-
Сошлись две силы: Никон и толпа,
глаза в глаза.- Да ты гляди не слухай,
а то как понесет, так враз пропал.

-Не призываю к разуму земному,
но крестным послушанием кляну:
Да усмирит Господь в вас сатану,
и успокоит в ваших душах омут!
-Уж больно разраделся ты по нам,
-Пущай несут причастного вина,
не то весь храм по камушку рассыпем!
-Вино возьмем и сами, их куда?
-Покамест бей от скуки по мордам!
-Архангелы, заступники, спасите!
-Дай, отче, исповедаю тебя?
Я по щеке, а ты подставь другую,
да ты не кстись, я тихонько, любя,
кадилом пятипалым околдую!

-Гляди, Алеха, терпит на ишо!
Эй, кто там архирея исповедать,
-Айда на двор, окончим там беседу,
-Да бей, ужо заранее прощен!
-Что ж ты не молишь, гада, о пощаде?
-А дай и я такого дела ради
вложу от сердца верною рукой!
-Гляди-к, упал, видать, перепостился,
-Оставь его, дай с Господом проститься,
-На посошок пинчином успокой.
Ан кой-когда и по мордахе добре,
-Глянь, вусмерть не забил?-Ну нет, живуч,
а где у них бы нам порыскать погреб?
-Слышь, вон руками машут, чай зовут...

Худое тело божьего холопа
безжизненно валяется в снегу.
-Агу, уснул, родименький, агу.
«Нет, не прощу до смерти, до потопа».
-Агу, цё больно, миленький, усни,
прости их мелкотравных, не кляни
и вера укрепится в твоем сердце.
А хошь тебе я сказочку прочту?
-Да кто во мне, не уж-то же к Христу
душа спешит, как побирашка в сенцы?
Кровь на лице...-Не бойся кровь отдать,
не за себя страдаешь, а за Бога.
Он мне нарек весь век живя страдать,
но я-то не кляну свою дорогу.

Ты болен и голоден, нет в тебе силы.
Весь век ты провел в непосильной борьбе,
Ты ждешь избавленья, холодной могилы,
В покойной могиле спасенье тебе.

Спасенье от мира, от муки изгнанья,
Где был ты унижен, чтоб жить и дышать;
К Исусу Христу обратись с покаяньем,
И вежды откроет святая душа.

И в путь позовет тебя, полный страданий,
И в Божьем страданьи себя не кори,
И горькую правду узнаешь с годами,
И Бога услышишь, и сможешь узрить.
Иди же, иди, презираемый всеми,
И скорбной слезою излейся в тиши,
Уверуй, в одном обретешь ты спасенье:
В Господнем прощении грешной души.

...Слышь, Никодим Иваныч, подсоби,
-Поосмотрись, охайники унялись?
Ума не дать откудова и взялись,
-Вишь, заперхал, знать вусмерть не забит.
-Сестра, пропой мне снова ту молитву.
-Поди ты прочь, вонючая улитка!
Что под ногами спуталась, чума?
-Вы нищенку постойте, не гоните,
-Каб не был нужен, здесь бы и загнить те,
коль брат всем от великого ума.
-Ну нет, теперь он наш, хоть и смердящий,
мозги забудут, тело помянет...
-Митрополита, как пьянчужку, тащим,
ну, Никодим Иваныч, и денек!

-...Алешка, голова твоя полынь,
на горькую ты нас кидаешь долю,
-Папака, мне теперь одно: на воле
или на плахе.-Был давно ль малым?
А уж теперь уж стал полетной птицей...
Ницё, сумеем как-то прокормиться:
лошадка, коровенка, хлеб, изба,
кобель ишо не разучился гавкать,
а в посевную разживемся как-то,
да ты не рви сердечко-то, избавь.
По братикам с сестрицками не майся,
мамака вить веселая у нас...
Ну, помолись и с Богом отправляйся,
не сладкий мед чужая сторона.

                ГЛАВА  3

Шумит, гудит боярская Москва
на площади перед стеной кремлевской
собрался люд купеческий московский.
Шумит, гудит боярская Москва.
Богаты в стольном городе базары.
Ряды набиты всякостным товаром:
атласом, шелком, кожей, ситцем, льном,
гончарной утварью, съестным припасом,
служивые торгового приказа
алтын за кружку продают вино.
Указ царя, боярской думной знати
возвел в закон гулебные места:
«Питухов с кабака не выгоняти,
покамест не пропьются до креста».

А что ж тебе не пить-то, мужичишка,
душа в лохмотьях, за душой алтын,
а нет того, последние порты
готов продать, но подхвативши лишку
всю боль души хранимую дотоле,
всю голь свою окатит чаркой вольной:
что в трезве чаял хмель не утаит.
Забыв подобострастье богомола
махнет и на царя рукой тяжелой...
Не потому ль кулачные бои
на праздники в России разрешали:
с убогостью сподручней уживать-
ся, но рождалась буря в душах шалых,
чтоб в ней погибнуть, но побушевать.

Богаты в стольном городе базары:
здесь всякой всячины полным-полно,
меха и тонкой пряжи полотно,
и отовсюду: «Ить почти задаром!»
Звенят купцы серебряной деньгою,
над утренней базарною Москвою
кипит морозных голосов пурга!
-Кому на бабий воротник куницу?
-Уж больно узок, прямо на девицу.
-А вот парча, кумач.- Есть к сапогам
добротные подметки бычьей кожи.
-Вот пирожки с коровьей требухой!
-Купи кафтан, весной ей Бо дороже;
целковый рупь,- Нет больно дорогой.

Веселье, бесшабашность над Москвою,
застрял возок, и ну гуртом толкать,
уже налипла целая толпа,
кто плачет, кто дерется с перепою.
Прощенный день, гуляют московиты.
-Эй, мчатся сани бархатом расшиты,
-Эй, кони-звери, ветер дуровой!
Столбы морозной пыли поднимая,
копытом клочья снега отсекая,
несутся по звенящей мостовой.
«Эх, чудо-кони, сани расписныя!
Залетныя!»- В глазах шальной туман,
гой, песенная буйная стихия,
завьюженная русская зима!

Богаты в стольном городе базары,
да слишком небогат простой народ,
что тягло непомерное несет:
снедь господам, себе ж хулу возами,
когда его, как драную собаку,
забрызгав кровью старую рубаху,
ведет на дыбу приказной истец,
когда тупеет боль в костях до зуда,
одно лишь остается-стиснуть зубы,
но ведь придет терпению конец.
Как норовистый конь под свистом плети
наездника шибает из седла,
безудержн, как огонь и быстр как ветер,
он разгрызет тугие удила!

Богаты в стольном городе базары,
съезжается сюда со всех концов;
и барыши, и честь послать купцов
в Москву, а иноземцы — так подарок.
Персидские ковры и шёлк дамасский,
резной фарфор диковинной окраски,
а те, кому Москва — кабак, постой,
в довольстве от дешевого навара,
надменные, гуляют по базару...
Кого ни встретишь средь толпы густой:
в подстриженных камзолах европейцы,
и горделивый профиль азиат;
гостям почет, а хозяйвам что? - Эй, псы!
Куда вас черт несет? А ну назад!
-Эй, расступись народ, царю челом
бить едет воевода Долгорукий!
Князь Юрий Олексеич! - Эка сука
через базар, да буром, напролом.
-Потише паря, тут кругом истцы,
-А кто такой горластый, ну-ка цыц!
Аль по спине давно гуляли розги?
Раздвиньсь, раздвиньсь, в колено вашу мать!
-Да от него и неча боле ждать,
распетушился, дюже с виду грозный,
а кабы всех за пояс ухватнуть
да потрясти пошибче сучье семя!
Попотчует холёны спины кнут,
-Погодь, не горячись, Степан, не время.

-Нет, брат Кондратий, время подошло,
да только начинать-то нужно с Дона,
от дедовских ворот родного дома
прижмем бояр под самое дышло.
-Степанка, помолчи же черт чубатый,-
Кондратий огляделся воровато,
-Тут, что ни рожа — княжеский холоп.
-Кого бояться этих псов поганых?
Топтать их лошадиными ногами!
-Неугомонец, замолчи, трепло!
-Раздвинтеся, раздвинтеся, миряне,
а ты, чернявый, ты иди сюда,
живей ступай, да не трусись заране!
-Ну, Степка, друже, подошла беда.

-Ты что язык, как помело развесил?
-Метелка-т повострее топора.
-Крамолой пахнешь, пасть заткни, дурак,
ты и для праздника не в меру весел.
-Степан, замолчь, то ж воеводин дьяк,
-Да ну? А то повадки от бабья!
-Истцы, хватай! - сам посинел от гнева.
-А ну лизни казацкий кулачок,
коль захотел - узнаешь, что по чем,
продажная копеечная неволь!
-Сичас ты перестанешь ухмылятся,
на совесть заработал по скулам.
Ну-ну, шустрее, навалились братцы!-
Один смельчак споткнулся о кулак,

другой, раскинув руки, в снег уткнулся.
-Кондрат, гляди, чтоб сзади не зашли!
Ну, что же вы струхнули, кобели?
А ты, приказный, обмочи-ка кнут сам!-
И хлестанул нагайкой по спине,
теперь уж дьяк от боли посинел,
толпа кругом катается со смеха.
-Откуда же такие драчуны?
-Стрельцы, сюда скорей!- в глазах чумных
собачья злость, отфыркавшись от снега,
схватились за пистоли...- Э, Кондрат,
пора нам дёру, коль запахло сажей.
-Стой, стой, куда?! - Мотайте по дворам
и до сокольей, там любой подскажет.

-Пусти, пустите, укрывать воров!
-О, ё, ды проходи, ды я, ды нешто?
-Цыц, свора! - в междурядьях бесконечных
и падая, и раздираясь в кровь,
истцы совсем отстали от бегущих
и ну бранится, а насмешки пуще.
-Нет, не догнать.- Тогда стреляй, пали!-
Треск ружей.- Гля, кажись попал с испугу.
-Держись, Кондрат,- Степан склонился к другу,
-Беги один.- Да что ты?- Грудь болит,
Степанка, опусти, я помираю,
-Крепись, Кондрат! - Брось, жарко.- Друг, держись!
-Дыш... Стенька, больно, уходи дворами...
-Ага, попались, зайцы, эй вяжи!

-Степан, темно.- И голову откинул.
-Прощай, казак,- все то, что мог сказать,
прикрыл рукой застывшие глаза,-
-Прощай, казак...- Попался, мать те в спину!
Пристукнуть бы! - Нет не дозволит князь,
-Брыкучий, ну-ка глянь под хвост коня!
А с этим что?- Оставь на корм собакам.
-Чай русский, христианин.- Что бузить?
Как сказано, так делай, пёс, вези!
-Землей присыпать надобно однако.
-Что мне, холоп перечишь? Запорю!-
И плетью по лицу!- За своеволье!
На гух, еще, еще,- кровища с рук,-
-А этого вязать и к воеводе.

-Ну пшёл, да не оглядывайся пёс, вор.
У глаз колдуний, я те покошусь!
-Забьет же воевода, злющий жуть.
-Забьет, а может и простит попервость.
У их сегодня именинный день.
-А что за праздник, не слыхал нигде.
-Царь чествует бояр высокородных.
Сам говорят примает куличи,
чем толще пряник, тем знатнее чин,
видать и эти штуки по породе?
-Гы-гы! - Потише,- Не слыхал небось,
извёл людей крамольными делами.
Вот шерсти мало, больше всё навоз.
-Зато с утра как на конюшне лает.

Близи ворот в украшенных санях,
пытливым глазом меряя кого-то,
степенно восседает воевода,
а кучер держит удила коня.
-Ну, кто таков,- Холоп твой, Силин Тит.-
-Зачем пришел?- Просить.- Что ж просишь ты?
-Хочу заняться ремеслом кузнечным.
-А ну привстань, плечами-т поводи.
-В деревне милость просим от нужды,
а тут детишки, им кормиться нечем..
-А чем начнешь? Без мала босиком.
-Шуряк мой у моста имеет кузню.
-Грязён, в лохмотьях.- Дален путь пешком.
-Царь подымать посад велел, ну пусть с ней.

Но к осени до четырех рублев!
-Отец-кормилец, батюшка — боярин,
помене кабы, не по силе ярем..
-Два раза накажу!-Эх, жись, захлёб.
-А этот, что? Ты, дьяк, мне портишь праздник!
Откуда, кто? - Я с Дону, Стенька Разин,
молиться в Соловецкий монастырь
ходил покойной волею отцовской.
-Повинен в чем?- Задрался тать бесовский,
их двое...-Всяк дерётеся.- Пёс настырный
не хотел убитого оставить
содружника.- Что не утёк в кусты?...-
Крутнул за чуб холеными перстами.
-Хорош, плетей и с Богом отпустить.

Скажи-ка мне, казак, что Дон спокоен?
Служить готовы батюшке царю?
В глазах твоих на перст не разберу.
А что сказать ты можешь? Бог с тобою,
живи, пока я утром добр душой...
-У, свора, облепили, но, пошел!
«Вот милость-то бояр, капризы бабьи,
а коли не с руки, то шею брей!»
-Ну раскрылился, берегись взапредь.
-Что им народ — подстилка на ухабе.
-Везуч, коли Олексич отпустил.
-Кому охота на душу зря грех брать.
-От площадного сраму на пустырь
сведите, ну а там считайте ребра.

И чтобы мне! Прознаю пожалели,
с самих семь шкур, а пуще ты, Игнат!
-Ну с Богом, паря, с Богом, ну их на
хрен, во гляди уже звонят молебен.
-Какой кусок проходит мимо рта.
-Он думает, что съездил по мордам,
так я теперь со злобы отыграюсь.
-Эй, девка, айда с нами опосля?
-Да ты готов с мужицкой жопы снять
штаны! - А велика ли в этом радость?
-А коль не в радость, отпусти со мной.
-Ох и везучий ты, чернокудрявник,
сначала полусотский сел в гавно,
теперь гляди, какой те сдобный пряник.

Огонь под юбкой... погоди еще,
сведем подале, где живешь? - В Сокольей.
-Далече знамо, а прознают коли?
У, кобылица. - Ну пусти, трющёк.
-Ну, казаченька, што нутром поник?
Ты, девка, вот, сыми с него штаны
да пролупсуй всю ночь под укрывалом!
-О-о-о/лошадиный хохот/.-Ну, пошли,
родименький, водицей бы полить/
-Слышь, казачек, а ты оставь нам малость!
-Насмешники, все им бы оборжать,
кровища-то, крови...небось устал а?
Сейчас перемахнем через большак,
а там и недалече уж осталось.
...-Игнат не забоялся сам плетей,
на дыбе жутче, как хлыстом по роже?
-А ты что иль почуял своей кожей?
Не чичерись, покамест не взлетел.
Как разумеешь, чем сильны бояры?
А тем, что мы друг друга убоялись,
и вымещаем злобу на других.
Стрелец, казак-обычаем едины
-Ты знаешь, паря, больно не кади нам,
певали и позвонче петухи.
-Чего раскаркался-то как ворона?
Его не слухай, говори, Игнат,
-Ишь завонял крамолою скоромной!
А может ты захошь царя прогнать?

-Не, без царя нельзя, кому-то надо
быть головой, а сукиных детей
за хвост и как щанят топить в воде,
а лутче при народе сечь, как гадов.
-Выходит их секи, а нас нельзя?
Чё плечи покоробил, чай озяб?
А коли ты стал князем кровь не пил бы?
-С того и добр мужик, что барский гнев,
он терпеливо вынес на спине.
-Во срам, во смех, распетушились дылды!
-Мы все боимся быть хужей других.
-А без того в навозе все погрязнем.
-Во истину, да злоба нам с руки...
-А именем-то звонкий, Стенька Разин.

-...Пошто, Олексичь, к рани опоздал?
-А ты с утра, Морозов, топчешь ноги?
-Радение моё-пример для многих!
-О, Господи, калач ему подай!
-Дерзить-то молод, хоть знатнее род.
-А ты раденьем головы морочь
тому, чье причащенье-все раденье!
-Ну вот опять вы в ссоре, как всегда.
-Здрав будь, Великий Князь и Государь,
-Чего-то запоздал на угощенье?
Уж вон к обедне скоро позвонят.
-Я по делам был в слободе немецкой,
-Зачем же праздник делом осквернять?
-Кругом враги, пристало нам не мешкать!

А греть зады на сладких пирогах
я оставляю тем, кто постарее.
-Ну, князь гудить, уймись-ка поскорее.
-Великий Государь, коль дорога
российская земля и трон московский,
прими один совет мой.-Да Господь с ним!
-Во избежанье смуты черноты,
а бунты и разбой предвижу скоро,
войска настроить на немецкий норов!
-Да что ты вскипятился? Поостынь.
-О, и обедня.- После потолкуем.
-Дел шумных накопилось донельзя!
-Опять дела, поплюй да к потолку их,
покою нет, от, царская стезя!...

-И верно, Асударь, пора к обедне...-
выстраиваясь чинно в два ряда,
поклонами друг другу честь воздав,
вся свита мерно движется к передней.
Вот царь выходит жмурясь на крыльцо,
тут рынды из боярских молодцов
те, что покрепче, все в нарядах белых,
кант соболиный, бердыш на плече,
або хоругвь в руках, а кто ни с чем,
мальчишек отгоняет оголтелых.
А те царю под ноги лоскутки
бросают из марерий разноцветных,
кричат «Осанна», глазки угольки,
а солнце так и брызжет в личках светлых.

Осанна, пали люди ниц, крестясь,
Осанна, шапки наземь полетели,
кадящий дьякон богословьем стелет,
кто молит с причетом, а кто-кряхтя.
В пудовой шубе, в шапке на полпуда,
беспомощно раскинув руки, будто
снастная в повитушию избу,
царь шествует ко службе патриаршей,
из княжьей свиты, те кто чином старше,
ведут его под локти, аж в зобу
застрял колун от влажности, нос в небо...
-Конюший, луком, луком-то не дуй,
натрескаешься и в меня всё... где бы
присесть на час, споткнусь, чай, не дойду.
...-Святейший патриарх, я с добрым словом,
-А ты, Стефан, один-де? Ну входи,
А Ртищев дома, или все годит?
иль как всегда чего удумал снова?
-Он не здоров, к тому же гостик важный.
-Ну с кем еще он там заводит шашни?
Небось гонцы-то от поляка все?
Как только на Москве их не изловят,
ан чтой-то заредил на богословье,
давненько крест Господен не несет.
Не смута и не заговор дворцовый,
оружье наше-вера во Христа,
сильнее всяких воинств Божье слово!
Ну ладно проходи, чего там встал.

Чем радовать пришел, довольно зла мне,
-Антихрист Аввакумка голос свой
поднять посмевший, вскоре над Москвой
быть должен осужденным на сосланье
в Тобольск, а там куда укажем мы.
-Узрел Господь, да воцарится мир
и праведная вера над державой,
Искоренить, но словом-не мечом,
и так людская кровь рекой течет,
меж берегов крутых вражды и славы.
Когда ж врагов трехперстия навек
мы обречем в гоненья и мытарства,
тогда Господним словом на Москве
я изреку: «Священство выше царства!»

А кто сей добрый голос нам принес?
-Земной слуга небесного владыки.
-С иезуитом спутался? - А ты с кем
Романову собрался поперек?
С Господним словом? В этом проку малость,
нет слушай; не за тем мы к власти рвались,
чтоб силой против силы пренебречь,
А чем народ держать, как не уздою?
Едины государевы устои,
от Бога ль власть, от мира ль, да не бре-
згуй больно, Аввакума сам же силой
хотел в новокрещение ввести.
Уж коли начал ты ломать Россию,
так будь вовек единого пути!

-Стефан, мне страшно, не хочу я, страшно,
ведь кровью пропитается земля!
-А коли страшно-первым наземь ляг,
А мы уж будем забавляться в шашни.
Вон челобитки гетмана летят,
с Москвою оединиться хотят,
тогда дождемся милости поляка!
...-С Хмельницким не ко времени союз,
да благо царь гнет волю не свою,
хоть не умен, но хитр, но хитр... Однако
иду на службу.- Так решись отец,
один к величью путь: сквозь кров и тлен! С кем
идешь отныне, чей несешь венец?
... Да буду патриархом я вселенским.

...-Ревнитель благочестия ушел,
ушел за славою и за позором,
пусть он до славы доберется скоро,
но в славе и падет своей душой.
А может он давно душою пал,
когда повставшим головы срывал
и Новгород залил христьянской кровью?!
Тогда и любый он боярам стал,
а на меня Собор ведь указал!
Но я отрекся, яко б слаб здоровьем,
И на тебя же бил царю челом,
а ты меня за стол свой не сажаешь?!
Бунт новгородский стал тебе венцом,
И на Москве ты свой позор узнаешь!

...Река Москва, какая же из рек
славноименных и совсем забытых
смогла упомнить столько же событий,
через века пронесть и нам изречь.
Ты не неслась потоком очертелым,
но так с годами быстро очернела
на выстраданном бедствии людском!
Как разливалась матерь московитов
от бранной крови и от слез пролитых.
Но ты святилась золотом икон
побед великих Дмитрия Донского,
ты медью пушек била по врагам,
но и ордынцев жадные подковы
топтали первостольны берега.

С утра из слободы и залоговки,
что высятся по берегам реки,
кучкуются для боя мужики.
Кому не лень, кто язычишком ловкий,
начали супротивников стращать.
-По чем тоскуешь, по вчерашним щам?
Иль зубом жалко загодя плеваться?
-А ты, иль брехом вышел подивить?
У баба вшей на пузе подавил?
Тебе бы пальцем в пупе ковыряться.
Ручонка, что у дохлой кошки хвост,
ей только бабу между ляжек гладить,
и то, когда у ней Великий Пост,
когда ей хучь какого, Христа ради!

Ну, будет потрошиться вперебой!-
Выстраиваясь нехотя, стеною,
окоротив насмешливо срамное,
налаживают свой кулачный бой.
Народу навалило, как на праздник.
А радости, а смеху в лицах красных,
в морозом разукрашенных носах.
-Евсей, погрей-ка руки под рубахой.
-Да еже ль под твоей, так это махом,
да вот боюсь: удумаешь насцать!
От смеха аж привзвизгнули бабенки.
-А ты попей, глядь, силы-то придаст.
-Ну, зачинайте!- Эхма, загребенки...
Все ближе подступают два ряда.

Осталось пять сажень, четыре, три,
Глаза уже в противника вцепились,
и страхом и отвагой засветились,
огонь на лицах, холодок внутри.
И вдруг без криков, ругани(покамест),
орудовать начали кулаками,
да все в размах, с отмашкой норовят.
Уж кто-то вон плюется наземь зубом..
-Ну, тоже мне боец, расквасил губы!
-А этот, вон без шапки-здоровяк.
-Не те бои; стадятся, прямо овцы.
Отец — покойник, вот кто был боец.
-Ан, чтой-то малость сдали залоговцы?
Ага, ишо, ишо разок заедь!

-Ну-ну, гужея! Эвон! Силачи,-
А пару, как из бани, да с мороза.
Куда ты в грудь, не баба, бей по роже!
-А ты, калека старый, что кричишь?
-Эх, кабы мне ручищи подюжее
моих култышек, я б начистил шеи,
давай, нажми, сшибайте слободских!
-Ой, Калистратка, исто зверь безрогий,
ну, заголовцы уносите ноги,
у ён не кулаки-пудовики!
-Не лезьте, бабы.- Ты пошто заладил?
Гудишь как перегретый самовар,-
Старик аж завизжал,- Ну кыште к ляду!
-А ты и лаять, бесовская тварь!

А ну, пожуй снежку, охайник чертов!-
И баба тресь с размаху старика!
-Давай намнем скорузлому бока!
-Ой, погоди, чай голосит о чем-то.-
Урод в бессилье корчась на снегу,
затрясся в бешенстве, и с пенных губ
беззвучно, то ли мольбы, то ли проклятья.
-За что ж вы его, ироды? - Пусти,
дай придушу! - О, господи, прости.
-Раз не отвечу так и буду......
-Брысь по углам, срамницы, вам - то что
за дело до мужичьей потасовки?
-А сам-то с бабой лаяться? - Точь-в-точь
как есть кликушки.- На язык-то ловкий.

-Павлина, ты кого к нам привела?
Небось жених? Да больно штось обтрепан,
как с позимовки вылез.- Буде трекать.
-А шея прямо бычья, знать силач.
Пошел бы подсобил спроть залоговских?
Ну, Павла, чтой-то малый твой примолк, стих,
из под наседки выскочил орел?-
Степан незлобно поводил глазами,
-Да будет с них и мало ль чё сказали,
а ты почто, бесстыжая орешь?
Не видишь, еле двигает ногами?
Милок, да ты... кровища-то опять,
еще чуточек потерпи покамест,
придем, умою, накормлю и спать.

... Кулачный бой окончился без брани,
сегодня слободские взяли верх.
Сокольцев все боялись на Москве.
Девиц, и то не больно в снохи брали.
Чужим парням совсем заказан ход,
с того и свадеб мало каждый год,
но, коли загуляют, то со звоном.
Вина бочкуют - иста на беду,
упаивают в усмерть слободу,
почет-привет и званым и незваным.
А пляшут как, а девки как поют,
как хороводят...мужики ж - что звери.
Им мало в воскресенье на бою,
нахлыщутся и тут же силу мерить.

-Эй, Павла, погоди.- А, Калистрат.
-Да ты чай с гостем? Кто ж те так, болезный?
О, шматовали, аж виски полезли.
-Ишь, сердобольный, мой родимый брат
меньшой, во всей округе нету злее,
в бою родную мать не пожалеет.
-Так тож в бою, там леший повелел.
-Ну ладно ладить, вишь, совсем не важен,
сперва до дому, сам потом расскажет.
-Снежком потри, щеками-т побелел.
-Все, вот изба, хоть печка не потухла?
Опять бока чесал весь день с утра?
Бери рогожу, и скорей за углем!...
Я тут ему и мамка и сестра.

-А что же мать, отец, давно помёрли?
-Маманя-на Покров, отец пять год.
Ты чей-то раскрылился, слышь? Бегом!
И то всю жизнь не казниься по мертвым..
...-Да, крепко ты накинула узду.
-Вы, мужики, горючи, только вздуй.
-Одну рогожку хватит должно, Павла?
-Не свычно, мне когда у баба кнут,
у нас не те порядки на Дону.
-Привыкнешь быстро, коль сама понравлюсь,
откуда сам-то, с Дону говоришь?
Вот чистенький платок; сыпь сразу в печку.
Сейчас поставлю траву отварить;
Чегой-то к нам забрел так издалечка?

От потерпи чуток, поганый сброд,
Отделали-то как, до самой дури!
-Забили б, как не пожалей князь Юрий.
-Кто? Долгорукий? Очумел ли, брось.
По всей Москве его людишки рыщут,
чуть поперек: башку под топорище!
Ай, с кем попутал?-Исто пожалел!
-Ну, знать, везуч, коль целы ноги, руки,
слышь, Калистрат, добудь нам медовухи,
да не скупись монетой, больше лей.
-Расщедрилась ты чтой-то, Павла, ноне,
к добру ли? - А не щерься, черт, ступай,
молись, родимый, раны пусть поноют,
молись, зовут-то как тебя? - Степан...

Растворены злащеные ворота
Успенского собора на Кремле.
Звон колокольный стелет по земле
и купола сверкают позолотой,
оборванные, нищие, калеки,
подобострастно пали на колени,
в молитве, как от боли застонав,
какая вера в отрешенных лицах,
но далеки апостолов глазницы,
молчат святые скорбно на стенах.
Поклоны бьет и посох величавый,
и палка перегнутая клюкой,
и льет слезу Великая держава
на паперти с протянутой рукой.

Иконостас церковного амвона
увенчан тернованием Христа
во стражде всепрощенья на устах....
-Данилыч, слышь, где Никон-то?- А вона
на проповедь выходит из дверей.
-Ни дать, ни взять от роду архирей!
-Какой тебе: холоп Нижегородской
деревни под телегой родился.
-Христос в хлеву ить тоже, как босяк.
-Язык упрячь скоромный, не юродствуй
во храме Божьем.- Господи, прости
нас, грешных, ныне присно и вовеки
веков, тобой озримы все пути,
тобой отмечены земные вехи.

...-Как тяжелы до Алтаря шаги,
и каждый — грех души неискупимый,
как будто плоть святую оскопили
и вывели в посмешище нагим.
Ты, плоть, уже рождением греховна,
коль недостойна быть душой безкровной
под страхами провидца сатаны.
В безбожном сладострастии порока
одно тебе спасение-жестокость
к необоримым похотям земным.
А эти, что глядят подобострастно:
у каждого за пазухой камень!
О, разум, не питайся мыслью страшной!
Всевидящий пророк, сойди ко мне,

не мучь раба истомою греховной,
власть, власть хочу над миром суетным!
Но власть и слава: сети сатаны!
А разве мной носимый сан духовный
не оскорбленье веры во Христа?
И разве золоченый блеск креста
не святотатство над его распятьем?
... Мы рождены и верить и страдать,
но, чтобы свою похоть оправдать,
ославим непорочное зачатье.
Коль грешен сам, то грешный мир бери
в его грехе и, Богу сердцем внемля,
взнесись, пока лампадник твой горит,
пусть даже он покроет пеплом землю.

-Гляди, гляди, Данилыч, царь-то, ца...
Великие уста к руке холопской!
Ой, что я, дурень?! - Береги, брат, лоб свой,
по виду-князь, по языку-овца.
Смотри вон и глотай, не прожевавши,
прости нам, Боже, тяжки грехи наши,
знать все тебе угодно...-Ну, Моро-
зов, зелье твоих слов гляжу дурманно,
сам государь подъячему «Осанну».
-А ты, князь Юрий, не ходи поврозь,
дорога наша Господом почтима,
и патриаршим саном грех брюзгать.
-Борис Иваныч, старая скотина,
очистишь грязь с моего сапога.

-Кой взгляд колючий, не поднять бровей,
поди смеются: царь перед монахом
склонил колени, но хитер, однако,
Борис Иваныч, а, поди, проверь:
во злыдню он, або во благо царству,
где святость на устах, там жди коварство:
На четвереньках выше заползешь!
А как на холм взберешься, глянешь сверху!
-Нет, не понять всего, не вышло б смеху,
вон, князь-то Юрий-соколом! А все ж
кого из них нам слушать: царство крепнет,
а государь-утенок на плаву;
жена-насквозь болящая...а хрен с ней!
Держи, Алексий, крепче булаву!

...-Что ж, голубь, золотая голова,
притих не стонешь, аль зажили раны?
-Никак не разберу, каким дурманом
пропитаны медовые слова
из губ твоих?-Мальчишка суматошный,
совсем зацвел, што ж смотришь так пытошно?
Чай, не икона.-Я не боголюб.
По мне заместо всех лампад копченых
поставить в угол зелия бочонок.
-А вот за это, голубь, не хвалю.
Христос за нас страдания воспринял
и знал про муки, когда к людям шел,
и верно, не одно столетье минет,
пока подобный явится еще.

-Да ты и богохульна? Не просмыслю,
то хвалишь, то подрубишь на корню,
что ж Божий Сын по десять раз на дню?
Как погорелец? - Дай собраться с мыслью:
Христос — не Божий сын, он из людей,
-Да как же он прошел-то по воде?
-Он верой крепок, истиною светел!
И нет той вере срока и цены,
как нет ни Бога и не сатаны,
а есть людская злость и добродетель.
Христос убил все гадкое в душе
и засветился ореолом Божьим.
-А если я сподоблюсь, неужель
и я предстану с Господом похожим?

-Все в силе человечьего ума,
все на земле душе его подвластно.
Садись-ка, голубь ясный, в угол красный...
А вон и братец, кто там кроет ма-
терь Божью?- А здоров твой Калистратка,
и телом статен,-оглядел украдкой
хозяйку: «Девка тоже ничего,
коль нарядить да вымазать в румяны».
-А ты, гляжу я, бабник,окаянный,
ну вот, братишка, оживел и гость.
-Привел я тут убогого, сестрица,
-Ну раз привел, не выгоним на двор,
/ой, надо б поосанистей проститься/,
пойду оденусь, вы тут разговор

какой затейте, сиднем не скучайте.
Вина-то принесли?-В сенях бадья...
-Ты дед, гляжу по трезвому буян,
а во хмелю рукавки засучать?!-Эх,
не измывайтесь над калекой, братцы,
моей культей в заду и ковырятся.
Степан мигнул у деда за спиной:
-Ну что ж, росточком мал, с руками горе,
видать богатырем пошел ты в корень?
Чего ж под монастырскою стеной
Не поторчать? Поди добры монашки,
Чай в очередь на исповедь бегут?
-Ой, посадил, аж в животе мурашки!
-Ты молод и не смыслишь ни гу-гу,

гогочешь, как гусак с пустого зоба,
або силенку некуда девать;
не веришь в Бога, но не издевай-
ся, когда сам-то Божий раб до гроба
и после смерти. Я не принял сан
монашеский, ни посилом, ни сам
своею волей, не по мне наряды.
Но сан принявший для меня святой.
-Ты пуст карманом и душой пустой,
и за столом нам не садиться к ряду,
Есть жирный кнут и тощая спина,
и ты их не помиришь Христом — Богом!
-Не ты глаголишь, жалит сатана,
а Бог сияет молча над порогом.

-А как же быть со стеганой спиной,
с мозолями кровавыми от плуга?
-Павлина, ну и гости нам: два плута,
один расстрига, а другой инук.
-Да пусть их, человек и красен словом.
-Оли еще лошадии подковы,
к ногам, и вместо хлеба сено жрать?!
-Я стар, и мне с тобой не мочно спорить,
но все одно, кто плетью спины порет
и кто их гнет, все перед Богом братья.
-Так какого ж давечь на бою
ты выл собакой и ругался чертом?-
Поймал Степан.- Задели спесь мою,
мурашек мой, тут оживел бы мертвый.-

Степан сыграл бровями, дунул в ус,
-А что мурашек, как его понюхать?
-Ну, то не взять на зуб, а чуют духом.
-Ой, дед, ты скользкий, Богом поклянусь
тебя руками взять: песком посыпать.
-Ну, вот и я! - Наряды-то, бусы — то!
-Да, краля, королевна, царска дочь!
-Убей, не верю, ты моя сестрица?
Из лоскутков сумела нарядиться...
«Вот кобылица и один седок».
Степан зажегся злостью и любовью,
Такой, что под топор за поцелуй,
что хмелем не залить, а только с кровью
из сердца вырвать!...-Вот кому в углу

сидеть-то в красном,- дед засуетился
как червь на пашне,- Боже, красота,
из воеводы сделает шута,
глазами глянул, как воды напился.
-Сядь к печке, дед, и жди пока нальют,
чего ж окоротили речь свою?
Степанушка, дозволь присесть с тобою?-
Казак аж потерял, что мог сказать,
аж пропотел — Ой, схорони глаза,
одним поглядом сделаешь такое,
что не сумеют дыба и палач!
-Ну, так и прибивайся на совсем-то!
Нет, век тебе терзаться пополам.
Неси, старик, вина, что ж киснет в сенцах.

Ты полюби меня, донец лихой,
За это буду пить, пока дозволишь.
-Вот жизнь чудная: перекати-поле,
-Не ставь, старик, лей сразу по другой.
-Ну, мог ли думать, полдни, не далече,
что вот в тебе и зло, и радость встречу,
спасение и другорядь беду.
Но ты не помышляй, что сердцем кроток,
Через два дня я душу перекрою,
А через три на Дон опять уйду.
-За то два дня мои уж, голубочек,
по донышку все капельки слижу.
Словцо скажи, все будет, что захочешь!
-А прикажу, попляшешь? - Попляшу!

-А ну, дедок, запой нам удалую,
чтоб бесы завертелись на огне!
Павлина, ты пойди сперва ко мне,
Пока горячий, с жаром поцелую!
          Как по ельничку,
          по сосенничку,
          молодого казака,
          повели на казнь!
          Мясо с плечь стали сечь,
          потащили жилы!
          Ох, гуляли давечь,
          жили, не тужили!
          Подцепили кушаком,
          повели с дружком!

-Ты, чтой-то невеселую завел,
а ну-ка брысь, окаянный под стол,
итак, со смертью мы родные братья.
Ты, Калистрат, почем душой поник?
-Я только на бою и баловник,
-Ну, раз не пляшешь, наплескай нам браги!
Уйди вся боль сквозь ноги молодые,
да так, чтобы заслышали в раю
и ангелы и грешники святые...
а дай-кось я донскую запою!
          Гой ты ворон,
          надо мной не кружи,
          злой колдун не ворожи,
          помирать не скоро!
          Ветер шапку сорвал,
          гуляй буйна голова,
          гуляй, разгуляйся,
          шире круг раздайся.
          Заходите в гости,
          пики, сабли востры!
          До полуночной поры,
          наточены топоры!
          Набегай ворог,
          налетай ворон,
          гуляй разгуляйся,
          шире круг раздайся!....

... Весь разомлев, прошел еще по кругу,
отер рукою пот на лбу багровом,
облокотившись, сел за стол дубовый:
-Дай, Калистрат, хоть обниму, как друга.
-Ну, коли есть силенка, обними,
да ты могуч, хоть не велик костьми.
-Не дай те Бог сойтись со мной на шашках!
-Ну, энтая железка не по мне,
я за мотню возьму, прижму к стене,
чтобы в штанах от весу стало тяжко.
-У, атаман какой, да ты и впрямь
сказали: Калистратка, зверь безрогий.
Тебя б замест быка в телегу впрячь.
-Или с дубьем поставить у дороги?!

-Давай бороться, хошь бы на руках,
-Павлина, гость-то наш видать напился,-
вдруг за Степанов пояс ухватился
и поднял казака до потолка.
Тот смотрит ошалело: что за дьявол!
-Ну что? Прижать к стене, чтоб завоняло?
ну то-то, знай и боле не проси.
-Да, слушай, у тебя два сердца что ли?
-Три, два в штанах, а третье в душу колет.
-Какие люди живы на Руси!
-Россия наша, комонь застоялый,
бокаст, да плетью некому гукнуть,
кто б начал, ну а мы бы постояли!
-В низовьях Дона есть хороший кнут!
-Ой, верно, казачек, как ты смекалист,
я пеше пол-России исходил
вдоль-поперек, и столько в ней беды,
вы молодые слыхом, не слыхали.
И всюду люди верят, как в закон,
в могущество удалых казаков,
они придут, они за все и спросют
с господ, с князей, да хошь бы и с царя!
-Все ухо от побоев исцара-
пано, в висках уж заблестела проседь,
гляжу, а сам-то молод-молодой,
тебя я верно старше, хоть и баба?
Пошли умою чистою водой...
-Россия, что телега на ухабах!

Народ наш дюже любит бунтовать,
дай волюшку: друг дружку перережут!-
«Хрррр», на зубах запекся волчий скрежет.
-Эх, мне бы вашу силу, в душу мать!
-Уйди старик, не порть мой праздник стольный,
я за свои года стерпела столько!
Дай налюбиться с милым мужиком;
Когда тебя под стражей увидала,
ну, думаю, хоть что, но мой тот малый,
заставят, так по снегу босиком!
-Да кто ж в тебя вложил такое сердце?
И стою ль я твоей любви такой?
-Любить тебя мне вечно, лиховерца,
но как пойдешь, не задержу рукой.

Я за тобой и смерти не боюсь.-
Степан налил полнее в чарки меду:
-Давай-ка, девка, выпьем за свободу,
она послаще, чем житье в раю,
и даже государевой осанны!
...-А знаешь, как зажили твои раны?
Я в них вшептала всю свою любовь,
всю, всю себя, до капельки последней!
-Ты, милая, иль спьяну мелешь бредни?
-Снеси меня в постелю, голубок,
да ляг со мной, да поцелуй, как женку,
чтоб гложба сердца в страсти улеглась;
прости ты мою грешную душонку,
все в мире Божья, значит наша власть...

...Москва, престол, держава, кнут и крест!
Кресты на куполах, огни на звездах,
заутренней молитвы шепот слезный,
вечерний балаган кутёжных мест.
Понять тебя не трудно, стольный город:
Средь нищеты возвысился ты гордо
театром, где хозяин сатана,
где черти превращаются в актеров,
где пляски хором, и молитвы хором,
а зрителей бескрайняя страна.
Мы дьяволу омыли ноги мирром,
и снова превратился храм в театр.
Степенно родовитые бояре
расселись вдоль по стенам, на скамьях,
из-под аршинных шапок в три ручья
сочится жирный пот; в свечном угаре
четыре летописца по углам,
на столике причуда — зеркала,
укрытые от сраму лоскутами
богатого нездешнего сукна,
чадает свет из узкого окна,
упав на пол радужными цветами.
Вдруг стукнул рында об пол топором
и, то ли опечален, то ль рассержен,
перед бояры вышел на порог
всея Руси Великий самодержец.

Все пали ниц и, кланяясь усердно,
давай друг с другом меряться в почте-
ньи государю, об пол чуть не те-
мечком, как разжиревшие наседки,
за каждым дьяк, в руках перо, чернила,
чтоб и словечко не запропастилось,
не то Великокняжеский наказ.
-Зачнем, бояре, с помощью Господней,
владыке первым речь держать сегодня,-
от нервной дрожи дернулась нога.
Встал Никон: ликом тверд, очами горд,
рот плотно сжатый, ноздри хищно вздуты,
князья с опаской смотрят на него:
« Бесенок рыжий, сызнов что-то вздумал».

-Два слова нынче будет от меня:
вот первое, и не моя то похоть,
Господний голос — царь молить у Бога
Прощенье должен, дабы осквернял
святую церковь и порядок Божий,
злодейством и распутством грех свой множил
и умер в бреднях Грозный царь Иван.
Царь Алексей обязан грех сей тяжкий
молить народно! - У царя мурашки
пошли по коже. «Господи, слова
найти какие, чем ему ответить?
И дядьке подсказать никак нельзя!
Ох, коли есть одна беда на свете
и это, видно, царская стезя?»

-Данилыч, неужели согласился?
-Молчи, дурак, тебя ж твой дьяк продаст.
-Эх, жить по деревням бы как кротам
по норам, хоть по средам не поститься.
...- Теперь другое: Аввакум, петров сын,
по учинении над ним допроса
от церкви должен бысти отлучен!
И сослан в тот же день за дерзость слова,
антихрист этот с сатаной в сговор
вошел, с болотной ведьмой обручен!-
Князь Юрий вспыхнул.- Больно крут, владыка,
молить грехи не ведаю причин,
На тех грехах порос бурьян поди-ка?-
Морозов выжидающе молчит.

-Оставь, князь Юрий, смуте в думе не быть!
Знать Божий перст молить Иванов грех,
и Аввакума, видно, я пригрел,
да укрепит правленье наше небо.-
-Ну что ж, ну что ж, кто нынче духом пал,
кто нынче у позорного столпа,
тот завтра вознесется...- Ну, Морозов!
Подвел царя под всеогласный срам,
по мне так лучше холод топора!
-Вот потому не царской ты породы.
-Ну, кто еще желает речь сказать?
-Я, Государь.- Что ж говори, князь Юрий.
-Пора стрелецку свору разогнать,
с них службы мало, больше пьяной дури.

Пока нанять немецкие полки,
потом свои войска под них подстроить...
«Не даром князь великий — взгляд героя».
-А чем платить, в казне одни долги?
-Немного у бояр подчистим когти,
посад обложим, иноземцев к ногтю!
-Народ и так до боли обнищал!
-Давно пятинных денег не взимали!
Заставить, чтоб в ремесла занимались,
а то в мозгах дубина да пищаль.
Но самым главным укрепится в деле
о «Сыске беглых без урочных лет»,
-На Дон бегут, вот чирей-то на теле!
-Прижать им порох, сменьшить в осень хлеб!

-Нельзя, бояре, есть другое действо,
их атаман до золота охоч,
вот надо б посмекалистей кого
сыскать, чтобы у них промеж людей свой
он стал скорей. А там и даст Господь...
-Хвалю за разуменье господские
бояр, на том и много благодарен;
теперь прошу отведать наших явств.-
Степенные бояре да князья
вдруг ломанулись, как в хмельном угаре.
Да каждый все повыше норовит
усесться ближе к царскому сиденью,
заспорят о породе, о крови,
Глядишь, и задерутся без стесненья.

Стол полон всяких угощений: яств
и питий, блюда ставить нету места,
бояре, словно куры на насестах
гнездятся, пожирней кусок боясь
оставить в миске, лапают по два,
А то под стол, какие постыдливей.
сморкаются, плюются кто куда,
от жирных рук лоснится борода,
хруст на зубах, глаза в хмельном отливе.
Несут в конец обеда лебедей,
с алмазными горящими глазами.
Опять бранятся, где кому сидеть,
сипыми от обжорства голосами.

Царь в питии умерен и в еде,
постится по два раза на неделе,
откуда и берется тучность в теле?
В Великий Пост доходит до чудес
блюденья христианского обряда.
По триста тридцать три поклона кряду
кладет за службу, по три раза в день.
Питается одной квашнёй капустой,
а с каждым разом все тучней как-будто,
кому в блюденье прок, кому в еде.
Обед закончен, солнце уж к закату,
зимою день ленив и короток.
Теперь пора в потешную палату
послушать скоморохов и шутов.

Царь любит представления живые,
с горнилом ада чтоб и с сатаной,
чтоб с наказанием души грешной,
и чтобы злые духи в трубах выли,
но чтоб всему хороший был конец,
прощенный грешник не сгорел в огне...
А иногда и это понаскучит,
шутов да скоморохов призовет,
рукой махнет, глядишь, один завел,
другой схватил волынкою скрипучей.
А то начнут дурачится в «тиантр»,
как всюду на Руси кто погорластей.
То притворится шут, что в смертку пьян,
то заленится барином бокастым...

Является на середину шут и говорит,
что он жених и невеста у него богатая-пребогатая
а за нею дают приданого:
восемь дворов крестьянских
промеж Лебедяни, не доезжая Казани,
на Старой Рязани, где пьяных вязали,
меж неба и земли, поверх лесу и воды.
Да восемь дворов бобыльских,
а в них полтора человека с четвертью,
четыре человека в бегах,
да два человека в бедах.
А хоромного строения:
два столба в землю вбито,
третьим покрыто,
да с тех же дворов сходится на всякий год:
хлеба насыпанного
восемь амбаров без задних стен,
да четыре пуда каменного масла.
Да в тех же дворах сделана конюшня,
а в ней четыре журавля стоялых,
один конь гнед,
а шерсти на нем нет,
передом сечёт, задом волочёт.
Да с тех же дворов на всякий год запасу:
по сорок шестов
собачьих хвостов,
да по сорок кадушек
соленых лягушек.
А всего приданого на триста пусто, пятьсот ни кола,
а у записи приданого сидели:
Еремей, да жених Тимофей,
кот, да кошка, да поп Тимошка,
да сторож Филимошка.
А запись сделали в серую субботу,
в рябой четверток,
в соловую пятницу.
Сказке конец,
кто слушал — молодец,
тому честь и слава,
а рассказчикам каравай сала.

Бояре в хохот, а царю не в смех,
вися ярмом грешенья Иоанна.
«Чего додумал Никон окаянный,
ан тоже, знать, не глуп и верой смел.
Как управлять такими-то умами?
Они и Божьих ангелов умают.
Скорей бы отвечерить и в постель.
Одна отрада, завтра пост пасхальный,
сведет во гроб застольное нахалье
бояр, поди скоромят на посте?!
Князья, холопы...как тут править ими,
боярин — ирод, а мужик — хамье!
Одно прошу у неба, помяни мя,
о, Господи, во царствие твоем».

...На утро он собрался в дальний путь.
Павлина не рыдала у порога,
глотнула слезку: - Вот харчи в дорогу,
а коль в Москву случится заглянуть,
то знай, что у тебя есть дом в слободке.-
Он сел в седло, поцеловал молодку:
-Прощай, любава, не помни зла...
-Что ж так вот все, совсем? Единый Боже,
ну хоть разочек обернется может?
-Поплачь, приворожить-то не смогла...-
Но только нес казака конь по полю,
хлестала по бокам тугая плеть!
На что ж тебя сменяешь вольну-волю?
Одна цена — негаданная смерть.

                ГЛАВА 4

Лукавы тропки тайного приказа.
Умело правит хлесткая вожжа,
нелёгко на Московии держать
в тугой узде крамольную проказу.
Не всем дано ходить по тропкам тем,
но если остроглазый в темноте,
то царской благодарности отведал.
А сколь на тех тропинках было плах,
с которых кровь безвинная текла,
лукавый бес и тот не даст ответа.
Разбойник, вольнодумец, казнокрад,
терявшие рассудок в пытках страшных,
не так боялись холод топора,
как «ласковую» плеть пытальной башни.

Иван Пафнутьич Кирвин стар, сутул,
с бородкой рыжей, с хитрым лисьим глазом,
первоначальник Тайного приказа:
скоп, заговор учует за версту.
Как станет вопрошать — всю душу выймет,
нервозно шарит пальцами кривыми
и только взгляд холодный и прямой.
С докладом к государю входит лично,
доверием отмечен безграничным,
к царю в трапезну, как к себе домой,
всю жизнь радел и не просил награды,
болезнь, позор, немилость превозмог,
теперь бы властью пользоваться в радость,
да стар уж, а в могилу не возьмешь.

Простая утварь горенки невзрачной,
где царь вершит потайные дела:
две лавки, малый трон в конце стола,
да свет ленивый от лампадки мрачной.
На столике всегда соленый квас,
а в Пост Великий и капусты ква-
шеной стоит большущая кружанка.
От думных дел душа впадет в тоску,
а ей на благость мятного кваску,
або капустный лист в зубах пожамкать.
Царю в трапезе лучше не мешать,
рассердится, расплачется в обиду.
А просто рядом сядь да и вкушай,
и хочешь, нет, да не побрезгуй с виду.

...Иван Пафнутьич Кивин столько лет
казнил людей без совести и страху,
а вот сегодня, будто сам на плаху,
и в ум нейдет, почем душой жалеть.
Благословен великим патриархом,
нытье царя, что мертвому припарка,
два дня пройдет и снова на свое.
И только совесть веры хрестьянина
спать не дает под мягкою периной,
а как уснешь, так снится воронье.
Конечно, Никон и друзьями силен,
а наипаче улестил царя,
а что за Аввакумкой пол-России:
на то шлепуга и пищаль заря-
жена, и все ж так сердце не на месте,
с небес видать все козни топора.
«А что Христос, и где он этот рай?
Увязли в болтовне, как ложка в тесте.
Ну, кто живого Бога увидал?
Кому зело он тернием воздал?
Шлепугу и деньгу пощупать можно.
А совесть — не монета и не нож,
хотя и под периной не уснешь...
Ой, что я, нехристь, басурман безбожный,
совсем попутал бес под старость лет.
Знать не мореный дуб, гнию середкой,
а все одно под смерть о чем жалеть!
Хоть проживи ты солно, хоть солудко».

-Входи, входи, Пафнутьич, дай-то Бог,
егда б хоть ты с хорошими вестями.
Ну, помышлял Пасхальный Пост настанет
так отмолю за все грехи...- Небось
Не утружу чело царя Велика,
аз грешный раб. - Пафнутьич, не квяли-ка,
что есть в тот час, выкладывай на стол.
-Да дело грош, каб не было огласки,
одно грешно, ить пост Великой Пасхи.
-Так грех и должно вымолить постом.
-Зело Владыко жаждет, чтоб намедни
расстрижен был зловредный протопоп.
И я так мыслю, что одну обедню
им не служить, хоть завтре той потоп.
-Ой, замирить бы их, а как — не чаю,
и Никон цепок, и двуперстник смел.
-Один безродный, а другой же смерд.
-Ох, и Пафнутьич на язык отчаян!
Один все духовенство сгреб пятой,
другой людей скликает, что святой,
попробуй-ка уважить двух пророков.
-А все же Патриарх зело нужней,
за ним бояре ропщут,- Ну, уж нет.
Бояр придавим...так, чуток, до сроку.
-Я, государь мой, стар и предан весь
тебе как пес, со мной не ведай страху.
А Протопопа из Москвы бы свесть,
а то ведь Никон не соблюдет сраму.

-Иван Пафнутьич, ты мне растолкуй,
пошто у них нашла коса на камень?
Друг друга готовы задрать руками!
-Тут, Государь, не мне судить, телку.
Сведи на спор их у себя в палату,
пущай в потеху за свое полают,
глядишь, нам, темным, свет да и прольют.
-А как дойдет до громкого скандалу?
-Ты, батюшка, не больно-то их балуй!
Чуток зарвутся — разом на скамью.
Вон, сказывают, Иоан Васильич
держал в узде монашков да попов.
-Ну, царь Иван! Тако мне не осилить,
дубняк зеленый не скосить серпом.

... Кузнецкий мост безлюден по утру,
и свежий снег, не стоптанный ногами,
по мостовой разостлан, как пергамент
по гладкому дощатому ковру.
В окошках не видать еще огней,
еще не слышно фырканья коней,
но печи в избах задымились бойко.
Зевая и крестя спросонья рот,
идет к делам ремесленный народ:
в своей работе, как в чужой попойке,
ямщик, накинув армячишко старый,
охлопал кнутовищем рукава;
торговки напрямки спешат к базару,
проснулся город, ожила Москва.

Уже захлопотали брадобреи,
засучивая знатно рукава,
неугомонный мытарь целова-
льник отпирает двери поскорее.
Да, Пост Великий — напиваться грех,
каким служивым разве на сугрев,
да ямщикам в дорогу для веселья.
А сколь в Москву стекается путей,
за правдой, от нужды и для утех,
к ее от веку берегам кисельным.
К тебе ведут все судьбы и дороги,
с тебя и спрос: всегда ли ты права,
веселый град князей и скоморохов,
святая, богомольная Москва?
... - Ты, Титка братка, скорый на подъем,
моёго мужика не растолкаешь.
-Все, Порушка, веселая такая ж.
-Кто врань встает-тому Господь дает.
-Не густо дал тебе небесной манны.
-А ты не норовись в его карманы.
-Цыц, баба-дура, не бивал давно?
Всадил бы раз, да надобно до ветру...
-Чего-чего а на кулак-то щедрый.
А я и не серчаю, все одно
живать с ним вместе, под одною крышей,
днем задеремся, к ночи рядом спать,
и ты с ним, брат, поласковей, потише,
какой был голод, кто от смерти спас?

С твоей-то силой и с его проворством
большое дело можно зачинать...-
Потом запричитала «Отче наш»,
вошел хозяин! - Вымели бы двор сво-
ра приживалок к дармовым хлебам!
-Я задарма не стану щи хлебать,
про силу же мою ты много знаешь.
-Но-но, ты это, дюже не пугай,
с того и взял, что на лицо бугай.
Да по каким углам совать не чаешь.
-Пошли б до службы, глядь Господь сублёл.
-Оброк велик боярин-то означил?
-По осени до четырёх рублев.
-Ой, батюшки!...- Сгодится не иначе.

...По улице картинно руку в бок
и семеня короткими ногами
щеголеватый мужичок шагает,
за ним другой плетется по обо-
чине: плечистый ростом в три аршина,
не ладного, да крепкого пошиба,
с нечесанной, лобастой головой.
-Авдей, видать, к твоим харчам прибавка,
 гля-к-ж жеребец какой!- А ты не тявкай,
а то копыт у ёго дуровой.
-Далеко ли? - В Казанскую, там ноне
служителем двуперстник протопоп.
Щас времена и белым днем и ночью
в Господний храм за пазуху топор.

-Неронова Ивана, слышь, забрали.
-А мне и горя невидаль по нем.
-Рассказывали, будто жгли огнем
за два персты, дери его паралич!
-Чудно у вас, робяты на Москве,
вчера святой, а ноне уж извет.
-А не тебе судить навозным рылом!
Какого ляду встал? Шагай за мной.
-Чудно у вас, коль вовсе не грешно.
-А ты иль святый ангелок бескрылый?
Такую тушу на небо поднять
так надо крылья с мельницы ветряной.
Я б тя упек, не будь ты мне родня!
Знай, где смолчать, а где в беседу встрянуть!

В Казанскую народ подзачастил:
заутреннюю в будни, как на Пасху.
-Ить проповедь читает, будто сказку,
коток-баюн, о, Господи, прости...-
У алтаря вокруг собрав людей,
в потертой, но ухоженной оде-
жде, моложав, но скорбный, словно старец;
глядя на всех, ни видя никого,
несет и дух и слово только Го-
споду, то ли священник, то ль скиталец.
-Сегодня я воочию узрел,
как муж жену злословил незачатьем,
впадая тем в наитягчайший грех.
И не могу об этом промолчать я.

С чьих рук лилась крещенская вода7
Чья жертва жизнью первая, святая?
Родители его, всю жизнь страдая,
творца молили им ребенка дать.
И подарил им вседержатель чадо,
за их мольбы, за веру их награду,
как запоздалый полевой цветок.
Средь изобилья, в пышных травах летних
мы быстро привыкаем к многцветью,
но только дунет первый холодок,
листва пожухнет, оголятся ветки
и солнце потускнеет в облаках,
мы, взрослые, так рады, словно детки
и лепесточку позднего цветка.
Змею змея и волка волк не губят,
а человека человек сечет!
За истинную веру бьют мечом
казители умов сердец и судеб.
Отколе, християне, нам пристало
крестить свое чело тремя перстами?
Воззрите на иконы минных лет:
о двух перстах Господь наш и Спаситель,
а кто в противе Никон исказитель!
России достославной повелел
поклоны в пояс бить, а не в колени,
одежд богатых жалко замарать!
Сии персты диавола веленье,
а с Господом и легче умирать.

Старинные монашеские книги
приказано по-новому писать,
им золото не мера на весах,
они заблудшим душам, как вериги.
Россия правой верою сильна!
Неужто отречется кто из нас,
от старцев, на Руси преосвященных?
Митрополит Казанский Феофан,
Феодор, Иннокентий и Стефан!
Кто грех возьмет на душу непрощенный?
Диавольское чадо на Кремле
сидает со бояры, со царями,
пройдется плач кабальный по земле!-
Лязг топоров и топот за дверями.

-Ага, пришла диавольская плоть!
Молитесь, люди, Бог вас не оставит,
в колени и двумя, двумя перстами!
Несокрушим спасителя оплот!
-Заткните ему глотку топорищем!
-Христос речет: !Блаженный духом нищий,
не страшно пасть, но страшно не восстать!...»
Со связанными за спиной руками,
взашей толкая, на чем свет ругая,
ведут в подземь поборника Христа.
Три дня тебе сидеть там, Аввакумка,
молится н несодеянных грехах,
три дня надеять сердце слабой думкой,
что яко волка псу не забрехать,

так Никону тебя не пересилить:
за ним бояры-за тобой народ,
(но кабы не заступница Моро-
зова, давно б уже околесили)
а на четвертый молча поведут
на отреченье или на беду,
и ты пойдешь к себе немилосердный,
но милосердный к слабостям людским.
И где твой первый, где последний скит?
Далёко впереди костер твой смертный.
Войдешь ты в двери с красного крыльца,
а выйдешь черным ходом и веригах,
не сломленный до смертного конца,
святее возведенных, поп-расстрига!

-Ответь нам, грешник, как на Судном дне,
когда ты, Аввакумка, дурь умеришь?
Неужли патриарху ты не веришь?
-А как могу я верить сатане?!
Одна злоба в глазах его бесстыжих.
-Замолчь, и здесь прощенья попроси же!
-Об истой правде непочем молчать.
Святое слово не бывает грубым.
-За это богохул удила в губы, в зубы,
а на язык каленую печать!
-Ну ладно, с чем ты сильно не согласен?
-А есть нужда писать все наизнов?
-Так ведб черкал монашек, губы квася,
безграмотный, читаешь — аж озноб!

-По этим книгам весь народ молился.
-Об этом «Азе» слова не моги!
-Ну а поклоны в пояс от брюзги?
Чтобы кафтан подоле поносился?
-А как ты хочешь: нищий, рядом князь
об земь челом? Коленями склоняясь?
-А что для Бога соболишек жалко?
-Почтенье должен возыметь народ!
-А у тебя, что иль дворянский род?
-Язык твой блудный — чертова мешалка!-
князь Долгорукий, не сумкв стерпеть,
вскочил: - Забить его как волчье семя!
-Да как посля псалмы с амвона петь
ты будешь? - ****ин сын, изыдь отселе!
-А я вот лягу ко двери палати,
попробуй кто из вас переступить!
-Довольно, чадо блудное, глупить.
-Прииде в рай, кто разумом дитяти!
-Да ты хоть плюй, хоть сцы ему в глаза
на все ответ  Господняя роса1
-Обуть его в онучи из железы!
Пока я жив, ты горю кровный брат.
-Ой, Никоняне, дай вам Бог добра,
и вразуми вас Божьей мати слезы...
-Слышь, князь, а протопоп не просто смел,
Такого бы в друзья.- Да больно надо,
один вонючий влез и этот смерд,
обоих бы к сохе, язви их ляду!

-Борис Иваныч, как же быть теперь?
Ведь упекли подвижника, пророка!
-Ох, государь, с пророками морока,
одна нужда их вычуры терпеть...-
Взволнован царь, на месте не сидит.
-Народ-то разбуянится, поди?
-Народ не буря, быстро успокоим.
-Разбойные все нынче времена.
-Тебе опора крепкая нужна,
хоть Никон по душе своей такое!...
Пока живой — найду чем усмирить,
а как помру: князь Юрий будет в стати.
Ты с Никоном пока что не борись,
он худород на долгое не хватит.

... Ну что, Москва оглянулась тебе?
-Голодному и голенище сладко.
-Да ты со мной не говори украдкой,
одно придется жить в одной избе.
Конечно, без почтенья не позволю,
но ты и сам, детина, будь доволен.
Ты ко мне брат? Отец? Шуряк всего,
-Дык я... - Молчи, язви тебя обузу.
Сегодня осмотрись, а завтра в кузню.
Работы — знай вон, раздувай огонь.
-Москва мне показалась шумноватой,
да и народец злобный, што ни зря...
Эх ты, сермяга, мужики, робята!
Вся злоба от беззлобного царя.

...Но, милая, загорбилась совсем,
и шляхи не годны в чужом-то крае,
а ведь скотина тоже тварь живая,
и так же помышляет об овсе.
Да где и взять? Детишки голодают,
об них-то больше и молюсь, страдаю,
слышь, Марковна, обедню ить пора.
-Ох, Аввакум, заутреню в подполе,
обедню и вечерню в чистом поле,
всю жизнь и ни кола, и ни двора.
-Не за себя страдаем, мать, за Бога,
Христос терпел и нам с тобой велел.
-Остановись вон у тоёго стога,
хоть ребятишкам спать не на земле.


-Гляди-ка,, хтось облюбовал местечко.
Эй, добрый человек, гостям не рад?
-Для всех найдется место у костра.
-А ты не здешний, родом издалечка?
-Да ты сперва присядь, вон хлеб, вода,
а уж потом откуда и куда?
Небось, постишься? Эка щеки впалы,
а я — скоромный, Бога не боюсь,
-Во что же веришь? - В силушку свою.
-Хоть грешник ты, зато веселый малый.
Сказал два слова, душу развернул,
а коркой хлеба накормил до сыта.
Живешь-то где? - В станице на Дону.
Из нижних казаков, из домовитых.

-Безбожный вы, казачество, народ,
что плюнуть вам угробить человека.
-Вы тоже людолюбцы от полвека,
А до полвека человек, что скот.-
Анастасия даже не присела,
своих детишек уложила в сено,
сама давай над ними причитать.
-Не враг тебе, в ком глаз зараза волчья,
а враг, кто улыбаясь, смотрит молча,
но ты, я вижу этим не чета.
-А как ты видишь? - Гляну и почую,
чей глаз пустой, а коих глубина.
Мне говорят зело, мол, я колдую.
-А ты? - А я, что сила мне дана.

Вот говорить начну м все робеют,
глазами двину, жмутся силачи.
-Анастасия, слышь дитё  кричит?
-Да разве ж они стихнут, хоть убей их.
-Ну вот тебе прозренье дал Господь,
а ты ему обет не хошь испо-
лнить. - А к чему-то в молодые лета?
Вот постарею, сяду на покой,
тогда и окрещусь лихой рукой.
Пока что рано, вроде не калека
-Ну а чего от жизни маешь брать?
-Пока не стар, хочу покуролесить,
Погодь, ты кто мне — или родный брат?
Или Христос? Чего ты в душу лезешь?

-Всего еси Петрович Аввакум,
И еду я к неведомому краю...
-И то слыхал я, грешников сжигают,
а ты у них навроде Божий кум.
-Те «грешники», идут на смерть за веру,
-Ну а тебе страдать за них без меры?
-В страдании родился человек.
У вас умерших долго отпевают?
-У нас чихирем слезы заливают.
-И тут опять безбожничай  извет.
-Когда Ивана брата князь повесил,
молебен Богу тоже отслужил,
и я продам и плоть и душу бесу,
но отомщу сторицей, пока жив.

Как невод бороздит солено море,
так и беда проходит по Руси,
и кроме Бога не с кого спросить...
-И что же отпевать в одном соборе?
Что исповедь сымает все вины?
У Бога все едины, все равны?
-Да брат мой, всех прощает Бог великий
-Ну нет, пуст к черту в пекло попаду,
но я на всех тугую плеть найду!
А вы тем самым Господа молите.
-Опомнись! Все мы братья во Христе,
рожденье злобы в злобе сокрушится!
-Ну нет, не крест мне любый, а кистень,
и мой кулак велик, чтоб им молится.

Все, прощевайте, вон уж скоро тьма,
немного оставляю хлеба, соли.
-Как сам-то будешь?- Мне не надо боле,
глядь по пути отыщется корчма.
-Ты добр, а к добрым милосерден Боже,
прости нас за какое слово может,
и мыслию дурной не поминай...
И час не говорили мы с тобою,
а потеплело на душе обоим,
хоть между нами грозная стена.
Езжай,- глаза зашлись слезой усталой.
-Какой апостол, мытарь на веку.
Вот он уехал, мы с тобой остались,
и век страдать нам вместе, Аввакум.

                ГЛАВА 4

Размашисто пролег московский тракт
на юг, в Черкасск, в низовые станицы,
из царской в атаманскую столицу.
И чуть дождавшись виднушки, с утра,
обозы поспешают в путь не ближний,
и издаля по всей округе слышно
понуканье бывалых ямщиков,
ато и песнь про горькую судьбину,
приходит вечер, далеко раскинув
маячный блеск сторожевых костров.
Теперь уж тут хозяин люд разбойный
спешит до постоялого двора.

А что на тех дворах — кишмя народу:
все больше конокрады, беглецы,
любого разномастия, что цы-
ган влезущий хоть сатане в угоду
с голодным брюхом, с глазом воровским,
что старовер, покинувший свой скит
и жаждущий господнего прозренья.
Живущий и отдать и обокрасть,
все, все бегут в донской привольный край,
где воля, там и правда...- Экось время,
совсем извелся добрый чнловек,
за корку хлеба горло перережут,
кистень або дубина в голове...
Ан чтой-то кобели охайно брешут?
Эй, цыган, ну-ка выгляни во двор,
кого там черти носят на ночь глядя?
-Хозяева, пустите Христа ради.
-Платить-то есть чем? - Есть — А сколь вас?- Двое...
-Отпирай, заступница, спаси нас.-
Вошел старик с малым, похоже с сыном.,
взгляд едок, недоверчив, хоть стара-
ется держаться просто, без боязни.
«Ишь руки пухлые, видать, бояре,
одежка аж до срамоты стара.
Видать,какое дело приказное,
тут лишнего, брат, слова не роняй».
-Поспать положишь? - Идь в чулан за мною,
у нас тут как у Бога-все родня.

...-Терпи, не хмырься, дело государя,
важней вонючих изб, голодных вшей,
носи его, как Господа в душе
и государь сторицею воздарит.
Все претерпи, обиду и позор.-
А сам по сторонам гляк, гляк, что вор.
-Идем на посмеяние, на муку.
Но мука эта святости равна,
поклятию — бессмертие цена.
Мы — псы, но ведь и псом служить кому-то.-
Малой задумчивый не по летам,
отцовский взгляд, оглянет, что пронижет.
-Вон старовер, узнал по двум перстам?
А ну, поди подсядь к нему поближе,
послушай, что гуторит про царя,
про патриарха, про новокрещенье,
а сам держи язык как на прищеме,
и чтобы слово не пропало зря.
Умей подладить под сапог и лапоть,
пусти слезу, хоть и не мочно плакать.
Гордыня и геенна — звук один,
другою буквой святость и смиренье,
а третьею — творец наш и терпенье.
Уразумел? Ну будет, ты поди
чего спроси, а там словцо другое...-
Вошел хозяин с сальною свечой,
-Ужо тут не хоромы, не покои,
но спать поспите, хоть и мал почет.

-Почет! Да нешто мы князья какие?
Дерюгу на пол — вон и весь почет.
«Ну так и есть боярин прокопче-
ный, спрячь-ка норов в рукава худые».
-Людишек-то гулялых много здесь?
-Да ноне этого гнусья везде
напихано, что сору по канаве.
«Похоже распознал, как ни ловчил».
-Опять какой-то леший в дверь стучит.
«Небось и нас поганил так же давечь».
-Вода в кадушке, хлеб да соль с собой,
как по нужде прижмет, беги в сторонку...
-Ушел? Сынок сыми с меня сапог,
да не порви труху...- Ну кто ж так громко?
-Поди да посмотри, что там за буз.
«Обвыкнешься, не с нянькой куролесить»...
-Уще немного и в окошко влезет,
что за народ, оглоблей по горбу
учить их, да и то не пео=реучишь.
-Ты не зуди, а отпирай-ка лучше,
не то сыму как тыкву с плеч башку.
-Чем ноне прогневил я Христа-Бога,
помене лайся, враз своей дорогой
отправлю, хоть секира на боку,-
хозяин неспеша открыл ворота.
-Видал таких вас много на веку.
Деньги на кукиш, а одна морока,
и чуть чего, так сразу с плеч башку!

Сенца сперва пожуй из-под теленка,
-Еще словцо уронишь, так гляди.
-Гляди, гляди, вон в сени проходи...
«А Бог видать не обделил силенкой,
кулак широк, ручища, что канат,
ногой ступает — прямо сатана,
вот-вот проломит пол-то сапожищем».
В избе дохнуло потом грязных ног,
и перекисшей брагою, и Бог
весть чем, протухшим смрадом и вонищей
гнилого чеснока...- Здоровы будем!
-Здоровый на корову у быка.
-Ан чтой-то тихо в вашенской посуде?
-Возьми да и плесни по два глотка.

-Боюсь, каб спьяну не напузырил,
итак вонища, хоть скрипи зубами.
-Ну с пьяной жопы спрос, как с сонной бабы.
-Га-га, ну паря, от так уморил!-
Изба вся заходила ходуном.
-Неси сюда все то, где пусто дно,
-А там где полно? - Да хоть лейте на пол!
Хозяин, долго ль ждать вина душе?
-Бочонок мой давно открыт уже,
подходь, плати, бери да пей.- Однако
не ласков ты с гостями, старый кнут,
придется поимать с тебя за слово!-
Оскалом шашка, в полутьме блеснув,
как щепку раскусила стол тесовый.

-Силища-то, неси, браток, вина,
а то из-под тебя сейчас запросим.
-Кто молится в углу? - Отец Амвроссий,
прощения у Господа за нас,
безбожных молит.- Позови к столу.
-Да не пойдет, чтоб сдох я на колу.
-Не рвись в галоп, коль попросили шагом.
-А ты со мной поговори, казак,
в твоей ухватке шашка, что коса,
ты б атаман был нам, лесным бродягам.
-Вот радость балаганить по лесам,
со вшивым москалем делиться чаркой,
я, милай, от дедов донской казак,
и с вашим братом тюрю мне не чавкать.

-Не по христьянски, брат, себя ведешь.
-Ишь, сразу о Христе припомнил, дядя,
ты знай вон пей, пока я лью неглядя,
а хошь еще поставлю пять ведёр?
Когда гулять и пить, вожжей не чую...
А этот старичок опять колдует?
Всем наливать и пить за Вольный Дон!-
Корчмарь гукнул испуганно цыгана,
-Ну, чертышок, похлопочи ногами,
тут рядом пост стрелецкий за гуртом,
пообещай большое угощенье.
-Нога болит, я скоро не дойду.
-Пятак цыганишь, выродок ащерий?
На подавись, да только шмелем дуй!

-Отец Амвроссий, так тебя зовут?
-Так, отрок, с чем пришел к рабу господню?
-Ну коли ты себя над миром поднял,
так испытай меня, как на яву!
-Зачем торопишь жизнь? Всё Божья воля,
не упадет с тебя единый волос
без ведома небесного творца.
Ты тешишь плоть земною изобилью,
а ей один исход — червяк могильный,
душа не знает смертного конца.
Одни живут лелея свою похоть,
другие под ногами, что ужи.
А все же произносят «слава Богу»,
боятся Бога, верят в Божью жизнь.
 
-Я не Христос, но я пойду на муки,
да только с чаркой хмеля, да с клинком.
-Ты как сазан, махнешь в сети хвостом,
И не спасешь косяк и воду взмутишь.
-Но если мне судьба висеть в сетях,
то я в клубок смотаю их хотя б?
-Охотник крепче дыры залатает.
-Никак не разберу я слов твоих,
ты или что-то главное таишь,
иль у меня понятья не хватает.
-Ты молод, потому умом горазд,
я больше видел, потому глупее,
во всем сомненье вижу всякий раз,
я выбираю, а душа слабеет.

-Неужто усомнился во Христе?
-Не в нем, а в том, что это нужно людям,
ведь мы не веру истинную любим,
во всей ее духовной чистоте.
Себя мы любим в вере, хоть страдаем
и плачем над библейскими строками,
а все ж боимся страшного суда.
А вера-как зерно в пыли дорожной,
в песке сыпучем прорасти не может,
нужна ей лишь земная благодать.
И эта благодать-добро, терпенье,
тогда и зерна корнем прорастут...
-Всю жизнь свою над ижицей корпели,
боясь на шаг переступить черту.

А потому ты и понять не можешь,
что вера-как уздечка у коня,
поистрепалась и пора менять,
что сила всякой истины дороже.
Вся правда здесь на острие клинка,
как захочу, начну к себе скликать
и не придется их тащить за уши!
Как молодцы, вслед за мной?
-Да ежель будешь щедрый на вино...
-Вот и ответ тебе... Все в жизни скучно,
Ну выпей чарку, сердце позабавь,
чего кудахтать курой на насестах?
-Ну эта жамка мне не по зубам,
любая вещь свое имеет место.
Каша к молоку, морда к кулаку,
мох к избе, а .............................
-Ого, мастак ты дядя на побаски,
словечком на лопатки разложил,
охота есть чего еще скажи?
-Соловьюшко поет, закрывши глазки,
и я закрыл на Божий мир глаза,
с тех пор, как Никон стал под образа
церквей московских в ризе патриарха.
Смиренно чрево рабское несу
и жду, как избавленье страшный суд...
Узри же, Иисус в небесной арке,
как торжествует плоть в твоем миру,
как унижает образ «чертов инок»!
-Эй, малый, хошь монетой одарю?
А ну, запрыгни старику на спину!
-А подавись ты сам своим рублем!
-Щенок, а ну-ка лезь, прошу покуда!
-Холоп вонючий, съешь дерьма полпуда!...
-Фью-у! Ай да малый, видно, закален
в кузнечном горне, иль боярской крови?-
При этом слове все в харчевне, кроме
застывшего в молитве старика,
взглянули на мальца с такою злобой,
Малюта повернулся бы во гробе,
Степан нащупал рукоять клинка
привычным жестом: «Боже, что я неуч,
совсем забыл, что тятька говорил».
-Что, малый, вздумал отвертеться? Нет уж!
-Эй, целовальник, живо отвори!

-Стой, пес! Все по углам! А где твой цыган?
Послал, зараза, ну же, говори!
-Казак, взломают дверь, дозволь открыть,
клянусь Христом, что невиновен,-Цыц, гад!
Молчи, кубышник, чтоб тебя паралич!
-Казак, уже стучатся топорами?
Дозволь открыть.- Ну шут с тобой иди.-
Степан спокойно взвел курок пистоля.
-Кто там, стрельцы?- Полдюжины, не боле.
-Ну не страшнее, чем святой один.
Все за столы и вид не подавайте.
-Эх, жалко брага кончилась совсем.
-Еще захошь и бабу на полати?
Щас будет пойло, хватит нам на всех.

Вошел цыган, за ним корчмарь украдкой.
-Эй, кудряшок, что ноги не горят?-
Лязг бердышей послышался в дверях.
-А ты не наводи свои порядки!-
Хозяин тут заметно посмелел.
-Ишь, распустил рубаху до колен,
и той секирой будто кнутовищем
привык на обе стороны махать!
-Не доводи, охайник, до греха.
-Язык заткни под мышку, разом взыщем!-
Степан примолк с ехидцею в глазах.
Стрельцы за стол уселись поудобней.
Один старик глядит на образа...
В корчме запахло тишиной недоброй,
которую нарушил вновь Степан.
-А ну, жидок, покажь как ты проворен,
ты давечь слётал, как на падаль ворон,
подай-ка водки каждому стопарь!
Не видишь, господа стрельцы промёрзли,
я ты стоишь и маешься, промозглый,
иль надобно учить? - А что за хам
чернявый и мордастый, как татарин?
Я не привык, чтоб больше нас болтали.
-Один уже согрелся, забрехал.-
В избе, хоть робко, но подняли насмех,
стрелец вскочил, как жаленный пчелой.
-Ишь прыток, а не растеряешь снасти?
-Холоп, перечить! Ну-ка в земь челом?!
-И не родился тот, кому поклоны
я буду бить.- А мне вот покладёшь,
или за твой калган и медный грош
не дам я как за огурец соленый.-
Стрельцы как по веленью поднялись,
-Ну паря, напоследок помолись,
на играх девок много перещупал?
-По мне радеешь что ль? - А то по ком!
Ну исповедуй как перед попом.
-А полижи-ка хвост у этой щуки! -
Степан махнул любимицей опять,
блеснул по сторонам, аж воздуз свистнул,
стрелец схватился за топор, сопя...
-Возьмем теленка, неказистый с виду.-

В углу засуетился конокрад,
который уговаривал Степана
пойти в разбойничие атаманы.
-Ну вот, Алеха, вышел наш нахрап.
Поможем, так уйдем по добру сами,
а нет...- Ты что объелся пёсьим салом?
Продать своих боярским хомутам?
-Я свой тебе и ты за мной последуй,
я-хлыст, ты-шпынь, а он казак от дедов.
-Да верно, хлыст, не носишь знать креста.
...- Ну что, служивый, как вы все окладом?
Иль в очерёд вам головы снимать?-
Степан стал продвигаться в угол задом.
-Эх, был бы наш бродячий атаман,
а так-то пропадай за хвост собачий.

Ай, милай, загребеннай! - Сука, брось!
В куски срубаю, отпусти добром!
-Ну подмогите, чтой-то вы одначе
как увальни? Ну, ну же, бей, лягай!
-За что пропал, за шметку с сапога?
-Ага, крути, вяжи да поисправней!
Ну вот и дело, наплескай вина,
пей вор, хлебай, чтоб потекло в штанах.
-Дай приложусь! - Степан свалился навзнич,
стрелелецким кулачищем оглушён,
что мерным целовальничьим безменом;
-Что делать с ним?-По мне бы так в мешок
и в полынью, чтоб чуял себе цену.

-Тебе ли мою цену означать?
Продажный пес, сам чьи хлеба изводишь?
-Ох, осрамлю ж тебя я при народе
за твой язык бескостный...- Чья печаль?
-Вся твоя радость: отгулял запойно,
назавтра отведем в приказ разбойный,
там разом по-другому запоешь.
Годами моложав, еще небось ты
не слыхивал как трескаются кости,
как на себе спытаешь, так поймешь
и цену всяких слов, и блеск секиры,
а так тебя учи, хоть обучись.
-Ан жаль настырца, малый-то нехилый...
-Эй, цыган, выскачь, сызнов кто стучит.

-А этого под нары в угол киньте,
пусть до утра обнюхает всю грязь,
слышь, бражник, нам бы водки в самый раз.
-Кого нелегкая? Да ну, Аким, ты?
А следом кто, Игнашка? - Сам как есть.
-За что же князь послал провинность снесть?
Какой же грех сцепил? - Про то мне ведать.
-Ну задиратся, горло промочи,
а то с морозу зуб о зуб стучит.
-Уж третий день постимся без обеда.
-Вы, господа стрельцы , народ святой,
вам не помочь, так Господа обидеть.
-Ну, сгинь, чего взвертелся под рукой?
Как скотный блюдолиз на панихиде.

-Оставь его, по морде хошь и вор,
а кабы он до часу не попался,
один бы головы недосчитался.
-Да ну? А кто ж осмелился топор
поднять на государевых людей?
-А вон в углу томится лиходей,
донской казак от дедов, прытью мочный.
-Ну, пригуби, чай с голоду ослаб?
-Эй, целовальник, живо с бочки слазь!
Иль бочку ставь, иль голову на бочку.
...Боярин из чулана глянул в дверь,
окликнул сына, тот с ленцою вышел;
-Дурного глазу нет, сперва проверь,
теперь все по порядку, да потише...

«Ох, Стенька, Стенька, ворониный хвост,
знать не помрешь ты сам, своею смертью,
иль кровью изойдешь под царской плетью,
иль с кандалами выйдешь на погост.
А кто виной? Курчава голова...
Да что за жизнь, коль ей не баловать?
Гулен без любой девки, стол без чарки.
Вот жалко молодым-то помирать,
глядишь и развиднеется с утра,
Павлина, где ты, милая товарка?
И надо ж вышло, что отца отпел,
а сам уйду до пяток весь в порухе,
эх, каб отсюда выйти я сумел,
ей-Богу, спел бы «Отче наш» на Круге.
Пускай они до усмерти напьются,
а там увидим...»-Лей еще вина!

Жидишка, где ты лазишь, сатана?
-Нога вся ноет, дайте хоть разуться.
-Иди сюда скорей, иудолюб!
Сейчас твою култышку отрублю,
а то вон пес скулит в своей конурке.
-Да пес-то песью кость не станет жрать.
-А за полтину вздумаешь бежать
да голым по морозцу, жид, а ну-ка!
А коли рупь дам, в церкви пустишь дух?
Что нет! Ах, ты, жидовская отрава!
-Давай его попробуем надуть
камышинкой, от будет смех на славу.

...-Так, молодец, теперь запоминай,
когда поснут, ты незаметно выйдешь,
и сунешь казаку, но чтоб не видел
ни цыган, ни стрелец, ни сатана.
Но чтобы тот казак тебя запомнил,
теперь иди в чулан, сиди укромно,
когда потребно будет, позову.
Ага, уже распелись, расслюнились,
что не сидится? Чирей сзади вылез?...
-Эх, щас бы на жалеечку вдову.
Игнашка, братец, жисть собачья наша,
кабы не водка, кабы не песняк,
ушел бы в лес разбоить и бродяжить!
-Держи язык, когда нутром обмяк.

Ой, да ты не пой, соловьюшко,
в зеленом леску.
Ой, не наводи, родимый,
на душу тоску.
Ой, и без тебя все сердце
боль взяла,
Ой, да служба царская тяжела...

-Игнат, снеси тому христопродавцу
хоть чарку браги, чай не басурман.
-... О, Господи, да нешто я с ума
сошел, иль сгрыз у черта бородавку?
То ж мой казак знакомый по Москве!
Опять по горло дури в голове?
Эх, паря, а теперь на чем скрутили?
-То мне и знать.- Хоть выпей перед сном.
-Да чтоб ты подавился тем вином!
-Опять взвалил поклажу не по силе.
Но жалко мне тебя, хоть и помочь
ничем не смею, сам тобой страдаю.
-Ты не жалей меня, а то комок
печет на сердце, горло клещи давят.

Ты пожалей себя и свой хомут.
Я хоть и битый, да не под селедкой.
-Гордец, неугомонец,- а что толку?
Показываешь спесь свою кому?
Тому вон старику раскольной веры?
Или цыгану — прихвостню без меры
ведь жизнь-то раз дается... Ну гляди,
Уж лучше поклонись перед дверями,
а то с разбегу шапку потеряешь!
Ты, братец мой, пока ишо один.
А все равно твой черный глаз счастливый.
-Игнат, ты что иль друга в нем признал?...
-Налей из бочки пенистой с отливом,
что завтра ждет, брат, каждого из нас?!

-Нас ждет, Игнашка, до Москвы дорога.
Сведем его в разбойничий приказ,
глядь пожалеет воевода нас...
-Ты пить-то пей, да не забудь про Бога,
Хоть три поклона на ночь положи,
а там как есть, ну будь здоров и жив!
-Ой, братья православные, за что же
вы души свои губите в вине?
На горе небу, в радость сатане!
-Старик, изыдь отселе с постной рожей.
Сколь можно, все бубнишь, бубнишь одно
и то же подколодным лизоблюдом?
Христос ить воду обратил в вино
и это обозначил первым чудом!

Так пей, гуляй, покуда есть деньга!
Давай мою мою для пущего разбору,
я и на драчку и на пьянку спорый,
слети, песняк, с худого сапога!

Как у нашего Данилы
Кучерява голова!
Десять шапок примеряет
То велика, то мала!

Все спать, а то до утра посинеем.
Кого дозорным ставить?-Хайда с нею,
кому гулять-то, темь хоть глаз коли.
-Старик опять чего-то на ночь шепчет,
а этого свяжи пойди покрепче.
-А все ж так жаль, душа по нем болит.
-Ты мне, Игнашка, не играй в монаха,
а то до воеводы с ним зараз!
Палач он дюже щедр, единым махом
и две башки... Ну ладно, спать пора.

Изба заголосила пьяным сапом,
да с причетом, с бурчанием во сне,
поразлеглись вповалку, опьянев,
лампадный треск и кислый бражный запах.
Старик боярин приоткрыл чулан,
сторожко приложил к губам кулак,
гукнул мальца,- Ну, живо, пока тихо,-
Тот с перепугу глазками стрельнул,
покрался меж повальными к окну.
-Да ты спросонья зычно-то не дыхай.-
Всех пьяный сон унял и примирил,
застыла ночь, пригоршни звезд рассыпав,
и Божий свет лампадою горит
над матушкой-страдалицей Россией.

...Алеха, как же это ты умог,
застрянет в горле комом та коврига.
-Ты шпынь, и выше головы не прыгай,
лежать под плеткой век с твоим умом.
Я не за жизнь боялся, хайда с нею,
я встретил первый раз себя сильнее
не силою, а удалью, нутром,-
утер щеку дырявой рукавицей.
-Ой, тошно мне, хоть в пору удавиться,
а как помочь теперь? - Погодь, не тронь.
Пусть выплакает, хоть силен да молод,
не разучился, знать, людей жалеть...
-Все, порешил: до веку слыть крамолой,
спасти его, а там хоть помереть...

ЧАСТЬ 2

                ГЛАВА 1

Далёко ты плывешь по мать-России,
вольнолюбивый батюшка наш Дон,
под тополей вётел перезвон,
под куполами неоглядной сини.
Как льешься ты на берег по утру,
когда к тебе, что к милому на круг,
идет казачка с ведрами босая...
А сколько родников в канве реки,
а сколько добрых песен казаки
сложили про тебя, лихой красавец!
Кому-то ворониное гнездо,
а для кого защитник и спаситель...
Вольнолюбивый батюшка наш Дон!
Далёко ты плывешь по мать-России.

В низовьях Дон разливист по весне,
и свежий ветер-кучер на веселье,
гребет ручьи из мартовских расщелин,
высушивая запоздалый снег.
От редких льдин спокойно на душе,
морозы испустили дух уже
и солнышко лукаво на пригреве.
Кишит в волнах промерзлая куга,
по илистым размытым берегам
Топорщатся ветвистые деревья.
Кустарник редкозубый подле них
посвистывает жалобно под ветром...
А небо, небо словно подсинил
мастеровой своей рукою щедрой.
Бездельничий остаток зимних дней
Степан отогревался возле печи.
Чуть Богу не взмолил от делать нече-
го, крестный дядька, Яковлев Корней
позвал к себе, приветил чаркой, словом,
помянул Тимофея удалого ,
по-отчески похлопал по плечу.
-Степанка, дорогой сынок мой крестный,
ты потому и мрачный весь, что трезвый,
напейся у меня и заночуй.
Потерь ты много вынес; в эти годи
о девках надо больше помышлять,
а ты уж вон седой, хоть безбородый.
Такая жизнь, нельзя в ней не терять.

-Ивана брата не прощу поганым,
пока живой не опущу клинка.
-Довольно, крестник, беды накликать!
Меня тут в войсковые атаманы
на Круге собираются кричать,
дела найду, была бы кость в плечах,
врагов у Дона больно много стало.
Куда ни глянь, откуда ни пляши:
кызылбаши, тайши да курбаши!
Москва свинцом и порохом прижала.
Я маю славу прежнюю поднять
веселых дней Азовского сиденья!
Тебе же дельце выйдется на днях,
гляжу я, закисаешь от безделья.
Посольство будет с Дону калмы-
ков, с ними нужен мир, хотя б времянный
и сообща по крымским басурманам,
чтоб вбить у моря русские столбы.
Но с ними надо ладить осторожно,
Калмык- тайша — союзник ненадежный,
хочу тебя головином послать.
-Управлюсь, крестный? Говоришь ведь молод.
-Ты, Степе, чую, крупного помола,
тебя врагом врагу не пожелать!
«Куда тебя бы отослать подале,
Олёне промозолил все глаза.
Ишь кочет моложавый не видали?!»
-Ну добре, крестник, поезжай к мурзам,
не торопись там, поживи подоле,
обычаи, язык их подучи...
«Чего-то Стенька думает, молчит,
а знаю, скажет, как насквозь проколет».
«Ай, крестный, как забегали глаза,
не атаман, а вшивая мазань,
за пазухой, видать, гнилая ноша.
А дай-ка поиграюсь с ним чуток,
он любит лить на рану кипяток,
и я его словечком огорошу».
-Хочу жениться, крестный.- Дай-то Бог,
а девка кто? - Соседская Олёна.-
Корней глазами передернул вбок,
-Что ж их курень матерыми хваленый.
Отец покойник важон был казак,
да и про мать никто худого слова.
Век прожила свой честно, хоть и вдово,
не ластилась, что по ветру лоза.
В Олёне первоглять видать породу,
не заплутает в шалую погоду,
а ты, Степан, залетный ястребок.
Пари! Летай орлом, высотной птицей,
но ведай, у каких ворот садиться,
не то стрелу подцепишь живо в бок.
«Ишь, что задумал, метит издалечка,
жеребчика-то я не доглядел.
Ну ничего, не на таких уздечку
накидывал, а с этим много ль дел?!».

...Хоть мартовские дни и коротки,
но солнце, понаскучившись за зиму,
подсушит все проталины в низинах,
и любят кучковаться казаки
на планте у плетеного забора.
Начнутся перетолки, разговоры,
по вёсне есть о чем потолковать.
Тянулись долго зимние полгода,
теперь все разговоры о походах,
и в чьих руках донская булава.
-Наум Васильев, стар уж, немочен,
да и чего лукавить, не мудрен...
-Корнилу все матерые пророчат.
-Ну, значится его и изберем.
-Тимоха Разя помер на прореху.
-Вот гожий был и честью, и умом,
и натащить добра сумел домой;
-Да, был казак на бой и на потеху,
жаль не дождался своего денька...
-Осталось от него три казака.
-Какой там три, Ивана уж не сыщешь.
О Фролке речи нет, тщедушный — в мать,
,но Стеньку никому не обломать!
-Не дай-то Бог, ему под топорище.-
Матерые задумались по нем:
-Ой, темный будет Стенька, непонятный,
Один вон ходит, бродит целым днем.
-А вышел бы в Тимоху непопятный.

Женить его пока не начудил.
-А хоть и женишь, не прижмешь ухватом.
Тимохи Рази ловкие ребята,
попробуй-ка в подол их посади...-
Степан опять побрел тихонько к Дону,
с тех самых пор, как лед с верховий трону-
лся, днюет и ночует на реке,
все думает, все помнит про Ивана,
среди ребят станичных атамана,
как с деревянной саблею в руке
он вскакивал на крохотною льдину,
и, взмахивая шашкой и крича,
не плыл он, а летел непобедимо,
и в воздухе рубил, рубил с плеча!
Потом он падал в воду, но смеялся,
Иван не знал слезу, покорность, сьрах,
потом сушились вместе у костра,
чтобы отец не сек и не ругался...
Потом была литовская война,
когда казачье войско князь загнал
в непроходимо-топкое болото.
Там был Иван начальник полковой
и поднял бунт на царских воевод,
да не увидел пахарь обмолоту.
...Потом была студеная Москва,
в пытальной башне плети, колесница,
и гордые прощальные слова,
и взгляд Ивана, аж доныне снится.

Какой казак был: дьявол, сатана!
Последний крик в ушах стоит до боли.
«Степанка, берегите свою волю!»
И тем словам великая цена:
гусиным жиром мазана веревка.
До смерти не забыть, с какой сноровкой
накинул петлю, затянул палач,
и как в груди в комочек сердце сжалось,
и едкая слезинка побежала:
«Стапенка, братка, никогда не плачь!
Свою казачью вольность берегите!
Не верь богатым, не целуй креста!»
...Занес над ним распятие служитель
и жуткий крик поднял воронью ста-
ю...- Братка, братка, как мне жить-то дале?
Кого любить-то, верить-то кому?-
И с той поры извелся он от мук,
и дня прожить не может без печали.
На игрище придет до молодых,
там парни, девки пляшут без нужды,
и он за ними пустится вразмашку!
Вдруг что-то в сердце вступит колуном,
дыханье скрутит, аж в глазах темно,
потянется рука к эфесу шашки.
Ребята, девки вмиг по сторонам,
а слово поперек сказать боятся.
-Душой казаче пьяный без вина.
-Легко ли оторвать от сердца братца?

-Скорей в поход, глядишь бы отошел,
мытарится душой своей бездомной.
-Душа тебе не сноп пустой соломы,
попробуй-ка упрячь ее в мешок.
-Женить его скорей бы на Оленке.
-Сам атаман к ней ластится сторонкой,
Матрена-то от горя извелась!
-А старый  плут надумает и сватать.
-Ну Стеньке еще малость рановато,
братова смерть на сердце не срослась.
-Гляди, опять пошел на берег Дону.
-Пускай, чуток поплачет, зверь и то
не скоро прогрызет свою истому,
тоска она-то жжет, как кипяток.
... А по донским протокам молодым,
с волною ненасытною милуясь,
неугомонец ветер бобылюет.
Набравшись бурной силы от воды,
и ну давай хлестать по косам иву,
а то в них заплутаешь шаловливо,
какой там спрос с гуляки-лихача...
И снова забузит от воли пьяный,
и вылетит как коршун на поляну,
и ну рубить с веселого плеча:
порывистый, холодный и бездомный,
жестокий, как приказный дьяк с вина.
И рвется, рвется к небесам бездонным,
 швыряя облака по сторонам...
«Холодный ветер, ты не добр ко мне.
Твои унывы душу всю изгрызли,
но хоть развей мои шальные мысли,
живу и мучусь, как в дуровом сне.
Окороти шального сердца стоны,
оборотись разгульной песней с Дона,
ты помнишь, как мальчишкой часто я
отбросив наземь шашку, лук с колчаном,
в тебя впивался головой курчавой?...
Нет, не могу во злобе устоять!
Ох, закручу-то жизнь я без оглядки,
ой, усладится вольная душа!
Знать, любы мне разбойные повадки,
коль зубы просят, сердце не мешай!»

... Не беден курень атаман Корнилы:
добротная тесовая изба,
высокое крыльцо на двух столбах,
резная вязь по окнам и карнизу.
Хозяин дома щедрый к голутьве,
любой оборвыш там найдет привет,
а коль в поход — поможет оружиться.
Всегда накормит, чарочку нальет,
расспросит, каково житье-бытье,
а сам как коршун над душой кружится.
С улыбкой в полнамека подтолкнет,
что где сказать, какой держаться силы.
А в перемешку с чарочкой так мед,
но глаз-то ой, хитрющий у Корнилы.

А хитрого ей-ей казнит судьба,
вино в подвалах, полон дом скотины,
изба снаружи и снутри картина:
на все низовье красная изба.
И с атаманством вяжутся дела,
а вот жена сынов не родила,
да и сама ни дать ни взять, старуха...
Домой идти, как по сердцу ножом,
пойми тут: потерял или нашел?
И мыкается, мучается духом.
-Матрена, повечерить собери,
а я пойду в чулан пока проведать,-
И не о чем уж боле говорить,
и так молчком с обеда до обеда.

-Ну что, боярин, я исполнил долг
как обещал, пойду на мир с калмыком,
и крымцам с нами дам такого тыку!
Разворошу охайное гнездо.
А государь обещанное сполнит?
Небось уж обо мне он и не помнит,
у государей память коротка.
-Чего городишь, как язык твой смеет?
На государя пакстишь?- Больно смелый,
тут я ведь царь,и эта вот рука
хошь пожалеет, ну а хошь, на вилы
тебя с мальчонкой живо подыму...
Да я смеюсь, не кстись, боярин милый,
живи покойно у меня в дому.

А государю все ж таки напомни,
что жалование к лету обещал.
Ну все, боярин, я пошел, прощай,
сейчас скажу хозяйке-вас накормит.-
Боярин сына за плечи обнял,
утер слезу, чтоб тот не увидал:
-Вот так, сынок, житье-то на чужбине.
Умей язык во рту перемолоть.
Терплю, а кто передо мной-холоп!
Дай волю, эх, да вдоль хребта дубиной!...-
Корней со злобы медленно жует,
две ложки щей и больше в рот не лезет.
«Кому под смерть оставить все свое?
И для кого хожу как по железу?!»
Жену свою измерил взглядом волчим,
та крепкого чихирю принесла,
молчком сперва убрала со стола,
потом ушла. Корнило выпил, молча,
жена пошла в светлицу к дочерям.
чего, и сам не знает... «Что ль пройтиться
на улицу? Куда себя девать?
Ушло то время песни запевать,
а запевалой кликали в станице.
Да и Матрена хороша была,
бывало, как пройдется при народе...»
Жена тихонько к дочкам подошла:
-Пойдите погуляйте в хороводе.-

Кормилица, страдалица, бабенка,
обласканная, битая вожжой,
какой святой огонь тебя обжег,
и кто тебя крестил: наперстьем звонким
архангел легкокрылый в небесах?
И золотом блестит твоя коса
и щедрости границ твоей не сыщешь.
Или лукавый под худым плетнем ?
И светятся глаза твои огнем,
сжигающим в любви до пепелища!
Весь век ты прожила, крестясь дуром,
но гордости по капле не цедила...
Немилого рубила топором,
но и когда любила, то любила.
За суженым бежала с-под венца,
бросала мать, отца и крест набожный,
любила как себя-то невозможно:
до паперти, до судного конца.
И он любил, но как одну из многих,
и долги были милого дороги,
ночная ласка слишком коротка.
А часто пьяный, часто молча, сапом
сперва огреет костенюка-лапа,
потом погладит черствая рука...
а все тебе отрада, кареглазка:
и злюка муж, и чугунок пустой,
чуть загорятся щечки алой краской,
и самый грешник для тебя святой.

Горит щепа над крохотным окном,
точеный месяц просится в окошко,
рассыпав звезды по небу морошком
и ласково жужжит веретено.
«Крутись, веретено, моя отрада,
хоть ты уйми в душе моей отраву,
испитую за верную любовь;
не скажешь детям, чтоб отца обидеть,
да и они-то сами все увидят,
а только помолчу вдвоем с тобой.
За что Господь ее-то наказал?
Напьется вдоволь молодой кровинки,
пока она обильна, как лоза,
и выбросит, как сорную травинку».
... Олёна, слыш-ка выйди на часок,
пойдем с тобой на Дон походим чутку.
-Маманя на ночь запирает чуни;
-Одень старье, беги хотя б босой.
«Одно тебя раздену, голубица!...
Олёне захотелось прослезиться,
Степан считался знатным женихом.
-Ну вот я вся! - Степан обнял девицу.
-Ты как в колодце чистая водица,
с тобой не совладеешь со грехом.
-Нельзя, Степанка, матушка прознают,
все волосы со злости изорвут.
-Забудь со мной про мать, отца, родная,
тебя женою завтра назову.

-А где ты, ирод, ласкам научился,
гуляешь от меня небось впотай?
Смотри, узнаю, коли заплутал!-
Степан в нее глазами жадно впился.
-Ты, девка, и не знаешь как мне люба,
а паче в злости, как сощуришь губы,
ну так охота их поцеловать!
-А ты, Степан, от злости больно страшен.
-Тебя я не обижу словом даже.
-Смотри, я верю, горе-голова!
Не бей меня, Степан, причи на людях,
я битая от роду не была.
-Ой, милая, как ладно жить мы будем,
как и во сне видать ты не могла!
Иди ко мне поближе, хорошанка.
-Жалкой ты мой, постой не раздевай,
О, Боже, закружилась голова.
Степан, родной, ну как тебе не жалко?
-Какая грудь, Олена, дай напиться,
высокая и пахнет шелковицей.
-Мне холодно, родимый, обогрей!
Зачем ты это, Степушка, постой же
Что ты со мною делаешь? О, Боже,
люблю тебя, возьми меня скорей,
пусти, пусти бесстыжий! Милый, Степа,
мне больно, ах!...- Сушеная куга,
помолвила их ночка возле стога,
сосватали донские берега...

Наутро по Зимовейской станице,
еще и третий раз не спел петух,
а уж прошелся долгожданный слух,
что Стенька Разин вздумал ожениться.
Хозяйки заварили кутерьму,
Степан сидел, спокойно ждал в дому,
хотя и не любил он щеголиться,
но уж такого ради и не грех.
оделся с нову, начесал кудрей,
таким его не видели в станице.
Позвал Алешку: - Будешь мне дружком,
умеешь торговаться с бабьей стаей?
-А может взять кого из казаков?
-Нет, ты пойдешь, хай зараз привыкают!
Олёна заметалась по избе.
Чего надеть, какие ленты, бусы?
Во что одеться, как звончей обуться?
Так рада, что не верится себе.
-Поплачь, Олена.- Плакать-то чего?
Когда люблю его я одного.
-Люблю, люблю, гляди за ним в три глаза!
Любимец твой до девок озорной,
подальше от него держи вино,
как в дом войдешь, держись не гордо сразу.
Зашей ему под полу пятачок,
что завсегда звала дорога к дому...
-Не плачьте, мама.- Слезы на крючок
не запереть, не сжечь их, как солому.

К полудню у невестина двора
народ собрался вволю порезвиться,
а кто-то на чужбинку причаститься...
Веселая, босая детвора
шныряет ловко подле бабьих юбок,
вертясь, дразнясь, кривляясь во все зубы.
-Ага-ка едут, принимай гостей!
-А мы таких гостей давненько ждали!
-Так что-же на пороге рядом встали?
Пусти в избу, нашелся Алексей.
-Пустите на крыльцо хоть жениха-то!
-А ты нам рученьки позолоти!
-Лови гостинцы! - Экось, маловато!
Серебряной монетою плати!
-Ловите, девки! - Как махнул рукою,
посыпалась деньга со всех концов.
Степан с Алешкой встали на крыльцо,
тут сваха верещать бесперебою.
-Дружки твои, я вижу, нескупы,
да нечто можно девицу купить?
Девиц берут душой, умом и сердцем.
А коли взял девицу, не зевай,
а вдруг твоя пустая голова?-
Сама рукою путь закрыла в сенцы...
-Как отдавать Олену за него?
Проверить надо, как же без оглядки!
Жених ты в нашей хате, а не гость,
А ну-ка отгадай мои загадки:

Работаю чинно, споро,
А спереди нет конца, и сзади ворох!
Степан задумался, дружку мигнул,
прикинул как скорей пробраться в хату.
-Тебя в ту яму вроде рановато,
отдашь еще девицу не одну.
-Ай да казак, такому грех не верить!
-Скорее отпирай, старуха, двери,
коль не допустишь, сами все возьмем!-
Степан уже в избу вошел спокойно.
-Ай подивитесь, истинный разбойник!
Хотят украсть девицу белым днем!-
 Народ от простодушия хохочет:
-От женихи, на всякий чур ловки...-
Теперь ему пойдет гульба до ночи,
гулять умеют, любят казаки.
Олена тихо в комнате сидела,
почувствовала, как пришел Степан,
куда ее веселый дух пропал,
куда вся радость без оглядки делась?
« О, Господи , неужто же и мне
сидеть одной пока на стороне
он будет воевать, за что не знаю!
Стирать, варить, терпеть и вечно ждать,
пока замерзнет на Дону вода,
как все казачки плачут и страдают,
терпеть его крутого во хмелю,
а он вспорхнет как коршун залетелый?
И все же одного его люблю...»
Степан вошел и вмиг повеселела.
На планте у невестиных ворот,
пока дружки невесту выкупали,
их свахи бранью с просом посыпали:
затеяли девицы хоровод:

«Лебедь белая по морю плавала,
выводили девицы хороводы плавные.
Лебедь белая плавала да по морю,
Девки хороводили на миру.
Плавала по морю да лебедь белая,
Вышла за того, за кого хотела я...»

Нам может провиденьем не дано
понять, как будут жить потомки, но
доколе существует свет наш белый,
восходит солнце и растет зерно,
нам высшим счастьем определено,
«Я вышла за того, кого хотела!»
...Любовь, тебя как избавленье ищем,
чтоб все в тебе понять и все простить,
любовь, воскресни и на пепелище,
иначе солнцу незачем светить.

...-Пойдем, Олена, к людям, честь для нас,
сказать, что мы с тобою муж с женою.
Тебя я веткой вербною закрою,
уберегу от ненасытных глаз.
Все слушайте! - Ох, Стенька, голос зычен.
-Велит про то казачий наш обычай:
Вот люба мне, и мамка, и жена.
Я для нее отец и муж-владыка!
-Глянь, Стенька вырос, атаман поди-ка?!
-Жена, клинок с конем, да вольность на-
ша вот в чем мы, казачество, богаты.
И нам блюсти те воли как наряд
невестин, после свадьбы в длброй хате
не кланяться боярам и царям!

С таким же словом родный батька умер,
за то казнен мой старший брат Иван,
и я умру и накажу всем вам
не верить ни царю, ни княжьей думе.
-Гляди, Степан-то вырос! Атаман!
И силы вдосталь, и сполать ума,
Корнило-то от злобы почернел весь.
«Гляди, Корней, у правды толк один,
и правду чувствуешь в груди,
то не молчи, иначе правда-ересь!
Твоя судьба такая, чтоб предать
рубаку, атамана, вольнолюбца,
да он умрет, но по его следам
народ найдет дорогу революций.


Дорогой одиночек-бунтарей,
вождей, способных дух поднять в народе,
шагает человечество к свободе,
далекой, но увиденной заре.
Уйдут в небытие любые «измы»,
а ты, освобожденная отчизна
от мнений, угрызений и угроз,
омолодишься, словно лес от бури,
и жив ли я останусь, сын твой, Юрий,
не самый важный далеко вопрос!
Убитые на мраморных ступеньках,
замученные в камерах борцы,
и в вас была жива частица Стеньки,
вы-Родины духовные отцы.

И может быть прозрел Господь трехликий,
и наши судьбы вами окрылил.
Вы дали веру в будущность Земли,
всех наций и народов, всех религий.
И эта вера ваших жизней стоит,
а грешным душам нет наград достойней,
чем память бескорыстная людей.
И что такое смерть на плахе, если
четвертый век живут в народе песни?
Казненный, ты не умер, лиходей!
Степан, я плачу, что строку романа
топор обрубит у ворот Кремля,
но искры жаркой крови атамана
зажгут тебя, о Русская земля!...

Недолго Стенька тешился с женой,
деньков пяток, и вроде б скучно стало,
работы казаку в хозяйстве мало,
одет и сыт все бабьею спиной.
Алешку, что к нему прибился ране,
за зиму приютил в своем сарае,
и сам-то с ним дневал и ночевал.
Махотку первой выжатки нацедят
и уговаривают вечер целый
под Стенькины «прелестные» слова.
А Стенька говорит, что маслом кормит,
забудешь все на свете с этих слов...
И вольные ростки пустили корни
в непаханной земле донских низов..

Попозже, в осень, Стенька с Алексеем
пройдутся до верховий, к голутьве
раскрыть им всем глаза на «Божий свет»,
и подбивать весною чуть не всеми
станицами в походный самовол,
подчистить кызылбашей в море воль-
ном, но особно от низовой знати.
Все больше подберут из молодых,
матерый отряхнется от нужды
и снова к сытой бабе на полати.
А Стенька видел ой как далеко:
Кремлевские, крестовые звонницы.
Он знал, что путь лежит не прямиком,
и до Москвы он рвался не молиться!

-На каждый зуб кроваво-красных стен,
на каждый купол позолоты жаркой,
на каждый крест по голове боярской!
Пускай Москва навек запомнит Стень-
ку, как запомнил я ее лишь за день.
Я на тебя пойду не Христа ради!...
Такие же зубастые слова-
крик моего отца в сорок четвертом,
когда с оружием, но без гимнастерки
он ледяной Дунай переплывал.
...Любые незапамятные клятвы
уместятся в пяти словах простых,
когда их произносят вслух солдаты,
а Бог простит и мертвых и живых.

... Степан в дорогу выехал с Алешкой,
хотелось Фролку взять, да моложав,
беспутный малый, слабая вожжа,
весь день на печке нежится как кошка.
Бывало в детстве братья задерутся,
Иван со Стенькой аж до крови бьются,
а Фролка сразу сопли распускать.
А «воевать» начнут, он первый пленник,
засядет в крапиву, поджав колени,
и поглядеть-оно берет тоска.
Такой и вырос, дела не отыщет,
и ходит в сапогах, а не казак,
коль у кнута гнилое кнутовище:
хоть десять раз его перевязать.

С того же дня, как Стенька с Дону съехал,
Корнило в его хату зачастил,
и одного денька не пропустил,
чтоб не зайти к Олене...- Вот потеха,-
матерые все шепчутся тайком:
-Пока Степан заладится с тайшой
Корнейко молодайку облюбует.
Сам без стыда подарочек несет,
ить кажон вечер, как муха на мед,
-Походит так, глядишь да обует,-
Олене стыд и боязно сказать,
Степанов крестный, атаман станицы...
«И молча сядет, выкатит глаза,
ишо осталось на него молиться»...
А Стенька правил дело у калмык,
гостил у них четвертую неделю,
с вином не зарывался, послан в дело.
Стал разбирать бесовский их язык.
Держал себя не гордо, но достойно,
умел беседу повести в застолье,
хоть морщился, однако пил кумыс.
И до чего ж народец приставучий!
А ребятишки как навалят кучей:
-Сыми ружье, да с шашкой повертись.-
На мальчугов Степан не обижался,
детей любил и сам хотел иметь.
А одному пострелышу кинжал взял
на память подарил, ему ль жалеть?!

Вожди тайшей его зауважали,
калмычек приводили для утех.
Степан об них мараться не хотел,
отпугивал глазами, что ножами.
Алешка, тот до девок был охочь,
и то побалагурить, а как ночь
от Стеньки ни на шаг, страна чужая.
А чаще все ходил, запоминал,
словечки срамотные разбирал,
чего случись еще-не помешают.
Кумыс Алешка полюбил дабре,
и сытно, и хмельно, и не дуреешь.
Но в юрте жить, в собачьей конуре?
Степана поневоле пожалеешь.
А спал Степан неважно всяку ночь,
то снится -брат Иван в могиле стонет,
а то жена Олена в речке тонет
и он ничем не может ей помочь.
А то вчера приснилась Матерь Божья,
и ликом на Павлинушку похожа:
«Все в силе человечьего ума,
все на земле душе его подвластно,
что ж мучаешься, голубь, понапрасну,
а ждет тебя дорога, да сума...»
Проснется весь в поту, Алешка рядом,
сам караулит атаманов сон,
и снова упадет, повален взглядом
тяжелым, как жерновым колесом.

Союз с тайшами Стенька сторговал,
на крымцев будет казакам подмога.
Но обещались казаки не трогать
кочевья по приволжским рукавам.
Он знал, союз с калмыками недолгий,
но про него уже пошла по Волге
молва, что на Дону есть атаман:
глаза, что копья, а на копьях-бесы,
а голос у него, что гром небесный!
А речь его, что золота сума!
Он чувствовал себя голодным волком
и выброшенным из гнезда орлом.
И он задумал свой поход на Волгу,
и это был души его излом.
Загадочная русская душа,
скупая песня, шалая удача,
Господь — художник, радуясь и плача,
все краски на холсте перемешал.
И запоздалым покаяньем Богу
она найдет ту верную дорогу,
которую не сможет не пройти.
И выйдет человечество всем миром
закрыть душой озоновые дыры,
чтоб души народившихся спасти...
Душа Степана, как сплошная рана,
ты рано изломалась на корню!
А где та мера: поздно или рано,
чтоб в жизни что-то круто повернуть?

Когда я строки своего романа,
отчаявшись, однажды принесу
на строгий и «всекомпетентный суд»,
наверное — мне тоже скажут — рано.
А мне придется становиться в позу:
кому-то рано, а кому-то поздно,
уже пропахла уксусом строка.
Я молод, смел, ты мудростью контужен,
а заведусь — могу сказать и хуже,
жестоко? Да, зато наверняка.
И вновь душа проходит по излому
к единству доброты и красоты,
чтоб чистой подойти к кресту святому
у тридцать третьей жизненной версты.

...Донских послов по-царски провожали:
со скачками, с борьбою на конях,
отбою не было от бесенят,
с версту, не меньше, по степи бежали.
Весь путь до дому Стенька промолчал,
Алешка не встревался, не мешал,
но только увидал дымок из хаты
Степан заметно вдруг повеселел,
как будто в миг душой переболел...
-А хошь послушать басенку? Когда-то
ее отец покойничек любил,
особенно, как чихирю напьется.
Какую жизнь бедовую прожил,
а умер тихо, сидя у колодца.

«Случалась как-то невидаль в лесу:
решили волк и заяц помирится,
и вместе жить и сообща кормиться,
засеяли капустой полосу.
Все лето сторожили, поливали,
почти на ней плясали, и дождали:
под заморозки встали кочаны,
косой давай их плесть за милу душу,
а волк-то отощал — упали уши,
аж ребра сосчитаешь со спины.
-Гляжу вот я, косой, ты разжирел,
ишь морда расплылась, не видно глазки.-
Глотнул слюну и без раздумья съел
косого. И на том конец всей сказке».
Вот так и я к Корниле на поклон,
а он уже все низовие обтяпал,
глядишь и на меня наложит лапу:
где много хвалят-ожидай подлог.
Сам не пойду, пускай ко мне приходит,
и говорить с ним буду при народе,
и голутьвы поболе соберем.
-Степанка, я во всем тебе подмога,
но домовитых больно-то не трогай,
а то ведь нас с тобой в один ярем.
Ты сытому не больно раздокажешь,
а у голодных каша на уме.
-Заварим мы с тобой такую кашу,
что хватит брату, свату и куме.

               
                ГЛАВА 2

С твоих, Украйна, солнечных полей,
Батька Днипра и чистозвонных речек,
вольнолюбивой Запорожской Сечи
домчались ветры и к моей земле.
Вий, витрэ, вий на Вильную Вкраину,
ты в самую недобрую годину
слетал орлом на вражии полки!
И ты срывал папахи польских панов,
и ты наполнил думами Богдана,
и в час его сомнений не споки-
нул мудрого казака батьку Хмеля,
и кровных братьев дружбою обнял
от приднепровских плесов и отмелин,
до енисейских в Красном яре скал.

Вий, витрэ, вий на Вильную Вкраину,
суши слезу в Богдановых глазах.
«Ох, время, каб тебя вернуть назад!
А шо тогда? Хомут панов на спину?
Но почему же русский царь молчал?
Ведь сколько челобитий посылал,
и лишь когда полки пошли от Сечи
от берегов крутых родной реки,
но и умылись кровью казаки,
тогда Великий князь пошел на встречу.
А сколь молчал он, восемь долгих лет!
А сколько крови в те года пролито,
и сколько растоптало по земле
слезы и хлеба панское копыто!

Но в чем повинны братья по крови
когда отец не наделен рассудком?
И дни и ночи в полубденье жутком,
всю старость сам себе и отравил.
Мне б шашку да коня, еще не стар,
а в этой жизни дальше пустота,
и на другую лет и сил не хватит.
Заколосилась проседь по вискам,
но эту чашу я не расплескал
по алтарям и княжеским полатям.
А вот глоток последний, золотой
царь Алексий хлебнул с улыбкой лисьей
и батьку Хмеля придавил пятой,
и не отпустит, как тут ни молись я.

Вий, витрэ, вий на Вильную Вкраину!
Поверьте братья Гетмана слезам:
ведь он великой дружбою связал
«Надию двух народив рокив миных»...
Ушел Дзиньковский, вот рыдать по ком,
на Острогоще встал своим полком.
Ушел Голыня в Вольницу донскую...
Какие други навсегда ушли,
поверить батьке Хмелю не смогли...
Кому же клясть судьбу мою слепую?!
Отец Днипро, Вкраина мать, прости!
Ссудил мне Бог посмерть страдать безвинно.
Люд православный, грех мой отпусти!
Вий витрэ, вий на Вильную Вкраину...!

                ГЛАВА 3

-Великий государь, дурные вести,
гонец от Дону, грамота при нем,
его послал Кирюшка Горбанев,
твоею волей тех краев наместник.
-Наместник говоришь, комар язви,
ишо и воеводой назови.
По погребам, знать, прячется Кирюша.
Ой, Вольница, куда от ней бежать?
От слова одного кидает в жар.
Ты покороче, сил не хватит слушать.
Борис Иваныч что-то занемог,
и неоткуда боле ждать совета.
Чего стоишь как вкопанный немой?
Что пишется-то в грамотейке этой?

-Боярин пишет, на Дону извет,
но с атаманом ладит душа в душу.
Живет в его дому твой раб Кирбшка,
одначе тайно, не в самой избе.
-А что я говорил? Сидит Кирюша!
Ха-ха, пускай несут чего откушать.
Ну что там дале, в чем-то сам извет?
-Явился атаманец моложавый,
и нету домовитым с ним управы,
второй Иван Болотник, истый зверь.
Вся голь донская с ним как с батькой крестным,
за ним готова сапоги лизать.
-Щенок приблюдный ощерился грозно,
а у Кирюшки уж медведь в глазах.

Довольно, отозвать его обратно:
Что смог — то сделал на Гуляй-реке.
Знать раздобрел на кислом молоке?
Поди у атамана погреб знатный?-
Под общий смех и поясной поклон
царь вышел помолиться у икон,
потом позвал в свои покои дьяка.
-Сколь можно говорить тебе, хомут!
Что главное читать мне одному?
Иль захотел на потроха собакам?
От на Москве судачи побежат,
что объявился на Дону спаситель;
народец русский лучше в тьме держать,
иначе обезумеет от прыти!...

...»Народец русский лучше в тьме держать,
да напоить еще кабацким зельем,
народец русский смел и щедр в веселье,
крути его — что куня на вожжах!
Молитвой припугни, житьем старинным,
и можешь ноги закидать на спину:
Все вытерпит, хоть изойдет слезой.
Запуганный народец — он как глина:
Хошь кирпичи с него, а хошь кувшины...»
-Ай, вольный Дон, что под локтем мозоль:
и не болеешь, а как параличный...
Велю приказным отодрать кнутом!
Теперь давай подробней, да не зычно,
чтоб из слуги не услыхал никто...
...Соколия слободка поредела:
пожары, голод, моры и нужда
прошлись, как по наезженным следам.
Одни собаки шляются без дела
в надежде на обглоданную кость.
Боярский кнут, мужицкое «небось»,
как от гнилой соломы едким дымом
с паленой крыши застили глаза:
и страх вперед, и некуда назад...
Одно веселье: бабы хай подымут.
Какая, что дерется муж пропойца,
какая, что давно мужик не бьет,
все злость-то выльешь, все душе на пользу,
от бедности проклятой, от нее.

За столько лет Павлина постарела.
Румяны щек осенний суховей
осыпал, будто яблоки с ветвей,
коса — как лен несжатый поредела.
Уже далеко полночь, а не спится,
отяжелели крылышки ресницы,
но светятся упрямые глаза.
В них сила, доброта, любовь и жалость,
лукавство, вера, ненависть, усталость,
тоска и одинокая слеза.
Все, чем жила Павлина в эти годы:
любовь к Степану, вера в Бога, страх
за сына, за себя и страх народа
перед судьбой — срослись в ее глазах.
Страх матери душил ее ночами:
«Сынок, Павлушка, Павел, как подрос,
и двадцати годочков нет от ро-
ду, а мужик с саженными плечами.
А рос на отрубях, на лебеде,
и вырос... до хозяйства нету дел,
а только б на бою тягаться силой.
Ну а в кого же — в дядю да в отца...
Слеза, слеза, как накипь с чугунца
без жалости лицо избороздила.
Нет, Степушка, тебя я не корю,
что ни словца, ни вестки, ни гостинца,
а только Господа благодарю,
за то, что мне послал сынка родимца.
-Стучится кто? Иль ветер зашалил?
Да нет опять, что ж защемило сердце?
Сынок, Павлуша, отопри-ка дверцу,
обуй чего, протянет от земли.
Спроси сначала, глядь какой разбойный?
-Я, мамка, враз управлюсь, спи спокойно...
Кого там в эку темень черт принес?
-Открой сестрица, долго не добудишь.
-Мамака спит, а вы там что за люди?
-Ишь голос-то, видать племяш подрос.
Что, малый, не узнал родного дядю?
И то спросонок?- Дядя Калистрат?
-Открой скорее, намотались за день,
во рту росинки не было с утра.
Здорово, Павел, вырос, дьяволина!
Дойдется, ночью встретишь-зашибешь!
-А ты чего стоишь, поклонов ждешь?
-Тит заходи, здорова ли Павлина?
-Хворает мамка, уж который ден.
К окошку сядет, все кого-то ждет,
а ночью бредит, кличет «Степа, Степа».
сколь раз пытал — молчит, не говорит.
-Сынок, Павлуша, двери отворил?
Кто там пришел? - Да ты потише топай.
То я, сестрица. - Братка, ты живой?!
Не зря видать, я Господа молила,
дорожки привели тебя домой,
ну а меня тут хворь в постель свалила.

Все силы молодые отдала,
чтоб вырос сын, и Бог сберег Степана.
А вы повесьте на скобу шушпаны,
не продыхнуть, и так дышу на лад...
-Оставь, сестрица, завтра утром встанешь,
тут у меня гостинец есть в кармане,
две пары бус — пожарами горят!
Ты раньше нарядится ой любила.
-Любила, да нечасто доводилось,
теперь и вовсе ни к чему наряд,
кабы не сын, каб не родимец Павел
всю жизнь свою прокляла б на века.
Он хоть и вырос, как сироткин палец,
зато уж от такого мужика!
Чем угощать вас, братец, кто с тобою?
-То Силин Тит , с подворья убежал,
Он хоть здоров на вид, да больно жа-
лок, ты уж принимай сестра обоих.
Мы долго тут не будем гостевать,
переночуем, с солнышком опять.
-Куда теперь надумал, кот бездомный?
-На Волгу, там сыскался атаман,
гутарют, для бояров, что чума,
а голи, бедноте — отец укромный.
И кличут Стенькой Разиным его,
не тот ли, что гостил у нас далёко?
-Ты сам ступай, а Павла не егорь,
чтоб хоть не помирать мне одиноко.

-Павлина, слушай, вдруг да твой казак?
И имятко такое — Разин Стенька!
-Тот или этот, помолчи маленько,
сначала помолись на образа.
Дружочек твой, штось больно молчаливый,-
поставила на стол неторопливо
что с вечера осталось: кашу, квас,
немного хлеба... Тит привстал неловко.
-Слышь, братец, привяжи его веревкой,
а то как малый с девкой в первый раз.
Небось в лесу с дубиной не робели.
Откуда бусы с мертвой иль с живой?
-Помилуй бог, сестра, чего ты мелешь,
безгрешен мой подарок гостевой.
У Титки горе.- Горе нынче всем
Чего молчит-то, сам пускай расскажет...
-Работал в кузне, сразу вроде зажил,
как отощавший комонь на овсе.-
Тит начал как-то медленно, украдкой,
-Да будет долго, ежель по порядку.
Сыночки малышками померли,
а дочек замуж выдали последних,
-Жена живая? - Померла намедне,
недоедала, девкам берегли.
Агаша так частенько говорила:
«Вот выдам дочек, можно помирать».
И мне теперь хоть в петлю, хоть в могилу,
но из Москови надо удирать...

-Ну ешьте, ешьте, спать придется мало,
покою нынче нету в слободе,
истцы, как мыши лазают без дел,
кругом воров, лазутчиков имают.
«А как поймают — до смерти плетьми,
да чтоб тайком, а то перед людьми,
хотят пугать, а разжигают злобу.
-Сестра, скажи чего повеселей.
-Себя-то хоть немного пожалей,
а то не ровен час сойду ко гробу:
сыночку слова некому сказать,
не то чтобы помочь какой копейкой...
Один на печь, другой ложись в кровать,
а мы тут вон с Павлушкой на скамейке,
Да что ты за Павлом, как за дитем?
Двадцатый год уже, а ты все нянькой,
давно пора женить сыночка глянь-ка?
И статью, и лицом, и всем путев.
С собой забрал бы, если б отпустила:
-Не родилась еще на свете сила,
чтоб отобрать сыночка у меня!
За кровным сыном встану против Бога!
он вырос моей радостью и болью,
как маковое зернышко в камнях.
Теперь ступайте с миром и любовью,
засиневело, скоро и рассвет.
-Прости меня, сестра, за дурнословье,
увидимся ли скоро на Москве?...

Огромное, как тысяча ладоней,
багровое, как праздник, как восторг,
всходило солнце из глубин восто-
ка, будто синеоблачные кони
его несли на крыльях ветряных
из дальней незнакомой стороны,
а вместе с ним любовь, тепло, прощенье
и радость жизни, чтобы человек
посмел забыть про свой вчерашний грех
и начал бы сегодня, как с рожденья...
Павлина тихо к брату подошла,
поцеловала, после окрестила...
-А коль тебя сведет со Степой шлях,
скажи ему, что... милый до могилы!
На утро Павел раньше мамки встал,
сходил к колодцу, начерпал водицы,
отнес  в избу, скотине дал напиться,
за кислым молоком сходил в подвал,
нарезал хлеба крупными ломтями,
на стол оперся твердыми локтями,
есть не хотелось, вышел из избы;
на небо глянул, утренний багрянец
ложился золотистыми кудрями
на бархатные белые клубы...
Павел никак не мог понять, что с ним происходит,
ему захотелось растворится в воздухе, стать
невидимым, неощутимым.
Он почувствовал жар в голове и свет над головой, в
глазах появились красные линии, которые вдалеке
сходились в одно пятно, величиной с яблоко,
постоянно меняющее окраску.
Павел направил в него всю волю ума и силу души,
яблоко стало подниматься, он почувствовал
необычную легкость и не заметил, как оторвался от
земли. Он следовал за яблоком, тянулся к нему, оно
было все ближе, ближе и наконец рука могла
свободно к нему прикоснуться.
Павел осторожно дотронулся, и вдруг ухватился с
такой силой, что из-под ногтей выступила кровь и...
больно ударился о землю.
Оглядевшись, он увидел вокруг себя
зеленый луг, в веселом многоцветье,
сияющий гирляндой голосов,
и Павел был один на белом свете.
Безгрешен, молод, счастлив, невесом.

Он лег на траву, глубоко вздохнул,
и замер, ожидая снова чудо.
К нему на руку словно ниоткуда
упал кузнечик бойкий; он взглянул
на Божью тварь прямым и властным взглядом,
который пот со лба шибает градом,
и тем же взглядом приказал: - Замри!
И замер стрекотун под властной силой,
-Теперь лети! - и скрылся легкокрылый,
касаясь еле видимой земли...
А что же оставалось человеку:
принять весь мир неверящим умом,
попав слепой душой в его опеку...
Он тихо встал, пошел к себе домой.

У дома он увидел мать в слезах:
-Ой, грешница, карай ты меня, Госпо-
ди! - догадался, дома были «гости»
и загорелась месть в его глазах.
И снова возвратилось чувство плоти,
и сразу стало холодно и плохо,
как зимним днем в нетопленном дому.
-Сынок, Павлушка, был Егорка Киврин,
лукавый бес привел его к нам сызрань,
брал в жены, ну, а я скорей в хомут.
Тогда сказал — пойду имать воров,
А еще лучше самому в могилу,
просил пшенца посыпать у ворот...
Ой, грешница-а! И я благословила!

                ГЛАВА 4

Без малого, как двадцать лет назад
ушел с полком Дзиньковский от Богдана,
позвал служить российский царь Романов
и встать на Острогоще указал.
Хмельницкий провожал слезами друга,
как не жалеть, вся жизнь ведь общим духом,
сбегали от поляков, били их.
Не смог простить Богдану дружбы ради
на слишком долго запоздавшей Рады,
закрыл глаза на славу дней былых.
Решил начать все с нову, как хозяин,
налогами их царь не обложил.
Дзиньковский рад был вольности, хотя и
не получил ни пороху, ни ржи.

Казаки шли от Сечи не пустые,
земли им царь отвел — хоть завались,
наладили торговлю, обжились;
у тихой речки берега крутые
бревёнчатой стеною обнесли,
воронежцы немного помогли,
Черток Никифор, брат Тимохи Рази
в то время на Воронеже окреп,
прислал к весне им для посева хлеб
и много не просил от тех оказий.
Ведь сам-то пришлый, из чужих краев,
но прочно сел на слободе Чижовской,
и в тайне порох с ядрами привез,
тут золотом платил ему Дзиньковский.

Сначала царь оброк не положил,
потом прижал налогом от посева,
потом прислал к ним дьяка Апраксёва,
тот тихо стал Дзиньковского гложить.
То вздует при делах его сидеть,
то казаков в стрелецкое одеть,
мол, не разбой и так под руку лезет.
Когда же брат Степана Разин Фрол
с отрядом к Острогожску подошел,
Дзиньковский дьяка приказал повесить.
По-братски принял разинский отряд,
прочел народно письмена Степана,
поверил сам и не свернул назад,
хоть знал, что наступает в щель капкана...

Люблю я их, достойных мужиков,
которым не дано от боли плакать,
которым что на праздник, что на плаху,
от них пошли Матросов и Клочков.
Их хоронил с почетом даже враг.
А до того — Евпатий Коловрат,
когда пришел с дружиной строй ордынцев,
хоть знал, что ничего нельзя спасти...
Откуда же так много слов пустых?
И столько беззаботных проходимцев?
И крашеных мальчишек, и девиц,
глядящих в телевизор лупоглазо?
И не пора ли возрождать девиз:
«Всегда, везде, во всем — единогласно!»
Дзиньковский Апраксёва-то повесил,
но все же тот успел послать гонца,
и князь белогородский с войском цар-
ским скоро оказался здесь на месте.
Фрол отступил, куда глядят глаза.
Дзиньковский же — испытанный казак -
решился вспомнить гром походов польских.
Привычно сел в монгольское седло,
да те ли силы, чуб уже седой...
И быстро был разбит умелым войском.
Такой расправы сроду не видала
извилистая Тихая Сосна,
князь-воевода бил и деток малых
и жен, на чьих мужьях была вина.

Бунтовщиков рубили на корню,
и каждый нес себе топор со срубом.
Но ни словца о жалости сквозь зубы,
ни кто лицо в слезах не повернул.
И только под конец другого дня
князь Ромадановский сошел с коня,
Дзиньковского пытал на дыбе лично.
Жена его укрыться не смогла,
поймали и раздели догола,
да что творили нехристи в обличье
царевых слуг! Полковника-то жгли
железом, раскаленными прутами!
Но покаянья выбить не смогли,
Так до смерти его и запытали.
Тогда давай его жену срамить,
бить по спине вожжами, принародно,
потом ей отрубили грудь дородну-
ю, даже стало боязно самим.
Бабенка не просила, не рыдала,
подернулась, дохнула и упала,
ей даже не прикрыл никто глаза...
Россиюшка, лошадка ездовая
уж сколько над тобою издеваю-
тся, чтоб дурь и лихость показать?!
И продают тебя и покупают,
и скачут у обрыва на краю,
потом судьбу клянут, себя ругают...
И песню про Россиюшку поют.

                ГЛАВА 5

-Михей, давай боярского сынка,
потолковать охота с ним немного,
да по зубам не очень-то с порога,
уж больно тощ, повремени, пока.
Ульяна, принеси кафтан, негоже
сидеть в портках перед таким вельможей,
да выйди из избы на час другой,
когда потребно будет, я окликну.
Ульяна молча, ко всему привыкла,
сторожко притворила дверь рукой,
и вдруг оборотилась вся, как пава,
прошлась, качая ягодным бедром.
Хоть батька с ней бывал крутого нрава,
однако обходился и добром;

Из Астрахани взял ее с собою,
у Прозоровских баньку стерегла.
На тело баба сбитая была,
понравилась походкой и любовью.
Бывало Стенька причастится лишку,
зажмет ядрены кулаки подмышки:
-А ну, Ульяша, выдь-ка, походи!-
И та пойдет направо и налево.
Степан глядит сподлобья ошалело,
аж чертики шевелятся в груди.
Возьмет под локти чуть живого Стеньку,
приговорит с улыбкой, «все мое!»,
Сведет его на чистую постельку,
сначала горлицей, потом змеей.
И все ей мило, ласка и битье,
хоть знает — не она ему любава,
Степан во сне частенько кличет Паву,
Павлинушку, Павлину — не ее.
Переживала, но потом привыкла,
уж коли не горят глаза, хоть выклюй,
а не засветишь чудо-янтарем.
Зато она Степана полюбила,
за смелый взгляд и за мужскую силу,
которая для бабы, что ярём.
И нет с той силой никакого сладу,
хотя и вера, как ночной сове.
Но не сменять ни на какую славу,
не испорочить никакой молве.

...Михей привел избитого, худого,
как вороненка после зимних вьюг.
Швырнул, как тряпку в угол на скамью:
-Обтрепанный, как мужичишка вдовый.
На дармовых харчах не разжирел.
Михей, пойди к Ульяне, во дворе
чего поможешь, да гляди, не балуй!
Михей оскалился зубастым ртом,
Степан стегнул глазами, что кнутом,
казак аж чуть привздрогнул поначалу.
-А может, батька, рядом посидеть?
Воробушек общипанный да прыткий?!
-Да он и то надулся, как в нужде.-
Михей расплылся в преданной улыбке.
-Ну что, князек, маленько пригуби,
ну, пей! Не хочешь даже и понюхать?
Тогда скажи, щегол, единым духом,
за что же ты меня чуть не убил?
-А ни о чем я говорить не буду.-
-Нет, будешь! Зашибу тебя, иуда!
Чем попадя под руку зашибу!-
Степан занес кулак с такою силой,
что князь увидел краешек могилы,
горошинами вышел пот на лбу.
Вдруг Стенька протрезвел от жуткой мысли,
от ужаса расширились глаза,
-Мальчонка — ты? - рука как плеть повисла
и выкатилась детская слеза...

-Чего ж молчишь, барчонок, иль не помнишь,
как спас меня зимою от стрельцов?-
Боярский сын и не повел лицом,
Степан ему подвинул кубок полный.
-Ну хоть немного прикоснись к вину,-
боярин жадно три глотка хлебнул,
откинулся измученно на стену.
Степан припомнил постоялый двор,
гулюшку с дракой и стрельцов дозор,
и Алексея Жмакова измену,
И как мальчишка выручил: ножом
веревки резал тихо, понемножку,
и как в лесу он сам бы не дошел,
но тут уже помог ему Алешка.
...-Ну что, князек, теперь поговорим?
Зачем же ты меня убить надумал?-
Степан опять насупился угрюмо,
-Тебя хмелек не больно охмурил?-
Боярин посмотрел в него в упор,
как не посмел никто до этих пор,
с такою силой и с такою верой,
как будто стремя вышиб на рыси.
-Хочу тебя о главном я спросить:
ты знал, князек, мальчишка желтоперый.
когда крючок пистоля нажимал,
что я не просто атаман казачий,
а тот, кого ты от беды спасал?
-Да, знал, знал, знал! - Крепись нутро собачье!-
Боярин встал, породистый, худой,
прямые ноги широко поставил,
перекрестился вмиг тремя перстами.
-Отчаянный, красивый, молодой!
Иди ко мне служить, хорошим чином
тебя обвешу, девкою кручиной
хоть нынче на усладу одарю.
-Я из Москвы пришел к тебе с пистолем,
а не с поклоном, и не с хлебом-солью,
ты, Стенька — вор, а я служу царю!
-А вот как разобью я воеводу,
кому тогда, князек, пойдешь служить?
Ведь стану я царем всему народу!
И будешь, князь, с холопом рядом жить.
А нет — так враз сведу на колесницу,
с боярами короткий уговор,
небось готов уж на меня топор,
и на Москови плаха моя снится?!
-Как смеешь ты без племени, без роду?!
-Я знатен тем, что волю и свободу
сумею дать народу моему.
Мужик российский работящ, покладист,
а вечно попрошает Христа ради,
и все боится снять тугой хомут.
-Ты волю хочешь людям всякой веры,
иль хочешь, чтобы ты ее принес?-
Степан вскипел, на шее вздулись вены,
но сам не знал ответа на вопрос.

-Ну вот что, князь, одним грехом помене,
бери коня, деньжонок да харчи,
и жарь, куда глаза глядят скачи,
и чтоб тебя не повстречал отныне.
А встречу, на березах растяну.
Оно и ты не пожалеешь! Ну,
давай на посох, как чуял наперед,
теперь, видать, пришел и мой черед...
Вот жизнь в упряжке — горе и потеха.
Приди в Москву, и прежде чем молиться,
/с Москвой судьба нас крепко повила/,
ты поклонись от Стеньки лихоимца
веселеньким Покровским куполам.
«И вправду, Стенька, что ты в жизни хочешь?
На свете уж немало почудил,
и за отца с Иваном отомстил,
ты кто? Орел или курятник-кочет?
Ты сможешь всю Россию удержать
как лошадь у обрыва на вожжах?
Она колес не чует, колымага.
И если разухабится мужик,
кнутом не остановишь, тут держись,
когда он оступился на полшага...
Нет, надо все вверх дном перевернуть
и до портов распотрошить столицу,
не для того восстал я на Дону,
чтоб здесь на полпути остановится».


-Ульяна, Лешку Жмакова покличь,
Михей, собрать боярина в дорогу.
-Ты, батька, очумел и то-ей-Богу!
-Как с батькой разговариваешь? Сыч!
Прокисли от безделья, шелуха,
Уж с атаманом начали брехать!
Убью, собака!- Батька, брат, за что же?
-Убью, сказал! - Да в чем моя вина?
-Меня прикончи лучше, сатана,
душа не зад, дерьмо терпеть не может.-
Степан взревел, потом оторопел,
потом захохотал, потом заплакал...
-Ты, баба, твое дело лечь в постель,
но здесь мне тоже глянулась, однако...

Пришел Алешка, стройный как дубок,
широкоплечий, золотоволосый,
Степан собрался, быстро вытер слезы...
-Ну вот и дельце есть тебе, дружок.
Денек на сборы, завтра же в дорогу,
на север, к Пустозерскому острогу,
там Аввакум Петрович, старовер.
Сперва сидел под неусыпным бденьем,
да вроде б нынче вольным поселеньем...
Вошла Ульяна, притворила дверь.
-Все войско передай Иван Гуляю,
меня пускай не ищут пару ден,
пойду себя вином ополоскаю...
Пропитый рупь на дело изведен!

Степан ушел, Алешка сел на лавку,
к нему Ульяна робко подошла,
по волосам легонько провела,
как ласковый коток мохнатой лапкой.
-Алешенька, поедешь, золотой?
Да, грешнику всегда с руки святой,
чтоб оправдать себя в душе порочной.
Поди ко мне поближе, голубок,
оставь мне напоследок хоть любовь,
хоть белым днем, когда не можешь ночкой.
-Ты что, Ульяна, как прознает батя,
да я с тобой не знаю, что створю!
-Не бойся, дружка,и Степану хватит,
тебя не тронет, я отговорю.

С тех пор, как после астраханских казней
Степан запил, в войсках пошел разброд.
С безделья задурил лихой народ,
как ни кори, на все ответ: нехай с ней!
Уж сотские теряли людям счет,
не то что поволжанам голоще-
ким, но донцам, рубакам бородатым.
А те, кто смог позолотить карман,
бежали, будто здесь была чума!
Но правда шли в разбойные солдаты.
По тысяче валило, что ни день,
чем оружать: топор, коса да вилы...
Степан буянил несколько недель,
но этой правдой батьку не травили.

Что в Астрахани было: жуткий ад!
Бояр топили в речке, гнали псами,
боярских-то детей в костер бросали.
« И первый, Стенька, Божий супостат!»
Дитенок красный, корчится молчком,
на губках пена, точно молочко,
рученки бьет, что в ладушки играет.
Тут пожалеешь даже порося,
а уж за что в полатях родился!
Слепая нехристь сердцем захворает.
-С того и пьет.- А нам-то слободней.-
-Якось це атаман, о сё пьяниця!
Хиба ж це можно, братцы? - Хайда с ней,
напьется ныне, завтре отоспиться.

-Як цуцык лаешь.- Так воно ж кацап!
-А ты, хохол, не помыкай кацапом!
Знай, у кацапа потяжеле лапа,
доблеешься, падучая овца.
-Надиялы такые дило батьке!
-А у него все бабий жмень в ухватке
да хмелю полупудная бадья.
-Он-коренной, он вытянет подводу!
-Який с него казачий воевода?
Опухнул вина и от бабья!
-Скидай его! Голыню, запорожца!
Кликай наверх Богдановых людей!...
-Иван, я остаюсь на смерть бороться,
а ты за Стенькой, ой бывать беде.

-Алешка, милый, как же ты один,
а я хотел, того, сказать, что с Улей...
-Ох, Ванька, все в грехах мы потонули,
хоть мертвый, но Степана упреди.
Скачи, Иван, коль выживу, сминемся!-
Подковы зазвенели под конем..- Сам-
то постарайся выжить, Алексей!
... «Какой там Аввакумка, поп острожный,
гулял бы хоть чуток поосторожней.
Ну ладно, поздно лаятся, сосед,
не видишь, в сенцах крыша полыхает?
Здесь надобно пожитки выносить!
Эх, раскатись ты жизнь моя лихая!
В седле я еще крепок на рыси!»

А запорожцы подняли галдеж,
за ними и татарва навострилась,
охочая на травлю и на милость,
и поднести с улыбкой к горлу нож,
когда противник связан по рукам.
Взглянут, что кровососы: два клыка
вонзят тебе безжалостно под ложе.
А запорожцы тоже любят масть:
какой ни будь, хоть трижды головаст,
а коли не хохол — одно не гожий...
Людская суть — борьба с судьбой капризной,
обет поводыря перед слепцом:
Но есть один высокий смысл у жизни:
увидев смерть — не отвернуть лицо!

...Безликую и выжженную степь,
насытившись, почти забыло солнце,-
и редко, ветром распахнув оконца
косматых облаков, укромных стен,
курнется в море чайкой вороватой,
и, не обсохнув, прячется обратно;
густая просоленная вода,
исхлестанная ветром одичавшим,
осатанело выплеснет из чаши
покатых берегов, и без следа
уносит все прожорливой охапкой,
что под руку попалось ей, шальной;
и сиро на песке белеет шапка,
небрежно оброненная волной.
Между рябых промоин вдалеке
потерянно чернеется лачуга,
от времени погорбившись на угол,
шипит в котле, бормочет в котелке.
Старик, занывно тянущий хрипцой,
с морщинами рассеченым лицом,
но крепок и высок, не встать избенке,
латает сети юрким челноком.
Скрипят тоскливо ставенки окон,
волна на берег тянется спросонку,
да чайки стерегут себе прокорм...
Расстегнутый без шапки, сняв уздечку
и отпустив коня, а сам пешком
подходит незнакомец...- «Не с далечка,

кафтан не обносился, пьн-то в дым,
кто сумасбродец, а глядишь с разбоем?
Хоть и приземист, а крепыш собою,
ишь скулы голышом из бороды!»
-Хозяин, не допустишь к очагу?
-Усаживайся, ноне вар не густ,
да пришлый пес не ведает разбору.
-Не добрым словом потчуешь меня,
не по-христьянски гостя прогонять.
-Гляди-к апостол, а пришел-то вором
небось, да инда нечего здесь брать,
опричь моих обношенных портков.- Ты
старик знать мало повидал добра,
коль загодя рычишь как пес бесхвостый.
-И повидал, и потворил добро,
с того-то и живу, как зверь без дому.
-Любая рыбка свой находит омут,
а рак хвостом в нору.- Ты это брось!
Увидел бы меня годочков в тридцать,
-Что, было,чем на сходке похвалится?
-Таких как ты двоих за пояс гнул!
А что живу отшельною собакой,
зато был в молодость широк рубахой,
а Бог-то все подводит под одну,
сначала я куражился над жизней,
потом она хваталась за подол,
ну ладно, рот развесил, вар прокиснет,
Как ни взлетай, одно — на земь падешь.-

Залив костер, старик достал полхлеба,
неторопясь поровне разломил:
-Харч небогат, да ты уж не взими,-
снял крышку с котелка,- Ну вот и хлёба.
-Чудён ты больно, с виду вроде рус,
а хлеб по-магометски делишь с рук,
когда под боком, нож лежит точеный.
Пришлось пожить у персов иль татар?
-Давно то было, я теперь уж стар,
чтоб вспоминать, и помнить-то никчемно.
А ты, гляди, пытошный, сам-то кто?
Да ну! Казак? - старик аж поперхнулся,
-Ну говори, донец? Да сгить мне чтоб,
но ты низовый, борода два уса.
Ты не из тех, кто город давечь брал?
-Я атаман их. - Господи, владыка,
помилуй мя, а ты не врешь? Поди-ка
брехня-то ноне, как вода с бобра
с людского языка течет...- Ты вот что,
старик,- Степан передохнул с зевотой,-
-На пару дён меня здесь приюти.
Объем на фунт, озолочу пудами.
-Живи как есть.- Куда б сбежать подале,
чтоб душу камнем с горки не скатить.
-За что же мне Господь тебя послал,
я хоть и редко на людях бываю,
но прослыхал и то, уж больно слав
ты на Руси, такое люди бают!
Что чуть ли ты не сам Исус Христос.
Богатых судишь, бедняков жалеешь.
а по себе душою не болеешь?
Ведь как-никак на царство меч занес?!
-Царем не буду, буду простолюдом,
в кафтане тертом хаживать повсюду
и головы зарвавшимся сымать.
-Поди, уж много снял да перевешал?
-Досок гробовых в год не перетешешь.
-И как, не душит по ночам тесьма?
Рубахою не мокнешь, как хохуля?
-Пью много, до беспамятства порой.
Ответь мне муку страшную.- Смогу ли?
-Что в нас живучей, злоба иль добро?

-Эге, куда хватил, за мудрость жизни,
Видать, устал секирою махать?
Ну, Божья Мать, простыла вся уха,
а вижу, думы сердца-то прогрызли.
Добро иль зло, всю жизнь искать ответ,
с дружками лиходеил на Москве,
поди, слыхал Болотника Ивана?
Отчаян был, да не срослись пути,
он вздумал самозванца допустить
до русского дырявого кармана.
Как упреждал, пускай два гончих пса
друг друга изорвут, чтоб шерсть клоками,
тогда и мы заступим их кусать!
А он в разлад: «Чужими-то руками!»

Ему на дыбу, мне в далекий край,
монахом был, молил грехи у Бога,
ну, думал, отыскал свою дорогу
из сатанинских пут в Господен рай.
Да, видно, у судьбины зуб кусучий.
Оборотил меня нечайный случай:
однажды в ливень, в молнию да гром,
застряли у телеги два монаха,
а двор длиннён, пока пройдешься шагом,
вдруг небо саданет, ну что ружьем!
Глядим, один-то наш упал без чувства,
а постник был...другой лишь рясой свят.-
Старик обмерил гостя глазом чутким,
-И это справедливость Божества?
Ушел я, в Боге правды не увидев,
и стал ее искать среди людей,
всяк был мне свой: и нищий и злодей,
со всеми лад водил, за чаркой сидя.
И понял: правда - совесть среди нас,
да только эта правда не нужна,
иной же Бог нам не дал в наущенье.
А совесть, брат, ты не равняй с сохой,
ей можно повертеть как ты захошь,
а после тут же вымолить прощенья
у Господа... Теперь вот и пойми,
что в нас живучей, то ль любовь, то ль злоба?
Но коль ходить задумал над людьми
сам не люби их и добейся, чтобы
манил ты их к себе, как мух на мёд,
особо ненасытную утробу.
Но удержать их можно только злобой.
И то ее всяк по себе поймет.
Один посмотрит, что кулак в лицо,
иной играет собственной ленцой,
и даже мысли от себя хоронит.
Да и какая мысль — набить карман?
-Ну а когда сума — острог, тюрьма?
-Смотрю я на тебя, не дурень вроде,
а думаешь и вправду всех ровнять.
Бестолчный, кровным братом съеден будешь.
Где власть — там зло... Тепло нам от огня,
а сколько дыму, мы на то и люди.
Я стар, умен, и ты меня послушай.
Дружками от толпы огородись,
в церквях не паксть, на Бога не ходи,
но никому не дай заглянуть в душу;
не напои безумца, сам не пей,
не изъясняйся в помыслах толпе,
что порешил — исполни, пусть в прореху.
Баб не люби, от них довольно зла,
а пуще не смыкай за другом глаз,
не затевай ни с кем пустого бреху.
Ты сильный духом, быть тебе царем,
уж мне вон сколько, а таких не видел,
но цепок будь когтями как орел,
чтоб ворон не пропел на панихиде.

... Кто ж скачет так, не жаль, видать, коня,
подзапалит, дружки не за тобой ли?
-Давно один? - Лет тридцать ай поболе,
года не украдуться у меня.
Чего считать их — не гроши в кармане.
А хлеб — то больше чтут магометане,
коль жадуя не пакостят ножом.
-Дак тож Иван Гуляй из первой сотни.-
слетел с  коня, да чуть ли не в исподнем,
глазами так чумной.- Зачем нашел?
Дай разобраться хоть бы со стаканом.
-Ой, батька, Тимофеич, страшный час
взбузили запорожцы, атаманом
хотят своёго ставить! - Саранча!
Падучая хохлятская порода!
-Алешка жив? - Не знаю. - Посеку
скотов! Деньга есть? - Рупь,- Дай старику.
-Что весь? - Сказал! - Так не пропить до гроба!
-Отнынь и ты отпился!... Разуметь
не разумлю...- змеёй блеснула плеть
и всадники, усевшись, как успели
помчались на ошпаренном коне.
Скатилось солнце, воздух, повлажнев,
туманцем жидким застелил постелю
ночной прохладе выжженную степь,
укрывшись одеялом звезд недрёмных,
взошла луна и в сонной темноте
уселась сбоку облачного трона.
Старик зажег лампаду в уголке,
перекрестился образам с поклоном:
-Знать, лиховой народец нынче с Дона,
сколь не был?...- крест затрясся на шнурке.
И редкую слезу унять не силясь,
дал сердцу волю. - Господи, в могиле
хоть мне лежать на родных берегах?-
Упал на стол иссохшейся щекою,
поплакал, понемногу успокои -
лся: и куда ж там стал ножом строгать
насадку к челноку...- Не сеть, корыто,
Каб молод был, без удержу за ним...-
Звезда повисла над окном раскрытым...-
-О, Господи, спаси и сохрани.
Так первый раз Степан хлестал коня
и оскорблял шлепугой беспощадно.
Скакали ночью степью непроглядной
к едва заметным лагерьным огням.
На редкий кустик выпала роса.
Луна украдкой глянет в небесах
и, блудная, скользнет за облаками...
Гони, Степанка, не жалей коня,
судьбу ты без оглядки погонял,
держал в уздечке цепкими  руками.
И ждут тебя друзья, и ждут враги,
и званием твоим народ скликают.
Но чтобы им не лгать — себе не лги!
Ты, атаман, злодей,  республиканец!
...-Браты мои, товарищи по крови,
не мне по вашим спинам плеть пускать,
не вам меня за розгул бичевать,
нам Дон — отец, а Волга — мать утроба.
Нас всех земля сырая родила,
нам волю, хлеб, оружие дала,
и нам грешно срамиться в братстве нашем.
Не я ли атаманом был в боях?
Не вы ль рубились, смерти не боясь,
не мы ль цедили хмель из общей чаши?
И что же все пустое, все зазря?
Тогда мне сразу голову срубайте
и выкиньте ее на корм зверям,
от псов ли гибнуть мне? От кровных братьев?
Но уж тогда и на себя петлю
готовьте, у князей пощады нету.
Мы с вами лиходеили по свету.
Отныне все пути ведут к Кремлю.
Не оброни точеного клинка,
досель не изменявшая рука!
Ворот Кремля бояры не откроют,
и пусть паду я первым под стеной,
но если вы пойдете вслед за мной!
Браты мои, товарищи по крови!
И мертвые мы победим поганых
иль сам с себя я голову сорву...
Ну что ходить мне дале в атаманах?
-Веди, веди нас, батька на Москву!

ЧАСТЬ 3

                ГЛАВА 1

Заснеженные северные дали...
как грустно было солнцу на заре
будить людей в бараках лагерей,
где вместо колоколен звон кандальный.
От сруба Пустозерского острога
и начиналась долгая дорога
к далекой, но пленительной звезде.
Здесь не бывало в полглотка, в полсилы,
и быстро проглотил бурьян могилы,
где ни холма, ни метки на кресте.
Где летний воздух чист, как день пасхальный,
а зимний вечер жжет сильней кнута...
На сотни лет пролег тот путь опальный
от Соловков до станции Инта.

...Двадцатый день был Алексей в дороге,
уже сменил четвертого коня,
где по добру на деньги обменял,
а где тайком утырил, черт безрогий.
Когда уж тут копаться во греху?
Коль голову засунул под стреху
тянись туда без роздыху и лени.
И коль горят глаза у молодца,
то не жалей шлепугу, знай гуцай,
чтоб жеребцу в бока вросли колени.
Повидел много на пути людей,
но близко не сходился, послан в дело.
Был при деньгах, красиво был одет,
но сторонился лупоглазых девок.
И пуще глаза крест святой берег,
в атласный лоскуток его укутал,
и помнил, верил каждую минуту,
что упасет от всех напастей Бог.
До сей поры везло ему пока мест,
боялся и потрогать крест руками,
но иной раз не вытерпит душа...
Лоскут зеленый сам-де развернется
и крест камнями красными зальется,
так тихо, добро, боязно дышать.
«Кусок железа» сколько перевидел,
венчал, крестил среди церковных стен,
усопших отпевал на панихиде
и грешников сожженных во Христе.

С вином Алешка не водил дела,
за то частенько ругивал Степана,
да батька, пока в лёжку не упанет,
живого не утащишь от стола.
Ну, уж когда Степан бутыль откинет,
тогда держись, работа, горы сдвинет.
На том играл частенько Алексей.
И вот теперь один он сам хозяин,
за тыщи верст не больно и разявишь,
коль на березе не захошь висеть.
На двадцать первый день пришел к селенью
где Аввакумка век свой доживал.
России-совесть, и колодник, пленник,
как увидал, забылись все слова.
Избенку, что от солнца почернела,
как будто кто дубиной в землю вшиб.
Пожарец был, да дождик притушил,
Господне милосердие приспело.
В сенях-то крыс, хоть нечего украсть,
в хозяйстве нету даже топора,
пол земляной, по стенам только лавки,
по-черному затопленная печь,
собаки нету, нечего стеречь,
пушистый котик спит, поджавши лапки.
Его частенько протопоп бранит:
-Ай, зверь лукав, опять загрыз мышонка,
О, Господи, спаси и сохрани,
все Божья тварь, хоть чертова душонка.

Что первое Алеша увидал,
войдя в избу, лампады и иконы.
Сообразил, поклал с крестом поклоны,
спросил негромко, есть ли соль,вода.
-Присядь с дороги, добрый человек,
жадобы, вижу, нету в голове,
а сердцем всякий грешен понемногу.
А крестишься ты, вижу, в два персты,
знать, в людях голос правды не остыл.
Душа одно-ведь повернется к Богу,
как не марайте ересью ея.
-Живешь, святой отец, собака — лутче.
За этим и отослан в си края,
зато под Богом я страдаю муче-
ник, было хуже — избу не имел,
спал, где придется, под дождем и снегом.
Проснешься и топочешь: бегом, бегом,
глядишь немного плоть и отогрел.
У деточек ножонки, что ледышки,
заплачешь, зарыдаешь, дышишь, дышишь,
а детки молча зубками стучат,
ручонки скоченели, жмут подмышки,
в глазенках-то мороз у горемычных,
и вспоминать великая печаль.
Одначе есть и радость, вот было
послал Господь нам курочку одну:
ну прямо ангелочек пестрокрылый,
неслась родимица на каждом дню.
Ребятки с ней играются в безделье,
она кудачет: Божья благодать,
все веселей, и деточкам еда:
яичко сваришь, пополам разделишь,
желточек — прямо солнышко в закат.
Да заболела, начала икать,
и вовсе померла в конец недели.
Как убивались деточки по ней,
могилочку вскопали в стороне,
похоронили, с крестиком, отпели.
С тех пор как будто леший покарал,
пошли мытарства с голодом, с порухой...
-К тебе, отец, пришел не от добра.
-Ко мне в избу не ходят с сытым брюхом.
-Святой отец, а ты меня не помнишь?
Под Новгородом есть сельцо «Ключи»,
ты грамотке меня еще учил?
-Там Никон превзошел на грешной пойме.
Да он, слыхал я, ноне не в чести?!
Все Бог отметит, как ты не листи...
А помню и тебя, отшельный малый,
как продырявил мой псалтырь перстом,
а ведь и ты пришел ко мне с крестом.
Подобный же в Москве с меня сымали.
И с той поры в скитаньях весь мой век,
тебя зовут...не помню.- Лешка Жмаков,
-Да ты послушай, добрый человек,
хоть я скулю голодною собакой.
Всё выговорюсь, легче на душе.
А деточек моих огнем пытали,
потом живых в землицу закопали,
меня бы лучше вместо придушить.
А здешний воевода — клещ дощатый,
ох, сек меня, болезный, без пощады,
а я терплю да Господа молю.
Да все ему добра в слезах желаю.
Видать, и в нем Господь, душа живая,
пришел ко мне однажды во хмелю.
Слезою просит, дочка захворала:
пошел, над ней молитву прочитал
три дня, три ночи, глядь, на утро встала,
о той поры казнить-то перестал.
А дочка, что за ангел чистосердный,
глядь, принесет откушать отрубей,
тайком утащит корму у свиней...
Отец-то знает, да не больно сердит-
ся, а намедни сам прислал мешок.
Теперь уж все довольно, хорошо.
О чем пришел просить, ходатай вольный?
-Я из далеких мест к тебе, отец,
я атамана вольного гонец,
с великой силой он стоит на Волге.
Не побоялся он топор поднять
за правду, за поганых душегубов!
Обиженным и бедным он родня,
а голь босая кличет: «Любо, любо!»
-А в чем нужда ко мне в его делах?
-Благослови нас, отче, на победу,
а коли силы есть, за мной последуй.
-Да нет уж боле моченьки в ногах,
Всем угождать — великое злодейство,
но если выбрал он среди путей свой?
Даю благословение на си
дела, всех душегубов сверху, наземь!
А именем как будет? - Стенька Разин!
-Святая Богородица, спаси!
/Тут Аввакум поспешно закрестился,
в глазах забились радость и испуг/.
-Нашел себя, болезный, сколь ни бился
упрямым сердцем...-Оглядел избу:
-Пожитки мои скудные, худые,
знать, помирать мне в муках среди них.
Ты уходи, за сердце не тяни,
прошли в скитаньях годы молодые
и некому под старость пожалеть.
Жена-то моя, Марковна, под смерть
сказать и полсловечка не успела.
Ступай, отчаянная голова,
и помни век пророчества слова:
«Безгрешен тот, кто без оглядки смелый!»
Алеша молча вышел из избы,
дверь на петле тоскливо заскрипела...
«Как надо верить, чтобы все забыть
и не продать свое святое дело,

Степану бы такого, хоть на треть...
Да нет, Степанка тоже не лениться.
Послушаешь попв — захошь молиться.
Какую бы бабеночку пригреть.
С попами лучше дело не иметь,
за час один не долго очуметь.
Поесть бы и без отдыху в дорогу...»
Встал Аввакум, к иконам подошел.
« И вор, и князь, все мечутся душой,
душа одно-ведь повернется к Богу!..
За все мои обиды, за детей
как на руке отрубленные пальцы,
казни их! Бей, родимый, не жалей!
О, Господи, прости меня, страдальца!»

                ГЛАВА 2

Опять в потайной горенке сидит
Иван Пафнутьич Киврин одиноко,
такой же чахлый свет из узких окон,
и робкая лампадочка коптит.
На стол слеза стекает за слезой...
«Ай сын, ай басурман, какой позор!
Высокородный в мазанку влюбился,
Уж сколько лет не выстегать кнутом,
упрям /в меня/, спасибо и на том,
приворожила, что ли, так вцепился?
Но баба хороша, хоть и с дитем,
и сын-то чей у ней, о срам, о горе!
Отец-то ведь разбойник непуте-
вый! Кто, какой отец, чего гуторишь?
Приблудный пес две ночки погулял
и нажил девке приданное лихом.
Но и она-то, сучка, щеголиха,
одета в праздник снову, на погляд.
Щенок вонючий, уж кого не сватал,
Ягупова — девица все что надо,
А Лукина? Ох, был бы молодой!
...А молодым отдал царям все силы,
и вот теперь два шага до могилы,
кого впослед оставить за собой?!
Чужого дядю? Ох, Иван Пафнутьич,
знать, Бог отметил, дюже не горюй,
сколь можно плакать, хватит слез-то, нуте ж!
Привез гонец от Никона царю...»

Скрипнула половица в косяке,
Иван боярин вмиг собрался с мочью
И встал пред светлы государя очи
с не расчехленной грамотой в руке.
-Иван Пафнутьич, ты хоть успокой,
не весть чего болтают над Москвой.
Что вор отступник близко, иль далеко?
Барятинский, спаситель, поспешай.
О, Боже, чем грешна моя душа,
Что ты меня караешь так жестоко!
-Спокоен будь, Великий Государь,
работ прибудет палачам в пытошной,
отшельный Стенька не дойдет сюда,
Барятинский на Волге стал надежно.

Дворянским ополчением возьмем
ту голытьбу, что копенки на вилы,
у них-то темень безоружной силы,
привыкли босогой да кистенём.
-Дождать бы нам ,боярин, ту расплату,
чай захворал? - Да с сыном нету сладу,
всю душу измотал, во гроб сведет
сынок родимый. Вздумал ожениться,
-А в чем заноза? - Чертова страстица,
а с ней приплод, нагульное дитё!
Уж я его стегал, срамил при дворе,
и посылал на службу на пять год,
а он уперся, что колдун-притворня,
-А может отбивать-то и не го-
же, сватаем детей как скот безрогий,
ишо и хрен в махотку заправлять.
Давно ль она сумела нагулять?
-Уж сыну восемнадцать год с немногим.

Да ладно с ней, в конце ж он не монах,
и коли зашевелится в штанах,
слезой не успокоишь, эка штука.
К другой бы бабе я его пустил,
ну месяц, два, глядишь бы и остыл.
Но ведь она, некаянная сука,
с кем нагулять сумела кобелька,
и имя-то не скажешь без позора,
с разбойником проклятым на века,
со Стенькою злодеем! С вором! С вором!
Ты, государь, прости мою слезу,
я смолоду не помню, когда плакал,
а тут довел родимый сын, собака,
не тронь ее, мол, руки наложу...
-Тебе б, Иван Пафнутьич, отдохнуть.
-Сельцо мое в верховьях на Дону,
сожгли, в полях уж третий год не сеют.
Да и какой тут, государь, покой,
когда в державе смута да разбой.
-Иван-боярин, верный мой, не сетуй,
Изловим вора, щедро одарю,
все до зерна воротим и сторицей,
Терпи, терпи, Пафнутьич, не горюй
вот только б вор не подошел к столице.
-Великий государь, тебе прошенье
из Воскресенского монастыря,
совсем уж Никон совесть потерял,
а может не имел ее с рожденья.
-Ты все, Иван Пафнутьич, не читай,
итак уж одолела маета,
а выбери чего повеселее.
Меня послы с обедни заждались,
опять душой притворничать, квялить...
-Ага, нашел вот: «Слезы лью елеем,
привратник стал неласковый со мной,
чего не спросишь, все молчишь угрюмо.
Велел забить на улицу окно,
как будто я отсель сбегать надумал.
Недавно подал рыбину с душком
и хлебец белый, чутку пригорелый...
-Как все,  Иван боярин не во время.
«Горелый хлебец», маялся б молчком.
-Он, государь, прикинулся сироткой,
послушать, так оно котенок робкий.
А в тайнопись с разбойником вошел!
-Да,что ты, князь боярин, сам ли дело?
-Да, государь, кобель он озверелый,
мой человек искал, да не нашел.
Но точно знаю, Никон с Аввакумом
благословили Стеньку на разбой.
-Откуда ждать напастей, век не думал,
за что ж ты нас караешь, правый Бог?!
Иван Пафнутьич,  ты скажи послам,
что заболел-де государь, не мочен,
и всех принять в один присест не может,
когда-нибуть потом, де, опосля.
-Царь-государь, натужься, посиди,
их там всего не боле десяти,
а выгнать неудобно, все ж таки графы!
-Опять чухонцам руки подавать.
А все вали на кучу однова!
Зачем пришли, небось пушнину грабить?
Коль просишь ты, то по сему бывать,
глядишь, чухня каким полком поможет.
Ну, до чего ж умеют танцевать!
Ха-ха, пойду, пускай несут одёжи.-

В Гиоргиевской зале собрались
десятка два лощеных иноземцев,
французов, англов, шляхты, шведов, немцев
и прочия, возьми их всех праличь,
Бояре же стоят особняком,
осанисто, брезгливо и молчком.
Общаться с иностранцами зазорно.
По пояс лытки видно, хошь в шелку,
какая-то жичинка на боку,
и то посол, и то мальчишка вздорный.
Лопочет что-то быстро, не поймешь.
Охота ль тебя слушать, бес, чудило?
А щеки оскаблил, заметишь вошь!
Куда там в рай с таким скобленым рылом?!
Бояре все в парче да в соболях,
На посохе балдашник позолотный,
Для них посол — что чичерок залетный,
Да хоть бы граф саксонский, хоть бы шлях-
тич важный, как надутый пузырек.
Пускай посмеют слово поперек!
Москва взошла над миром третьим Римом!
Поди начнут жалеть, листить царя,
от них, от голозадых нет поря-
дку, прут в калашный ряд суконным рылом.
Ох, только бы построже государь,
Борис Иваныч помер, вот утеря.
А с Долгоруким сущая беда-
в пушкарню оборотит царский терем.

Тут старший рында в белом огласил
Громовым кличем, что свинцом налитым,
Выходит государь всея Велики-
я, Малыя и Белыя Руси.
Все гости встали спешно кто куда.
Бояре сбоку трона в два ряда,
послы же против трона полукругом.
Бояре, сделав поясной поклон,
шутливо подведут глаза под лоб,
а сами ухмыляются друг другу.
А иноземцы вертятся из сил,
а государь-то морщится, стыдится...
Когда все это было на Руси,
и скоро ли все это повторится?!

Какой-нибудь услужливый массон
опишет это все весьма подробно.
«Российский царь, сидел с лицом надгробным,
когда к нему приблизился посол,
и грамоту подал ему с колена.
Царь взял ее как грязное полено,
не то, что прочитать — и не взглянул.
Нашелся тут же и услужник с чашей,
царь вымыл руки, будто после сажи,
в расшитом полотенце обмакнул,
посла обмерил взглядом так надменно,
как агнеца господня сатана:
«Как то у русских, что горох об стьенну!»
О, варварская, дикая страна!
И нынче так же говорят про нас,
и будут говорить еще, и долго,
маня, как калачом, нас общим домом,
где будем мы хлебать свой русский квас,
любуясь разноцветною витриной.
И думаю, что это справедливо:
терпите, если нравится терпеть.
Ползите, если встать с колен боитесь,
но от подачек-то не подавитесь,
чтоб хоть не на коленях умереть.
Увидим ли, сегодня ли, потом?
В нас что-то изменяется как-будто,
но думаю, что мы еще прочтем
«поэзию» безжалостного бунта.

Как Бог свой мир поэзию творю
и для себя его же открываю.
От сердца строки с мясом отрываю,
смеюсь-горю, рыдаю-вновь горю.
Не думаю о том, что получу,
но думаю, чем Богу отплачу
за высший дар — не своротить с дороги!
Живуч ли в нас Великий Русский Дух,
что одолел татарскую орду
и раздавил фашизм в его берлоге?
Не заржавел ли колокол-набат?
Не утонуло ли перо в стакане!
Иль это все-как чёртова напасть
Романы, песни, думы о Степане?!

Степан, дано ль понять, как ты велик:
российская народная потеря?
Ведь за тобою шли, себе не веря,
Ведь выше Бога был твой властный клик.
В Европе копошились короли,
кривя душой за каждый клок земли.
А ты поднял знамена за свободу!
Чтоб рабство стало братством на Руси,
за это и папаху не сносил,
и проклят был, и был воспет народом.
Уже стоят дворянские полки
за крест святой, за шапку Мономаха.
Но верят ещё батьке казаки,
готовы в бой под атаманским взмахом!

                ГЛАВА 3

                Последняя битва

В тот год недолго осень колдовала
на илистых пиволжских рукавах,
на ветках уцелевшая листва
и в ясный полдень — зябла и дрожала.
Все соки жизни выпиты, пора
и в мокрую землицу, помирать...
Так всё умрет... И снова народится.
Но даже с голой ветки бедный лист
не хочет и боится падать вниз,
он все еще надеется, кружится,
а со Свияги влажный ветерок
росистым духом даст ему напиться...
Сентябрьской, ненадежною порой
родные гнезда покидали птицы,

на небе кучевались облака,
но вылиться дождями не спешили,
когда по волжской студенистой шири
к Симбирску плыли Разины войска.
В тугие волны дерзко и упруго
впивались двести разноцветных стругов,
окрашенных в «персидские дары».
На головном сидел Степан угрюмо,
о предстоящей рубке он не думал,
но в голове вертелся клич «Сарынь,
на  кичку!», казаки к нему привыкли,
подшучивали даже кой-когда,
бывало — захотят по кружке выпить,
«Саррынь», смеются бесы без стыда.
От атамана не было покою,
никто в отрядах не ходил без дел;
работа находилась, что ни день:
клепали лодки крученной пенькою,
ковали наконечники для пик,
сумели шашек, ружей прикупить,
оружия однако не хватало.
Алешка Жмаков вовремя успел,
и сразу в дело, на день не присел,
не нахвалить, какой проворный малый.
Степан спешил в Симбирск до холодов,
чтоб в берег Волги крепко упереться,
потом от покоренных городов
в Москву, на Русь! Указывало сердце.

Всех обучить военным ремеслом
он даже и не пробовал. Тем паче,
что слишком верил в шалую удачу.
Надеялся, до сей поры везло.
Но казаков — испытанных вояк
ковал в надежный преданный кулак,
чтоб в нужный час ударить им под сердце.
И было казакам заведено:
покруче хлебец, почерней вино,
хоть и томила зависть лиховерцев.
В победу верил, как в родную мать.
...Листва сухая отпевала лето,
и людям не хотелось умирать,
хоть жизнь казалась иногда нелепой.
Откуда только люд к нему не шел:
с Украйны запорожные казаки,
худые на язык, зато рубаки;
воронежцев Черток Никифор ввел
обученных, обутых, оружонных,
не отсиделся в слободе Чижовской,
всех снарядил на барыши свои.
Тут как ни прячься, все ж племянник родный,
однако положил в сундук укромный
на худо-золотишко для семьи...
И Никон пал на бунт своею тенью,
и по ночам татарин ворожил,
дал Аввакум свое благословенье
и окрылил, и всех вооружил.

В Симбирске ждали Разина с весны.
Князь Милославский, здешний воевода
аж постарел за мене, чем полгода:
бывало ночь не сходит со стены.
Все мнится блеск костров далеких.
Холопам за провинность — не упреки,
а, жадно сек! Одно перебегут.
Барятинского ждал, как божью милость,
ночами-то кошмаров переснилось:
не пожелаешь ярому врагу.
Но Кремль за лето мощно укрепили,
осаду сдержит, даже не одну,
вот только б от Москвы поторопились,
и понадежней спрятать бы казну.
Князь на посад давно не выходил,
Степановых лазутчиков боялся,
и редко выпускал сынков боярских,
чтоб на осаду запастись еды.
Но кузнецов толковых, бойких стряпчих,
кого в острог, кого в Кремле упрятал,
колодец прокопали до воды.
Сам понимал: не свадьба на подходе,
монахи поносили при народе
Степановых людей на все лады.
Народ, молясь, и верил, и не верил,
но больше ожидали, чья возьмет,
а к ночи запирали крепко двери,
зевая и крестя пугливо рот.

В Симбирске было войска слишком мало,
чтоб выступить на встречу дончакам.
Полтыщи конных, пеших два полка,
да и от тех на случай жди обмана.
Одна надежда — на своих, дворян,
и те косятся на пустой карман-
давно уже не плачено за службу.
Но все равно не пландали с ленцой,
выискивали смуту меж стрельцов,
пытливо карауля всякий случай.
И тут уж воевода не щадил,
одаривай шлепугой; не посулом...
А к ночи вновь на стену выходил
и, глядя вдаль, сжимал сурово скулы...
Симбирска Стенька с ходу брать не стал,
облюбовал Чувитин полуостров.
Казаки отдыхали, ели вдосталь,
выискивали слабые места,
в, казалось, ненадежной обороне...
По вечерам недобро ржали кони,
Тит Силин их ковал и день и ночь
да весело, со смачным приговором,
все как-то выходило ловко, споро,
и Калистрат любил ему подмочь.
С тех пор, когда они пришли к Степану,
тот будто выпил чистый Божий вар.
Глаза уже как плети не стегали,
И уж забыл, когда и гужевал.

Он часто вспоминал свою Павлину.
За столько лет забыть ее не смог.
Послать бы скорой ласточкой письмо,
и уж само — какой подарок сыну.
Давно ведь поседела голова,
а хоть бы еще раз поцеловать...
Ну до чего ж прозрачна в осень Волга!
Волна в обнимку тянется к ногам,
а в жизни все по разным берегам,
и между берегами те же волны.
Куда несут? До смерти не узнать:
пологий слева и бугристый справа:
всю жизни меж ними плыть, чтобы понять
в последний час, единственную правду:
«Бог есть!» Войска в сентябрьский первый день
Степан повел на город рано утром,
как только первый луч неяркой пудрой
макушки елей дымчатых задел.
И людям было весело и страшно,
но каждый чаял выжить в рукопашной,
А помереть — то сразу и без слез!
Что ж нищету плодить на белом свете?
От Волги дул холодный свежий ветер,
плутая между скученных берез.
Степан на вороном сидел спокойно,
он думал нынче праздновать в Кремле.
Войска шли беспорядочной толпою,
рассыпавшись горохом по земле.

За полверсты Степан поводья кинул:
мурашек пробежался по спине,
ответом он почуял дрожь в коне.
Прищурился, откинулся на спину,
погладил круп железною рукой,
дал стремя в бок, любимцу не в укор,
-Сар-р-рынь! На кичку! - этого хватило,
чтоб в людях победить холопский страх,
чтобы разжечь некормленную страсть!
И покатилось, и заколесило!
Татары на приземистых конях,
в лохматых шапках с криком поволжане,
донцов с остервененьем огоня-
я, саблями махая как вожжами!

«Али! Гей, гей! И-у, и-у! Сарынь на кичку!
За все полуголодные года!
Иль под топор, иль сами господа!
Последние два лета стало свычно
жить без кнута над тощею спиной!
Сарынь на кичку! В погребах вино
томится, как ключёвая водица!
Ал-ли! Вали на кучу! Однова!..
Со мной и ты, отец, и ты, Иван,
саррынь, иль мне в Свияге утопиться!-
Не повели ни жадность, ни мольбы,
а вел Степан, одним утробным кличем.
Посад, острог заняли без борьбы
и без отдышки вновь — Сарынь на кичку!

У стен Кремля их ждал такой отпор,
что разинцев сперва ошеломило,
они бросались в рубку с новой силой,
сначала бестолково и толпой,
потом Степан отвел войска, построил,
сам шел на стены, только все пустое.
Жгли Кремль, во всю палили пушкари.
А к ночи все как скошенные спали,
в шатре лежал Степан хмельной без памя-
ти, свет коптил с зори и до зори.
Он спать не мог ни днями, ни ночами,
он думал, пел, бранился, пил вино.
Войска отдал Алешке под начало
и этим было все обречено.

Войска Алешку Жмакова любили,
но как чудилу, а не главаря,
из казаков никто не доверял,
и каждый норовил его зашпилить.
Безродный, пришлый, как не укорить!
Но любит и умеет говорить,
беспутного Степан держать не станет.
Алешка был в седле, как на углях:
кругом не то, не так, куда ни глянь,
и люди будто верить перестали.
Нарыли вал по высоте стены,
с него стреляли жареным орехом,
чтоб подсушить боярские штаны...
Но толку было мало, больше смеха.

Степан хлебал вино, а с ним тоску,
а перед ним для пущего веселья
лежал тот крест, дареный Алексеем,
завернутый в зелененький лоскут.
Степан суконкой вытер пот со лба:
«Исус Христос, беспутная судьба,
какую муку от людей ты принял!
А стоит золоченое литье,
чтоб оправдать страдание твое!?
И чтоб в молитвах пели твое имя?
Чтож ты молчишь? Страдальная душа?
Неужто тебе нечего сказать? Я
не верю, чтоб ты злобу не держал
к тобой хранимым человекам, братьям!

Не верю! Потому сижу и пью,
и в царство твое божие не верю-ю!
Ты Богом народился, я же зверем,
и каждому тянуть судьбу свою.
...Тебя или себя я ублажаю?
Не потому ли мучаюсь, страдаю,
и нету сладу мыслям и делам.
Сижу и пью один с утра до ночи...
А ты, Господь, помочь никак не хочешь,
а ну, давай со мною пополам!
Ха-ха, да что ж ты сморщился, бедняга?
Ведь это не вино, а кровь твоя!»...
В шатер вошел Алешка быстрым шагом,
Степан ему налил через края...

Кремль устоял дворянскими полками,
во что никак не верилось вчера.
Собаки недобитые ора-
вой; кровь еще горячую лакали.
А к ночи в Кремль пробрался лазунец,
измотанный, истрепанный в конец,
и сообщил: - В Симбирск идет подмога.
Барятинский назавтра ждать велел,
сказал поможет вора одолеть.
Князь только прошептал: - Ну, слава Богу.
Как величают? - Кивриным Егором,
-Покончим с бунтом, щедро награжу.
Пробраться ночью в осажденный город!
-Я сын боярский, не за тем служу.- Постой,
постой, Иван Пафнутьич Киврин-
он твой отец, он жив, ты сын его?
-И сам не знаю, мертвый иль живой,
три месяца, как я Москву покинул.
-Ушел-то сам или отец послал?
-Не малый, сам, он долго не пускал.
-К своим-то больно жалостлив Пафнутьич,
а вот меня без жалости сюда.
Кабы не он, простил бы государь,
Который год уж маюсь, не пошутишь.
Видал, кого принес лукавый черт?
Взял Астрахань, собрался на Московью!
Но у меня понюхал что по чем,
напился вдоволь собственною кровью.

Умойся, закуси и спать ложись...
-Из глаза ни на шаг не отпускайте,
а чуть чего — без промаху стреляйте,
но чувствую, что он не убежит.
От князя не принес какое слово?
-Сказал, чтоб были к вылазке готовы,
когда он будет якоб отступать.
-Замолчь, не в тятьку, тайнам не обучен,
расскажешь одному, представлю случай,
теперь иди, до утра надо спать.
С рассветом будет дело, только б воры
не разгадали немудрёный план.
А догадаются, уйдут за горы.
тогда, князь Юрий, хоть слезами плачь.
В то утро атаман не пил вина,
он крепко спал, за столько дней впервые,
как в молодости, руки налитые
раскинув широко по сторонам.
Он в сорок лет смотрелся очень старым:
морщин бороздки на лице усталом
терки как ручейки в его глаза,
которые не знали страх и жалость,
которых, видно, смерть сама боялась,
но даже в них таилась боль, слеза.
Они распознавали с полуслова,
они могли без слова наказать,
тяжелые, как добрые подковы
тугие атамановы глаза.

Пораньше Стеньку поднял Алексей.
Степан сказал, что сам пойдет на город.
-Пора князь-воеводу брать за горло,
и так уже на две недели сел.
Нет ни еды, ни пороху, ни пушек,
уж ропоток пошел в бедовых душах.
Сегодня же пора кончать с Кремлем!-
Он расспросил в каком порядке войско,
дослушал Алексея недовольно,
-Но все равно, сегодня же возьмем!
Алешка, позови мне Калистрата,
и этого громилу кузнеца.
Вы с ним дороже мне родного брата,
хочу, чтоб были рядом до конца.
Степан собрал всех сотских на совет.
-Браты, браты, что ж долго развозились?
Иль может вы настроились на зиму?
За это с вас еще возьму ответ.
Но чтоб сейчас вперед на стены сами!
Иван-Гуляй, я в первой сотне с вами,
не атаманом, а поводырем!
Махать начну не шашкой, а клюкою!
-Не буйствуй, Тимофеич, будь покоен,
сегодня ж с потрохами заберем.
-Голыня, ты пойдешь в обход, далями,
от Волги, чтоб перевязать мешок.-
Влетел казак с глазами, что углями:
-Барятинский к Свияге подошел!-

Степан горячим был, не в меру даже,
особенно в попойке за столом,
но, если было очень тяжело,
он был всегда спокоен и отважен.
В мгновенье все замолкли перед ним...
-Донцов к запасу присоединим,
поставить в центр воронежцев, а справа,
Голыня, запорожцев поведешь,
и от реки на шаг не отойдешь!
На левом басурманская татарва.
Прознать бы, много ль пушек у него?
Что ж от Яика никаких посулов?!
Ну, а теперь к своим войскам бегом!...
Доныне было счастье нам повсюду.
...Барятинский вел свежие войска,
он торопился в бой, он мести жаждал,
Степан уже бивал его однажды,
теперь князь Юрий боя сам искал.
Но хитрый, не пошел через Свиягу,
к Симбирску не приблизился ни шагу,
сам ждал Степана, словно сытый волк.
И Стенька не заставил притомиться...
О, Бог мой, где такие заграницы?!
И хоть одна река похожа с Вол-
гой, где «бойцы» славянской, русской расы
уничтожали доблестно своих...
Мы столько положили делу класса,
чтоб снова класс на классы расслоить!...
Повстанцы сразу же рванулись в бой,
речушка оказалась неглубокой,
перескочив ее в мгновенье ока,
две стенки перепутались в клубок.
И началась невиданная сеча:
у разинцев особо драться нечем:
багор да вилы, бердыш да топор.
Храпели кони, запах свежей крови,
и становился всякий трус героем,
коль одного врага убил в упор!
Хоть пешие повстанцы шли без строя,
но стали войско стройное теснить.
Меж них врезались конники и стоя
рубили отмаш в седлах, со спины!
На левом крае запорожцы бились:
Князь Юрий двинул против них рейтар,
и полк немецкий выдержал удар,
но запорожцы крепко уцепились
за вырватый у немцев пятачок.
Голыня сотник саблею прочё-
сывал, как баба сорняки на грядке.
Наездника с конем перерубал,
у самого-то струйкой кровь со лба,
да разве же почуешь в лихорадке?!
На правом дело было много хуже:
башкирцы и татарцы побежа-
ли, тут Степан был первый раз понужен
казачьей свежей сотней поддержать.

хоть было жаль разбрасывать донцов.
Князь Юрий ждал, пока весь центр увязнет,
,бунтовщикам был приготовлен князем
удар для взбеленившихся слепцов.
Черток Никифор со своим отрядом
рубился лихо, и пробил заграду
отточенных стрелецких топоров,
но тут ждало их княжее коварство,
Борятинский подрасчитал удар свой:
воронежцы неслись почти дуром
за в страхе побежавшими стрельцами...
Вдруг те рассыпались по сторонам
и пушки ощетинились клыками!
Степан все видел, даже застонал!

Повстанческий порядок развалился,
а пушки грызли дальше их ряды,-
откинули почти что до воды,
и в тот же час с полком стрелецким слился
немецкий запасной, сам князь повел.
Степан почуял: «Вот и наше время!»
С какою яростью он в битву вреза-
лся, голь воскресла: «Атаман! Орел!»
Степан рубился в дорогом кафтане,
отделанном узорным серебром,
он был виден издалека, от его шашки отлетали головы,
как ветки от топора. Ободренные появлением атамана,
опрокинутые воронежцы кинулись в новую атаку и стали
сминать воеводины войска, которые уже перемешали строй.
     Уже в прохладном сентябрьском воздухе зазвучало весе-
лое слово: «Победа!». Но Милославский успел вовремя, уда-
рил в самое сердце. Несколько сот повстанцев было затоп-
тано сразу, остальные в ужасе поняли, что битва проиграна,
но впереди их ждало самое страшное.
-Глядите, братцы, атаман упал!-
Степан в седле качнулся, наклонился,
слабеющей рукой в коня вцепился,
от голени всё тело боль тупа-
я повязала крученой веревкой...
-Нет, погоди, поганая воровка,
красавица, ты рано про меня!-
Вдруг  что-то как в тумане закружилось,
Степан собрался из последней силы,
«Саррынь, на кичку!» и упал с коня.
По войску стон прошелся: Батька мертвый!
Убили атамана, горе нам!...
Пожухлая трава еще не мерзла,
Земля еще была не холодна.
Все сразу потеряло всякий смысл,
Оставалось только одно: спасти собственную жизнь,
и войско побежало.
Их догоняли и без жалости рубили,
а Степана тяжелораненого, несли к реке,
в приготовленную лодку,
где его ждала охранная казачья сотня.
Князь попытался пленить атамана,
но казаки так ощетинились,
что отбили всякую охоту...

Степана отвезли на Дон,
он повидался с женой и детьми,
быстро залечил рану,
и стал снова подымать казачество.
Но домовитые его уже не боялись
и не хотели слушать.
А однажды, отчаявшись, захватали в плен
и в цепях перевезли из Кагальника в Черкасск,
чтобы дальше переправить  в Москву.
И верховодил домовитыми
Степанов крестный отец Корнило Яковлев.

                ГЛАВА 4
       
                ОТКРОВЕНИЕ АМВРОССИЯ

-Дожжёк весенний, божье омовенье,
назавтра окропи пашень мою,
а мне-то радость, сею и пою,
пошли, Господь, нам силу и терпенье.-
По всвежевзбороненной пахоте,
вышагивая знатно сильным те-
лом, сеют хлеб на барщине крестьяне.
И барское добро-оно ж добро,
ну как ни улыбнуть, в землю бро-
сив с маху рожь ядреную горстями...
Хотя и пышно вешнее ярило,
но уж не так, чтоб землю опалить.
А сколько в каждом махе воли, силы,
чтоб жадную землицу утолить?!

Земля она к работе милосердна,
одарит в осень щедрою казной,
теплом укроет каждое зерно,
как ласковая матица наседка.
Ты соль земли прими, как боль свою
и радуйся посеву и жнивью,
но и когда оступишься с разбегу:
встань на колени, глубоко дыша,
и грешная очистится душа,
слова к земле-равны молитве к Богу!
Добрее нет крестьянского труда,
счастливей нету хлеборобной доли.
Судьба России — горькая вода,
но суть России — спелый колос в поле...
Хоть не устала посевать рука,
пора обедать, солнце на полнеба:
соленый квас, ломоть ржаного хлеба,
да песня про степного казака:
о том, как собирался на чужбину,
как отдавал наказ своей любимой,
как зычно пел и погонял коня
в родную степь, за вольною рекою...
Глядишь, один смахнул слезу рукою...
А долго ль душу русскую пронять?
Разжалобишь одним сердечным словом,
о, как она тоскливо запоет.
Но и когда наступит час суровый:
не вымолить пощады у нее!

Попив, поев на солнечном припеке,
под голову закинув две руки,
толкуют о посеве мужики;
глядь, подошел к ним путник одинокий:
с потертым посошком, с пустой котомкой,
все жилы напряглись на шее тонкой,
легла на грудь седая голова.
К ним подошел и в ожиданье замер,
глядя пытливо детскими глазами,
ища к себе сочувствия в словах.
-Даруй вам мир и радость, христиане,
Всевышний благодеянья творя.
Поговорить дозволите мне с вами?
-Да ты садись, не у господ в дверях.
-Скажите, как страдаете, живете,
блюдёте Бога, молите Христа,
я из даля прошел по всем местам,
что пил-то ел, а спал под крышей  вётел.
-Страданье хлебец сеять не поможет,-
нашелся первым парень помоложе.
-Теперь посев, а завтра скот пасти:

А кто куеть и пашеть,
Тот поеть и пляшеть,
А кто пашеть и куеть,
Тот и пляшеть и поеть!

-Акишка, брысь, и тут ты, босолыга!
Тебе б одно: плясать, ногами дрыгать.
Ты, странник, не серчай, его прости.
-Как можно осерчать на Божье чадо,
все ходим под всеведеньем творца,
а коли разум светел, в сердце радость...
Грача весною слушать иль скворца?
Итак народ измучился во злобе,
я видел все вблизи и издаля.
Неужто же в каких других землях
рождает мать убийц в одной утробе?!
Что-хлеба мало в житной полосе?
Одних-то обездолили совсем,
другие мажут  пуп солодом, салом.
У одного без хлеба дети мрут,
другим воза катают ко двору!
Что нам: воды, земли и солнца мало?
-Как ни кричи — одно сохой пахать,
коль не посеешь — голод всех покосит.
Чего ж быку теленочка брухать?
Его корова год без мала носит.
-Так, отрок Божий, правду говоришь.
-Мы бунтовали осенью пройденной,
поднял нас Стенька Разин, забубенной;
подчистили боярские дворы,
гуляли пышно, сладко, без боязни,
потом пришли московские бояре,
побили на, ой, били от души!
Да петлю не затянешь надо всеми
кому-то надобно пахать да сеять.
А дале — хоть греши, хоть не греши,
все то же мужику — спина горбиной,
рука за плуг, глазами верный пес,
сам не пойдешь, так поведут с дубиной...
-Погодь, кого там сатана принес?

-Опять какой страстной, - да нет, телега,
а в ней один, нет — двое человек,
-Гляди-ка, сколько крови в голове,
-Аким, за семенами, бегом, бегом!
Ты нас прости, нам надо посевать,
не то — боярин сгонит ночевать,
чтоб опосля дожжа земле не сохнуть.-
И мужики пошли себе рядком,
отец Амвросий вышел босиком,
потрогал, где молитвенник пристегнут,
губами что-то тихо прошептал,
вгляделся и застыл у край дороги...
Рукой дрожащей смял шнурок креста,
налились кровью, занемели ноги.
В одежде рваной, скованный в цепях,
он плыл, как тень от дуба на рассвете.
Другой был с ним почти что незаметен,
ища все время что-то второпях.
А этот — он не ехал, он летел,
как вечный Бог распятый на кресте,
смеясь над палачом своим на дыбе.
Ни страха, ни отчаянья, ни слез,
в глазах одно спокойствие и злость,
которые ни вымолить, ни выбить!
В телегу запряжены два коня,
с боков казаки с радостной ухмылкой:
-Ох, Стенька, не послушался меня.
-Я псов не слушал от роду, Корнилка!

-Ну-ну, хоть на последок потруби,
Олёне передать чего? Не надо?
-Ох, и большую я бы дал награду,
чтоб в тот далекий день тебя прибить.
Напрасно пожалел твой хвост собачий.
Олене передай-пускай не плачет,
а коль с тобой связалась, с кобелем,
так пусть не поминает мою плаху...
-Для смеху что ли снять с него рубаху,
да хай почичерится телешом?!-
Охранники и те оторопели:
«В Москву, в исподнем, все ж донской казак!»
Но вслух сказать Корнею оробели,
хоть не посмели Стеньку наказать.
Отец Амвросий долго так стоял,
пока телега из виду не скрылась.
Глаза налились неземною силой,
рука вцепилась в посох, как змея
голодная в неждавшую добычу,
ударив жалом с быстротой привычной.
Худые ноги в землю проросли.
Как раненый голубь, со щек белесых
почти беззубым ртом глотает слезы,
роняя их росинки до земли.
Всю жизнь свою был Господу послушен,
и в Господе себя не искушал.
Но грешный Стенька тронул память, душу,
и дрогнула Амвросия душа.

«О, Боже Правый, чем я согрешил,
что ты меня подверг таким страданьям?
За все мои надежды и старанья
меня ты беспощадно иссушил.
Я много видел злобы и добра,
но верил и покорностью попрал
все то, чем соблазняли меня люди.
Я не был беден, смолоду любил,
но все на твой алтарь я положил.
Пытал меня ты и морозом лютым,
когда глаза глядели, как ножи;
к раскаленным жаром милосердья,
но в искушены я не согрешил,
возвышенный Христовым вознесеньем.
Я видел бедность, голод, нищету,
когда, опухнув, дети умирали.
Я исцелял молитвою их раны
и отдавал последнюю  щепу.
И был отмечен я твоим знаменьем:
ко мне Исус явился в сновиденье,
в чистилище вели мы разговор.
И в те врата текли усопших души,
и рек Исус и я, внимая, слушал,
и зрил людское счастье и позор.
Одних вели смиренно в те ворота,
другие рвались, как в торговый ряд!
А третьи, словно прячась от кого-то...
Исус смотрел, со мною говоря.

-Не можешь ты не видеть, раб господний:
один себе купил дорогу в рай,
другой же поднял древко топора
вчера, чтоб в рай попасть ему сегодня.
А третий рай молитвой заслужил,
но я для всех небесный свод раскрыл.
И возроптал я, грешник недостойный:
-Ты видишь все, а почему молчишь?
Запри ворота рая на ключи,
не обращай обитель в скотобойню!
И мне ответил Праведный Христос:
-Вам на земле все это видно тоже,
вы взяли на себя-карать крестом!
Но с вами Бог, а Богу кто поможет?!-
И понял недостойный грешный аз
суть бытия недолгого, земного,
и, думал, напоился Божьим словом.
О, соль-слеза, из безутешных глаз!
Ведь понял я все это не сегодня,
как вышел сатана из преисподней:
Людскую совесть в клетку заперли!
Людскую радость плеткой избивали,
людскую душу в цепи заковали,
о, горе, о, позор моей земли!
Зачем тогда слова мои пустые,
когда посева нет между людьми?
Весь Белый свет — подземье и пустыня!
Возьми меня, о, Господи, возьми!...
Упал святой Амвроссий в земь лицом,
упал, да так и больше не поднялся.
Над полем легкий ветер разыгрался
подсохшей придорожною пыльцой;
без устали трудяга муравей,
копаясь в чуть пробившейся траве,
забрался к старцу мертвому на щеку.
На небе помутнели облака,
и солнце поспешило на закат,
но чей-то голос пел в степи далекой:
то оскорбленно рвался и хрипел,
то зазвучит надежда в нем, то жалость.
Мир погружался в вечность как в купель,
все в бесконечном мире продолжалось.


                ГЛАВА 5

                КАЗНЬ

Шумит, гудит боярская Москва,
на площади перед стеной кремлевской
сзывается крещенный люд московский,
шумит , гудит боярская Москва.
Набатом вздыблен город православный,
Гудит семихолмовая держава
колоколами золотых церквей.
С заутрени с Успеньи и Никольской
призывные стозвоны колокольцев
каленой медью льются по Москве.
Народ толпится, зарясь бесновато
близи кремлевских крепостных ворот.
Все молкнет, только вещий рев набата
да карканье испуганных ворон.

Сзывается на площадь вся столица:
околки в соболях куда ни кинь,
но больше все худые армяки
безликой, бесконечной вереницей.
Народ-родитель, злость свою и лень
ты оправдаешь десять раз на день
молитвами и преданностью рабской.
Дубы такие жаркие дрова,
ты их не жег, ты землю корчевал,
а в голод колоски носил украдкой.
Народ, еще не срублен лес на двери,
которыми войдешь ты в Божий рай.
Приучен ты копейке твердой верить,
а еще больше — взмаху топора.
И когда лучших сыновей судили,
ты проклинал, но все же доверял,
ты сам себе сверлил глазки в дверях
 и посыпал пшеничку на могиле.
Ты строил храмы, а потом сломал,
и находились нужные слова,
и тем важней, чем вкрадчивей и суше.
Как часто поновлял ты образа,
но все, что я могу тебе сказать:
«Не верю, что ты стал сильней и лучше».
Но верю, что от болей и обит
душа моей России не тощает.
моя Россия многое простит,
но многое Россия не прощает.

Россия, Русь, надгробные кресты
твоих сынов, тобою обреченных:
как памятники святости никчемной,
твоя, Россия, слава, боль и стыд.
И все же с твоим знаменем в огонь!
С твоим распевом знаменным, о, Го-
споди, дай жалость неуемным душам,
ранимые к любой своей беде,
как любим мы топтать в грязи людей,
которые сильнее нас по духу.
...Гудит набат московских колоколен,
пронзая души русские насквозь!
Отколь рассвет и полудень доколе
гудит над первостольною Москвой.
Москва под звоном золоченых храмов
анафему! Анафему поет,
тому, кто за собою вел народ
и шел на плаху под его охраной.
-Везут, гляди, гляди, уже везут!
-Антихрист окаянный, гад ползу-
, глянь-ка, прямо зверь в железной клетке!
-Мамака, это он? - Да, Стенька Разин.
-Теперь его хулою не раздразнишь.
-Видать, спина соскучилась по плетке,
коль захотел всех поравнять, поганец!
Да на кого, безбожник воевал?!
-На пушки-то не дело с батогами...-
Анафаму поет ему Москва!

Неспешно мимо храма Покрова,
телегу, заправляя к колеснице,
-Анафема-а! - трясет кнутом возница,
-Ан-нафема-а! - вослед ему Москва!
Как волки набежали на добычу,
учуяв кровь и ну, на всякий вычур!
Беснуясь и сочувствуя тайком;
плевками устилают землю-скатерть,
зовя на суд Христа и Богоматерь...
И без свечей, в рубахе, босиком,
с набухшими глазами от побоев,
но взгляд не пряча, гордо, в полный рост,
он чувствовал лучи над головою...
-А Стенька, гля, как зыркает, аж мороз!
-А ты ему камёнушком по бровку,
Да плюй, да плюй! Убивец! Душегу-уб!
-Мамака, уведи, я не могу!
-Гляди! Что, не попал? Не больно-т ловкий!
-Тьфу, нечисть, самозванец, тьфу, тьфу, вор!
Шел на Москву! Тьфу, гад! Впротив кого?!
Злодеи прутив честного народа?!-
А он молчал, измученный казак,
но золотились ярые глаза,
припоминая кручевые годы.
Он знал, что ругань обернется в стон...
«Павлина, здесь она? Живая? Разве ж?!»
Рыжебородый кучер крикнул:-Сто-ой!
-Мамака, это он? - Да, Стенька Разин.
Степан, Степан, с друзьями на Дону
не думалось, не верилось в такое,
ты не в седле, ты в клетке на Москови,
и здесь тебя не славят, а клянут.
Не замарать плевками дух казачий,
но отвернулась прежняя удача,
а с нею и народ, дружки и то!
Душа людей полна трухи и сора,
но дай им Бог, чтобы моим позором
хоть на вершок очистилась потом.
Любить людей — из душ их пить отраву,
а ненавидеть — жечь себя дотла.
В одном они всегда друг к другу правы:
добра не делай,- не узнаешь зла.
Уже три ряда стройные рейтар
блестят на лобном месте спозаранку,
тесня толпу московских голодранцев,
впуская иноземцев да бояр.
-Што ж деется? Чай дома на Руси!
А все в чести  гличаны да прусы,
а нам куда ж, в Гличанию податься?-
Народ валит через посты стрельцов,
но неподступно плашное кольцо.
-И тут не милость, ай не дома, братцы!-
Царь беспокоен.- Начинайте сказ,
ведите вора, и второго следом.
Сначала старший, тот гляди пускай!
Не верю, чтоб пошел за братом слепо.

« Ты, Степка Разин, самозванный вор,
клятвопреступник, еретик безбожный...»
Скосил на колесницу остогрожно,
глотнул комок... Степан глядит в упор!
-Брат, Степушка,  покайся, повинись!
-Молчи,-Ведь и меня ж с тобой! - Заткнись!
Пусть,Фролка, пусть, зато мы жили вольно!
«Чинил злодейства на реке Яик,
где так же строил крепости свои,
грабительствовал на Дону и Волге...»
-Читай скорей! - «А так же, пес неверный,
духовный сан повсюду осквернял,
велел венчать не в церкви, а у вербы,
и сек плетьми, кто нехристю не внял!
А пуще в учиненье беспорядку
лазутчиков своих ссылал к Москве...»
-Не верьте, люди добрые, все извет!
Хотят попрать неправдой правду-матку!
-Истцы! Хватай! - Да где там, недоищешь!
Палач занес скорее топорище
и с хрустом руку правую отсек!
-Руби, кончай! - визжащий причет дьяка.
-Степан, покайся! - Замолчи, собака!
-Нет, пощадите, знаю, знаю все!
На Волге островок, там под ольхою
он письмена бесовские скрывал!
-Народ, очнись, что ж деется такое?!
-Сарынь на кич...- слетела голова.

«Слетела голова, слетела, Боже,
Царица — мать небесная, прости
народ твой злой и неразумный...» Может
обман кругом? Лукавый пошутил?»
«Слетела, горе, горе православны!»
«Слетела, Боже, а-а-а! прости нас, Го-
споди, всели в твоих холопьев разум!»
«Свершился суд над скотским безобразьем!»
«Прости раба грешного твоего!,
«А, голова чудная, глаз открытый!
Ха-ха!» - «Колите, колите ей глаза!
Руби ее, топчи ее копытом!...»
Прости нас,Бог, прости, прощай казак...
Рыдай, Россия, в этом тоже сила,
ведь через сотни и десятки лет,
пройдет другое горе по земле,
и снова будешь ты рыдать, Россия.
Да проклянутся эти времена,
когда от мужа верная жена
и отца ребенок отрекался!
Да повернутся десять раз в гробу,
втравившие в нелепую борьбу,
когда родного брата брат боялся...
Россия, как бессильны твои Боги,
но даже через мрачные года
бессмертна ты, пока мы чтим их с болью...
Россия, запоздало, но воздай.

Воздай молчанью на огне, на дыбе,
непророненным стонам под плетьми.
Охзаянному, клятому людьми,
воспетому их плачем и гордыней.
Воздай разгулам вольным казака:
день выпылал, пришел в крови закат,
сорвал последний клич топор на плахе.
Мы поздно чтим, рыдая и скорбя,
имея, не храним, теряя, плачем.
Свобода всем, или топор Степану,
ты знал, судьбою вознесен наверх!
Твой дух бессмертьем подвигов ступает,
ты-вечно подвиг, русский человек!
...-Ну будет, мамка, будет убиваться,
не стоит лихоманец слез твоих,
вон сказывали сколько натворил!
-Сыночек мой,тебе-то  уж под двадцать,
а ты и дольки правды не узнал. 
Топор тот острием прош1л сквозь нас,
вот перед смертью всё тебе раскрою.
-Мамака, ты погодь, не помирай.
-Нет, сиротинка, знать и мне пора,
одним жила, с единой верой к гробу.
Тебя вот жалко — смел, да мало хитр,
но уж Господь послал, на том спасибо...
Когда помру, сходи на Соловки,
да помолись угоднику Зосиме...