стихотворения

Морозно. Прогноз, впечатляющий утром.
Я думаю о путнике, не достигшем цели,
Вчерашнем небе драпированно-мутном,
О чувстве пространства в антрактах большой метели,


Спокойствии, по смыслу близкому к смерти,
Белеющей бесконечности, к нулю приводящей,
Когда не скрывающийся в снеговерти
Размер континента увидится настоящим.


И это не карта в привычном стандарте,
А жёсткий наст, разрывающий лапы собакам,
Надежд иероглиф — в неподвижной нарте,
Единственный он на странице снежного лака.


Как будто видней превосходство на белом
Хозяина мест, не терпящего изменений,
Бог Севера прав, защищаясь в целом
От обвинений в жестокости и объяснений.


И память, хранящую признаки цвета,
Пытаются выжечь сверкающие торосы,
Так, после расставленных приоритетов
Все иноверцы уничтожаются без вопросов.


Палатка — лишь бабочка белой пустыни
С обратным знаком по Цельсию и Фаренгейту,
Названье которой на мёртвой латыни
Давно известно нетронутому континенту.














Хотите что-нибудь сказать о янтаре?
Наместник солнца, полудрагоценность,
Дитя лесов густых и ветреных морей,
Актёр прибоя на прибрежной сцене.


Аквариум небес, наполненный теплом,
Найдёныш лета, камень с родословной,
Внутри него проходит времени излом,
Он — единица красоты условной.


Родившись в тёмной оболочке, на волнах
Однажды морем выброшен на берег,
Так странствующий входит в мир монах
И солнечной душою служит вере.


























Пусть душу неба пустят по ветру метели,
Сбивая нас, как звёзды с накатанных орбит,
Бегут по краю года верстовые ели,
Смешавший город с небом навстречу снег летит.


В ненужной суете мы проведём неделю,
Внимая фейерверков напыщенной пальбе,
Оценивая мех смолистой лучшей ели,
Решаю непременно взять дерево себе.


И я ни у кого не попрошу прощенья
За то, что свежесть дружбы легко купить смогла,
К тому же, промолчу о главных превращеньях,
Другими мы становимся первого числа.


Качну, задев в ветвях, фигурки глупых кукол:
Бездушную Мальвину, в чернилах слёз — Пьеро,
Для счастья бедным нужен золотой лишь угол
Да песенки Вертинского — бой часов — зеро...


Мне кажется, что после праздных превращений
Я Снежной королевой останусь навсегда,
И снова возникает это ощущенье,
Что даже солнце в небе — холодная звезда.
 





















На странной выставке картин,
Где линии скользили,
Безумный с гением един,
Не мы ли так просили?

Сжимались линии в стволы
И были формой ножек,
Так в залах чьей-то головы
Бродили мы, быть может.

Бродили, как обрывки снов,
Загадочно, туманно,
Среди пейзажей старых слов,
Звучащих первозданно.

Весны разлив темнел вокруг,
А может крылья птицы
Чертили пыльный полукруг
На белизне страницы.

И было просто и легко
В запутанности мыслей
Парить, как в детстве, высоко
Над мира трезвым смыслом.



















До белизны расплавлен первый зимний день —
Серебряное блюдо поставлено на солнце,
В нём яблочком горит-катается мишень,
Проливший синьку ангел невольно обернётся.


Леса строительные держит высота,
Прекрасно в небесах всё будет после смерти,
Секрет в дизайне лучшем — это пустота,
Размах идей небесных попробуйте измерьте.


Примерит серебро души притихший лес,
Когда зима приходит, то, что нам остаётся —
Богатство ледяных негреющих чудес
Да тяжесть шубы царской, что свыше подаётся...






























Сменить бы всё — страну, валюту, время,
Смести рассыпанное в праздник конфетти,
И в новом месте всё начать со рвеньем,
В подземку будущего, может быть, войти!


Держать портфель со стопкой новых книжек,
И рядом чувствовать дрожание платформ,
И знать, что миром кто-то свыше движет,
Не замечающий границы мелких норм.


Любить атлас своей нездешней блузки,
Огней сияние мгновенное на ней,
Сказать, куда ведёт проулок узкий,
И помнить здания от шпилей до теней.


Но завтра в город будущего года
Шагну я, всматриваясь пристальней в него,
Пусть лечит сердобольная природа,
И утешает восхитительный неон!























Ангел с тёмною душою —
Чёрный голубь — гордый взгляд,
Как красив его наряд
С венчиком над головою.


То глядит солдатом Рейха,
То почти совсем монах,
В красоту вкраплённый страх —
Смерти маленькое эхо.


Так бумаги белый лист
На огне подобен птице,
Что не может в небо взвиться,
Чёрный лист, и он был чист.


Птица-смерть в канун весны,
Цвет её как будто окрик,
Чёрный голубь, где твой облик
Первозданной белизны?























За кулисы неба мне взглянуть хотелось —
Белые танцовщицы покоряли зал.
Снег чертил изгибы молодого тела,
Сквозь метель мне виделись руки и глаза.


Хорошо кружиться в тишине над всеми —
Будто утром в классе зеркальной пустоты,
Тысячи снежинок устремились к сцене,
Чтоб пропасть безвестными у её черты.





























Приморский городок в окрестностях любой войны,
Забытый стул на пляже банальных декораций...
Классически исполнена роль моря у стены
Разрушенного дома на фоне деклараций


Измятых и разбросанных бумажных облаков.
В привычном нам смешении камней, песка, магнолий
Финал здесь неожиданно становится таков,
Каким начало было у многих пьес. Давно ли


Эпиграфом зачитывались белых парусов?
Но в порт, как текст приказа, военная эскадра
Синхронно входит с точностью всех сверенных часов,
Где камера секунды фиксирует по кадрам,


Любуясь элегантностью и в праздных моряках.
Случайными жильцами заполнятся квартиры,
Где книги все написаны на местных языках,
Презрительно молчащих для худшей части мира.


В открытых окнах — девушка в пилотке голубой,
Сверкают якорями все пуговицы формы,
Зовёт к себе шуршащею пластинкою прибой,
Его романсы о приближающемся шторме.


Легло на шею гавани флотилии колье,
Пошли недели штормов, а дальше смена действий,
Из памяти чужой всплывают сотни тысяч лье
В страницах белых чаек, без признаков известий.


… морям достаточно пространств, чтоб выразить печаль,
С которой лишь искусство умеет обращаться,
Вновь гербовая светится времён войны печать —
Иллюзия присутствия.
                Без права возвращаться.











Хочу, чтоб я была английской королевой,
Не стала бы поспешно я указы издавать,
На службе и во сне за остров свой болея,
Всё думала б — удобно ли здесь Темзе протекать,


Где с нетерпеньем ждут решений справедливых?
Арбитрами футбольными смогла бы управлять,
Проценты возросли бы подданных счастливых,
Когда ещё увидите вокруг вы тишь да гладь?


Пришлось бы прекратить все войны понемногу,
Парады затевали бы — военным надо жить,
Традиции почтив, я правила б нестрого,
Все чопорные жители смогли б меня любить.


Почтение отдав политике и моде,
Министров бы отправила собачек постригать,
Сложила бы я шляпки в старые комоды,
Ну, а сама отправилась читать, читать, читать!





















Открытия, дни рождения и просто отсчёта точки —
Когда-нибудь начинается — авиация и кино,
И в небе с утра белеют будто ангельские сорочки,
Афишами уплывающими —
                облачные панно.


Летательные аппараты — пока лишь набор дощечек,
Вот в кадре немом улыбнулся пилот или пассажир,
Космический центр появится
                в рождественский блеск расцвечен —
Чужое богатство мысли
                использует он, как транжир.


… в искусство стремимся мы словно
                в порт своего отправленья,
Привычные к одиночеству,
                живущие налегке,
Наш пульс подгоняет ритмом будущее стихотворенье,
В котором рифмуется с жизнью
                короткое слово «аскет».


И золото, что впечатано в тиснение переплётов,
С усмешкой пальцами тронет
                практичный, стареющий быт.
Не всё затирается в мире.
                История чьих-то взлётов
Единственная не обесценится и место имеет быть.
 













Девочка, танцующая в музыкальной шкатулке —
Подчёркнуто правильные движенья,
Танец невольно вспоминает она на прогулке,
Во сне несвободна от повторенья.


Жизнь, явно связанная с кружением шестерёнок,
Хотелось в ней быть ученицей первой,
Душу механики изучает в классе ребёнок,
Не чувствуя предназначенья нервов.


Тело отдано с лёгкостью танцу в распоряженье,
Ответы не прилагают к задаче,
Бледная куколка застывает в изнеможенье —
Пружинок завод на сегодня истрачен.


Маленькой заложницей кажется балерина
В пространстве пустеющего театра,
Зеркальным озером разливается вдаль витрина,
Рисуя танцовщицу многократно.


Тайны, ночами ускользающие в Зазеркалье,
Лучам не пробиться сквозь амальгаму,
Даже солнцу в накале. Есть только Верди и Кальман,
Как ветер, приоткрывающий раму.























Октябрь.
                Серый драп классического пальто,
За ворот бегущая сентиментальность...
Наутро вода становится просто льдом —
Существования возможная крайность.


Фигурки листьев ещё трепещут теплом —
В трапециях веток взлетают гимнасты,
Но будущее, как на картину стекло,
Легло. Жизнь скована застывшим настом.






























Жара над городом.
                Лишь каменные арки,
Продрогшие со сталинских времён,
Прохладу выдохнут
                и свет пропустят яркий,
Как пропускали тысячи знамён.


Всего на миг,
                но мне покажется, что снова
Мандат предъявит член НКВД,
Архитектура к исполнению готова
Исчезнувших во времени идей.


Ремни скрипучие и кожаные куртки,
Цветы на платьях девушек вразброс,
Победа Сталина, хабаровское утро —
Казалось всё надолго и всерьёз.
























Смятенье чувств, напоминающее боль...
Картина обладала тайным свойством
Тревожить, будто предугадывая роль
Мне отведённую. И я с геройством


Так долго тайный смысл надеялась постичь,
Что полотно менялось незаметно,
Возможно, так в глуши выслеживают дичь,
Влюбляются, но, впрочем, безответно.


И, перебрасываясь мыслью с неживым,
Я привыкала думать по-иному,
Так в одиночество вокзалов проездных
Торопятся к экспрессу скоростному,


Где плащ, взлетая, может выразить порыв,
Точней придуманной и броской фразы,
Пейзаж движения размазанный, как взрыв,
Графически запомнился мне сразу.


Куда-то двигалась уверенно черта,
Оставив неподвижную реальность,
Меня окликнули, но я уже не та,
Узнав однажды новую бескрайность.




















И точка на карте становилась землёй...
Несомненно, реальность — это область деталей,
Где в облаке крестик — самолёт над Чечнёй
С неохотой снижался из укрытия дали.


Квадрат приземленья в окружении гор,
Так похожих на старцев у небесного дома,
И местность мне кажется застывшей с тех пор,
С той войны на Кавказе из толстовского тома.


Цветов монологи на предгорьях весной —
Как чувствителен к воздуху огонь их атласный,
Художник поправит автомат за спиной,
И холсты обветшают в ожиданье напрасном.


Коммуны прошедшего подобны мечтам,
Не достигнуты цели золотого Ислама,
О возможности жизни, подорванной там,
Я жалею, как путник на развалинах храма.


Вновь вырастут люди без искусств и наук,
Зашифрован орнамент — нераскрытый, как гений,
И свободная мысль —  до сих пор лишь недуг
Для фанатов жестоких из любых поколений.















На синей тарелке весеннего дня
Красив силуэт молодой китаянки,
В потоках волос мозаичность огня,
Снег белый ещё, будто блюдо с изнанки.


Но так неустойчива эта пора,
Тускнеют и камни от времени, впрочем,
Стеклянные в заводях вод веера
Расписаны кисточкой тонкой, восточной.


Почувствовав стиль незнакомой земли,
Глаза попадают в её притяженье...
Не знаю, как девушку ту нарекли,
В воде иероглиф дрожит отраженья.

































Осока и полынь...
                Стоят гиганты,
Рукою мастера исполнен гобелен,
Один лишь цвет, но сколько вариантов
Кудрявых кисточек, широких жёстких лент.


Проходит лето точку апогея —
Друг к другу травы наклоняются на грудь,
Почувствуйте неведомого гения
И вдаль плывущую волной полынной грусть.





























                Арту Иванову






Вечерние новости привлекательны на экране,
Привычны, как чашка кофе, остывающая в руке,
Сейчас не читают на ночь, стремясь подниматься рано,
И всё, что длинней страницы, приводит людей к тоске.


… вы пишете неуместное стихотворенье к дате,
Себя на работу настроив, бессмысленную вполне,
Пустите вниз самолётик, воздушный книгоиздатель,
Следите за планером мысли, кружащимся в глубине!

































В лучах блестит край лиственной одежды
Серебряными ножницами скроен весь,
Людей напомнив нынешних и прежних,
Вновь ветром, словно чувствами, наполнен лес.


Всегда шумящий, тайны не откроет,
Под небесами он раскинулся высок,
Его берёзовой прозрачной крови
Сбегает тоненькая струйка в туесок.


Деревьев повесть лёгкая прекрасна,
Никто прочесть её не сможет до конца,
Но становлюсь я к прошлому причастна,
Когда листва кружится стайкой у лица.


























Изгибы тела — в парфюмерных флаконах,
В застывших позах манекенов витринных,
Хотите укрыться от любви законов?
В ночной тревоге каблучки повинны.


На улицах обманчивых и беспечных
Читайте прохожих немые сюжеты:
Светящейся кошкой, кричащей во встречной,
Изысканной даме — любовный прожектор.


Смотрящие презрительно манекены,
Справляться умеют с любовью и болью,
Но в складках одежды их спрятаны цены,
Суть кукол, заигрывающих с тобою.


Нули — сущность ценности и недотроги...
Писатели, чиновники и министры
Купюрами в рай выстилают дороги,
Любовную смесь заливая в канистры.


Владеть хладнокровием может не каждый,
С бездушностью кукол в коробочках зданий,
Пылайте, как будто шедевр Эрмитажа,
Безумному отданный на растерзанье!


















               
                … на край моей кровати присаживается звезда
                старая вся в трещинках
                Жан Арп





Ёлочные игрушки переходят из года в год,
Размеренность и осторожность — правила хрупкой жизни,
Ветки нужны, чтобы строить
                мозаику из пустот,
Где тросом считается нить
                ёлки — высотной призмы.


Дерево времени,
                мы раскачиваемся на нём,
Наркотик пороши в окошке
                сыплется неизменно,
Риск — лекарство от скуки,
                поэтому мы не уснём,
Но, кажется, падают
                всегда неподвижные стены.


Роза морозная расцветает ожогом щеки
Болезненно. В коробке не может она пылиться.
… вата из облаков перевязана лентой реки,
Вот место, где мы наивно пытаемся сохраниться.














Меня восхищают студии звукозаписи:
Пустое пространство, где мечется мысли белка...
Над улицами и над древесною завязью
Колеблется ветром тонкого голоса стрелка.


И радиоволны стайками образуются,
Подобно морским, возникающим с горизонта,
Их почерком картины свободы рисуются,
И голос летит в стратосферу воздушным зондом.


На свете всему есть точное объяснение,
Прекрасную повесть расскажут, возможно, цифры,
Лишь волны во мне не связаны назначением,
Не знаю природы я цунами в себе и вихрей.




























                Карло Гоцци





Подобно самоубийцам
                листья срываются вниз,
В их лёгких прожилках
                пульса воздушного трепет.
Венеция ветра...
                будто в жизнь воплощённый каприз,
Все набережные крыш заняты и согреты.


Публичное лицедейство листвы,
                танцующей смерть,
Кружение разноцветных венецианских масок,
Мне хочется зачарованно броситься в круговерть.
Под каменные арки, в летящие стайки сказок...






   














                Памятнику, однажды исчезнувшему
                с улиц города.








Как жаль, что нет на карте белых пятен!
И адмирал печален Невельской,
Всегда подтянут, точен, аккуратен,
Ему наскучил бронзовый покой.


И что-то мне подсказывает всё же,
Не может он забытой буквой «ять»,
Лишь памятником быть для молодёжи,
Скульптурою бессмысленной стоять.


Он первым с пьедестала видеть должен —
Есть в космосе неназванный пролив,
Путь флотоводцем вдаль уже проложен,
Неясный, как предчувствие земли...
















Пространств единица начальная —
                в облике аэропорта,
Попытка скопировать небо,
                похожая на успех...
За стёклами бегло рисуют
                огнями крылья эскортов,
Возможно, сама Вселенная
                открыта сейчас для всех.


Здесь ясно чувствуешь воздух
                приблизившейся непогоды,
Когда, затихая, природа
                сорвётся затем на крик,
Аквариуму прощаний пленённые в нём угодны,
И день, преждевременно ясный,
                сейчас напряжённо сник...


Фигурки мы в интерьере
                прихожей воздушного мира,
Где нервно за стёклами бьётся,
                не смея войти, метель,
Беспомощным кажется небо,
                утратив ориентиры —
На снежных меридианах —
                невидимая параллель.


Надолго задержится время,
                как рейсы в порту, возможно,
И холодом влажного снега
                дотронется вскользь — люблю...
И в этом разрыве времени
                я понимаю, что сложно
Выравнивать курс по формулам
                и строгому кораблю,


Который уже развёрнут
                на Запад сияющих вёсен,
Где в окнах с утра читаются солнечные тиражи,
А прошлое — дата в билете,
                его мы небрежно бросим
Корабликом в вешние воды — пусть мчится, неудержим.


 




                Рождественские страхи




Балет «Щелкунчик» — это гимн новогодней ели,
Игрушечные сабли
                хвоинок блестят в смоле,
Дома-небоскрёбы и маленькие отели
Печальные ёлки держат
                в горящем всю ночь стекле.


Как будто во сне закрыты проёмы дверные,
И в городе за полночь, как в Арктике нет суеты,
Сбегают по хвое
                огней дожди проливные,
Подмигивают планеты — шары ночной пустоты.


Неоновой подписи буковки неживые
В недоброе предсказанье
                рождественский сложат текст,
Так станции времени светятся узловые,
Невидимо, будто стрелки
                смещается звёздный крест.

 



















Живописец обычный из ближайшего города,
Я стремился в деревню за лёгкими красками,
Чтоб пожить на свободе, отрастить к зиме бороду
И наездиться вдоволь дорогами тряскими.


Одуванчиков мысли так легки деревенские,
И с любым ветерком простодушные кружатся,
Состояние духа — отвлечённо-вселенское,
Все рисунки светлы, будто летние лужицы.


Акварели иголками на стенку приколоты,
Пусть дозреют ещё в обрамленьи бревенчатом...
Палисадники мокрые укрыты от холода,
Молоко проливается краской из вечности.





















                Петух


Подбрось монетку, и она блеснёт орлом —
Парадность внешности приятна государству,
Но, если ты родился пёстрым петухом,
Взлетай на спицу без стеснения и царствуй!


Должно у каждого быть царствие своё,
Петух на трон при первом случае восходит,
Об этом он потом всю жизнь поёт,
Считая искренно, что миром верховодит.


… держу в руке обломок яркого пера,
Фонтан хвоста на фоне неба представляя,
Где смелым звуком громогласное «пора»,
Везувий цвета в честь светила объявляет.


Ах, эта птица, так стремящаяся петь,
Небес не знает искушенья и полёта,
Порывов праздных всех — классический портрет,
Горящий шарик боевого огнемёта,


Готовый биться и кататься по земле,
Сцепленье жил, когтей и клюва единенье,
Он затаился ночью в сумрачной смоле
и крика нового почувствовал стесненье.


И земли спящие все облетает крик,
Петух возьмёт их под крыло, взлетев повыше...
«Станцуем танго, солнца пламенный двойник?»,
Но он себя лишь в упоенье может слышать.
















                Дороги осени





Остатки рукописей листьев золотых
Раздавит чёрный Мефистофель мотоцикла,
Он будто жук ползёт в полях волос витых,
С тех пор, когда ещё дорога не возникла...


Фигурки листьев, словно слепки тонких жил:
Натурщик смотрит царственно,
                вполоборота,
Раскинув руки, обнажённая лежит...
Возможно, осень так увидел с неба кто-то.


Сусальный ветер солнца
                тянется, как шлейф,
Взметнув рассыпанную листьев позолоту,
Железный всадник, никого не пожалев,
Увозит золото, приставшее к капоту.























А жить нам всё же лучше в детстве!
По карте тайн верней всего
Пройти и наскоро раздеться
В библиотеке у него.


Стекла коснётся зимний воздух,
Часы усами поведут,
Неведом книгам сон и отдых:
Аляска и Джек Лондон ждут.


Мы с ним на санках с гор сорвёмся,
Но бьют часы: пора домой,
Что ж, невидимкою вернёмся,
Следы лишь выдадут зимой.


Кино, каток с блестящей ёлкой
Горят напрасно за окном,
Мы лучше к Марсу — ненадолго,
С Уэллсом ждите нас потом.


Здесь на углу, купив баранок,
Гуляет девочка с цветком,
Ах, оторви листочек крайний:
Нам есть жалеть о чём, о ком...


















                Ёлка




Это лесное, зелёное счастье,
Тускло мерцающий шар в глубине,
Что-то восполнит сегодня отчасти,
Что-то заменит собою вполне.


Ветви на грани расчертят пространство,
Воздух смолистый, как время незрим,
Ель нам по-детски прощает коварство,
И, принимая, смиряется с ним.


Я задержусь на мгновение рядом,
Чувствуя нежность в уколах ветвей,
С елью пленённою встретившись взглядом,
В чём-то подобна наивностью ей.














                Иосифу Бродскому
               
                От всего человека вам остаётся часть
                речи. Часть речи вообще. Часть речи.






Личность всегда добавляет тексту
Неуловимо печать свою,
Но, осмотревшись, привыкнешь к месту,
Будто к ландшафту в чужом краю.


То, что значительным было прежде —
Полдень в провинции, городок,
Временем скроенные одежды,
Кровь статуэтки сквозь солнцеток,


Всё превращается строчкой в семя
Смелой распущенности листов,
Чтоб из него вырастало время
В виде дичающих вновь цветов.


Так укрываются от гоненья,
Сглаза, стирания ДНК,
Так поражает вдруг уравненье
Дерзостью мысли ученика...


На побережьях морей и речек
В ржавом металле — символ эпох,
Что остаётся? Часть вашей речи,
Да потаённо молчащий бог.













  Ностальгия о неувиденном



Мной придуманная Япония.
Отрешённость ветра. Гармония
Сосновых веток и снов об этом,
Прожилка в камне, что найден летом.


Нарисована за проливами
Океанскими переливами,
В садах последние хризантемы
Слегка касаются снежной темы.


Застывает моё видение.
Наделённый теплом с рождения,
Упрямо тлеет лишь ствол сосновый
В шелках на белой первооснове...























Вода для цветов
                преломляет осенний пейзаж,
Как сделал бы это ушедший от нас авангард,
Настолько же дерзкий,
                как в чём-то не принятый джаз,
И взгляд измененьям
                в прозрачной поверхности рад.


Пространство и время.
                Альбомами сдавленный ум.
Пора хризантем есть классический стиль октября.
Звук радио,
                в меру добавленный в уличный шум,
Вся жизнь между тем...
                Вопреки или благодаря.





























Январский день. И солнце в белой дымке
Напомнит взгляд отцветший старика,
Чуть теплится светило по старинке
И пламя выдаёт своё слегка.


Так редко смотрят необыкновенно,
Лучи в сединах дерева живут,
Лукавый взгляд серьёзного Эйнштейна
Появится на несколько секунд.



































                Navigare necesse est, vivere non necesse.
                Плавать необходимо, жить нет необходимости.






Распахнуты оконные проёмы
По случаю небесных коронаций —
Светило приглашает на приёмы,
Не ожидая ветреных оваций.


Идёт гулять карнизами Парижа,
В сенате выступая голубином,
Мечты об океанах солнцу ближе,
Морские яхты ценят господина.


Его невозмутимость капитана,
Не знающего цели путешествий,
Но корабли ржавеют непрестанно,
И слышится вокруг железный шелест.


Искатель приключений в старых доках
Берёт его в команду среди равных,
Узнав в пути, возможно, ненароком,
Про вспышки солнца, огненные раны...
















В пустой квартире на закате дня
Я у окна застыну неподвижно,
И мир в окошке обрамит меня
Пейзажем вечно проходящей жизни.


Возникнешь ты неслышно за спиной,
Дыханием волос моих касаясь,
Театр теней нас окружит немой,
Где мы стоим, в актёров превращаясь.


Даль в глубине стекла начнёт темнеть,
Смешаются в ней звёзды с фонарями,
Как хорошо стоять так и не сметь
Барьер разрушить тонкий между нами.






























Протяжны песни старой Украины...
Устанет солнце литься на поля,
Не двигается, слушая дивчину,
Молчит, заждавшись вечера, земля.


Мелодия, наполнясь голосами,
Уносит лета лёгкие венки,
На поле маки вырастают сами,
Волнуя золотые колоски.


И вышитые птицы сарафана,
Вспорхнув на ветки, дивно запоют,
И покраснеют дальние бурьяны,
Степные ветры выберут свой путь.


Уступит вечер место мягкой ночи,
Взлетит на небо панночка и там
Посмотрит смело тёмной бездне в очи,
Суровым неподвластная летам.


И песня, будто панночка живая,
Сквозь тридевять веков найдёт меня,
Трава везде пробьётся полевая,
И снова путник сядет у огня...



















Здесь кончается город неона,
И потише лежат переулки,
Я шаги замедляю невольно,
Там, где ночь отзывается гулко.


Средь извилин чернеющих вязов
Свет в окошках кирпичного дома —
Как начало любимых рассказов
Под обложкой старинного тома.


Знать хочу я поэтов входящих,
И почувствовать тех — за пределом,
Среди звёзд, небеса холодящих,
В этом мире едином и целом.


Где метелью на замерший город,
Опустилась порывисто нежность,
Как нечаянной радости повод —
Поэтическая неизбежность.

















Не нужно длинных предисловий
                и затянувшихся прощаний,
Пусть неизбежное свершится,
                а если кончится, то враз,
Подхватит музыка пусть слово
                волной несбыточных желаний,
И как любовью нас коснётся
                одна из спетых ею фраз.


И бесконечным будет время,
                пока протянутые руки,
Как две встревоженные птицы
                сквозь ночь для встречи полетят,
И в тёмном небе затихая,
                волной вернутся эти звуки,
Ещё раз вечный повторяя
                в пространстве музыки обряд.


Неважным станет всё, что было,
                и всё равно, что будет с нами,
Пока мы смотрим друг на друга
                и длятся музыка и взгляд.
Пьяны друг другом мы сегодня
                или заслушались стихами,
В которых музыка блуждает,
                как невесомый аромат.




















                М. Ф. Асламову




Подборку стихов осторожно берёт редактор —
Как новую жертву опытный птицелов,
Простая синичка в ней или же птеродактиль
Ему почудятся средь оперенья слов.


Не знаю, любитель ли это весенних трелей,
Иль почитатель пичужек он дорогих,
Я ухожу, надеясь, что человек за дверью
Немного, но отличается от других.

































Измерив небо, тают облака
Там, где недвижны солнце и река,
И только мысли сонные плывут,
Как смятый ветром тонкий парашют,
А может, слабый с дальних берегов
Весенний запах мокнущих цветов.
Взмывают в небо ленты моряка,
Искрят парадно солнце и река,
Звездой сквозь воду светится ладонь,
Легко срывая пойманный огонь.































Пейзаж, чуть задетый краской,
                с автобусом, что стремился
К лесам, как будто дороги займут чужие войска,
Привычный уклад
                для лиц остающихся изменился —
И завтра листовки снега появятся на щитках.


Когда мы становимся заложниками поневоле,
Диктатор от нас ожидает искренности взамен,
На площади будут сброшены
                тонны насущной соли,
Мы станем смотреться в чистое зеркало перемен.


… безвластие на границе и покинутые дали,
И вывески, как символы родного мне языка.
Последний на трассе
                мальчик жмёт торопливо педали,
Бесцельность существования временна и легка.





























Пусть в небе вспыхивает стая голубей,
В случайных точках намечая повороты,
И, провожаемая взглядами людей,
Легко пронизывает дальние пустоты.


К нам приближаясь, превращается чертёж
В голов бутоны и развёрнутые перья,
Лишь в эти краткие мгновенья и поймёшь,
Как осыпаются цветущие деревья.


В зажжённом веере парящего крыла,
Светило кровью истекает безвозвратно,
И крылья шорохом на взлёте — был... была...
Не всё небесное наречье мне понятно. 
               
 
















               

               


В зерне — таинственную жизнь,
Свернув, хранит души листок,
Дождь спрашивает: «Расскажи
Прожилкою про жизнь — ты кто?»


«Жизнь — это тренировка мышц»,
Рукой танцовщик чертит круг,
Танцуя с ветром, и камыш
О том же шепчется, а вдруг?


Всего лишь день на островах,
В котором привкус счастья есть,
Иль книга, что, открыв едва,
Не успеваешь ты прочесть.


Здесь прибывают налегке,
Вот ветер замер на бегу,
А жизнь течёт песком в руке
И бьётся музыкой в мозгу...





























Разгладит ветер ленты трав,
Смешает дым и запах прелый...
Имею я не больше прав,
Чем дал мне этот день несмелый.


Кого из нас приветит Бог?
Так далеки от неба люди,
Как молодой чертополох,
Что ждёт невиданной им вьюги.


И благороден до конца,
Тот воин в поле Куликовом,
В шипах тернового венца
Он к этой местности прикован...




















                Ночной эфир



На Библию в отеле похожа мысль о вечном —
Листать её не станут в дороге до зари,
Не нужно доказательств, что легче жить беспечным,
Но мне всё ближе лётчик де Сент-Экзюпери.


Сквозь сон я слышу фразы и знаю: гениально
Написан кем-то этот давно знакомый текст...
Сорвутся все расчёты военных генеральные,
Пока читают взрослые сказочный протест.


Земля знакома, будто маршрут в соседнем сквере,
Возможно, слово «было» длинней — «произойдёт»,
Труднее тем, кто мыслит в иной от всех манере,
Звездой сорвётся с неба однажды самолёт.


Окажется, что можно совсем не торопиться,
Достать планшет и флягу и разложить костёр,
На звёзды смотрят многие, но пишут единицы,
С обломками в соседстве — полночный репортёр.


И быт ничем не хуже в том месте, где сойдутся
Два океана сразу — пустыни и небес,
А где-нибудь за ними политики берутся
Придумать и представить наш личный интерес.


Бродяжничество духа встречается всё реже,
Излишняя мечтательность ставится в вину,
Вновь сбитых самолётов в эфире слышен скрежет
И счастье не настроить, как радиоволну...





 










Как радуется майская листва,
Как будто паства, встретившая бога,
Так с трепетом, развёрнуты едва,
Горят святые флаги у порога.


Над миром купол светится для всех,
Звон колокола гаснет в дальнем лесе,
Берёзовой листвы стихает смех,
Сквозь шёпот еле слышный: «если... если...»

 
































Истребители на закате похожи на древних птиц,
Чёрный пилот — зрачок, застывший в глазу кабины,
И молитвенно падают в турбулентном потоке ниц
Лишь стихии поклоняющиеся мужчины.


Душой механической птицы взмывает вверх парашют,
Ветром наполненный, он связан жёстко с металлом,
Погасивший скорость машины шёлковый мёртвый лоскут
Снова откроется в хрониках телеканалов.


Информация на экранах не знает привычных норм,
Ярче привязанностей дружеских и любовных,
Так обыденность человеку ненавистнее, чем шторм,
Что разрушил стены убежищ его условных.






























Россия белая...
                Над нею облака,
Они плывут, окрашивая дали.
И белой гвардией в просвет березняка
Уходят и на время пропадают.


Шинели делают похожими людей —
Вокруг все офицеры и поэты,
Как будто длится улетевший в небо день,
И будущее пулей не задето.


Светло в лесу. Цвета погонов золотых
В листве опавшей ярко запестрели...
Есть степень высшая небесных наградных,
В которых все представлены к расстрелу.



























Купеческий красный кирпич основанья...
Ничто мы сознательно не выбирали —
Ни вязов морщинистые изваянья,
Ни стены потрескавшиеся морали,


Чугунную жёсткость оград из тридцатых,
Советов символику, почерк изгибов,
К железу привыкли в стране виноватых,
Усталость металла приносит ей гибель.


Вновь солнце сквозь символы жжёт неотступно,
Полемика тени слабее диктата,
Но радует мысль, что проиграны крупно
Все ставки «на красное» веком двадцатым.


Рельефы сосны по небесному шёлку,
Культура Востока во мне переводом...
События века, затворами щёлкнув,
Подняли на крылья все души в природе.
























Прохлады собора достойна ли пылкая вера,
Где бледные лица сжигает невидимо страсть?
Приветствую скрытую, жёсткую зодчих манеру,
Взяв небо в огранку, в объятья земные не пасть...


Зеркальные улицы. Дождь сорок дальнего года,
И в город старинный с поспешностью входят войска,
Убийства привычны и богу как будто угодны,
Идея бессмертия каждому стала близка.


Хорош офицер в окружении мокнущих улиц,
И счастлив в границах захваченных им перспектив,
Он будет всегда в этом марше идти, не сутулясь,
По кадрам из хроник под бодрый немецкий мотив.


Он думает: Бог на Восток продвигается с ними,
Блестящий, как фюрер на снимках империи войн,
Газетные шрифты в шеренгах скандируют имя
С эффектом гипноза наёмных работников боен.


Кострами из книг отрицается память Вселенной,
Истерики радио лентам магнитным хранить,
Чтоб выжить, инъекции хватит порой внутривенной,
Чтоб жить, недостаточно имя и облик сменить.











Упругая жёсткость энергии в слове «импрессия»,
Глаза отражают на радужках в копиях холст,
Нахлынувших чувств беспощадной бывает агрессия,
Мазок выступает с поверхности резок и прост.


Чтоб травы увидеть в воде — от зелёного к чёрному,
И лодку, забытую, в солнечных пятнах на ней,
Где движутся тени, в квадрат небольшой заключённые,
Оттенки таланта наносятся с горечью дней.


Окно в мастерской, выходящее в узкие дворики,
Где жизнь монотонна, как помыслы мелких людей,
Пустеют и вновь оживляются вечером столики,
Меняются вёсны, как строчки газетных статей...


В работу вмешается смерть на земле завсегдатая,
Потянутся к ней микрофоны с повадками крыс,
Вещей сиротливых застынет семья небогатая
И тело того, кто сейчас поднимается ввысь.


Но взгляд восхищённый уже за пределами прошлого,
Чуть видимый герб на монете затёртых годов,
Пусть время ломается в вечносекундное крошево,
Есть ниша искусства спасительная, как любовь.


















                Анне Золотарёвой и Арту Иванову






Идём по улице —
                три поэта, ни в чём не схожие,
Владельцы галактик, как собственных BMW,
Настолько знакомым может быть лишь узор на коже
И одуванчики, бегущие по траве.


Поход во Вселенную требует цивилизаций,
Продолживших дело, задуманное до них,
А мы в одиночестве слагаем свои абзацы,
И каждый считает, что в космос уже проник.


Болезненной ревностью давно мы переболели,
Друг друга любим, как любят детей и собак,
Так в опере молча слушают сказочного Леля,
И, кажется, сердце сжимается музыке в такт...





















Весна окраин. Золото на крышах,
Черёмух и сирени острова,
Все замки облаков взлетели выше,
Пробилась вездесущая трава.


Сегодня я войду в простой автобус,
Избравший краснореченский маршрут,
С той стороны покрыт цветами глобус,
И люди там весёлые живут.


С пригорка на пригорок нить дороги,
Уссури синей лентой вдоль пути,
Я буду подходить к себе нестрого,
Позволю, где захочется, сойти.


Вот вскопанные грядки за забором,
Коза спешит куда-то из ворот,
Проходит дед торжественным дозором,
Весна накручивает оборот.


Разложен вдоль дороги банный веник,
Берёзовый разлит в бутылки сок,
И каждый здесь весны невольный пленник
И время измеряет на глазок.


Пройду я вдоль воды ещё прохладной,
Наивно буду речку рисовать,
Всё в мире, как в картинке детской, ладно,
Сиреневая льётся благодать! 





 




Весенний лес, кукушками озвученный,
Хранитель эха всех неслаженных часов,
К молчанию волшебному приученный,
Он звуки редкие упрячет на засов.


Так входишь лишь в квартиру опустевшую,
Где помнят вещи необычного жильца,
И граммофон блестит сквозь пыль осевшую,
Внутри пружины напрягая до конца.


Но лесу неизвестно время прошлое,
И всё, что есть в нём, существует, как вчера,
И дерево вот это, мхом поросшее,
«Ау» кричащая сквозь ветки детвора.


Листва блестит коротенькими вспышками,
Морзянка света посылается в эфир,
Взлетают сосны смотровыми вышками,
Чтоб знать, куда отправился весь мир.























   








Подъём воды. Она как собеседник
Всё ближе придвигается ко мне,
Мой взгляд — в сетях запутавшийся пленник,
Был пойман юной ведьмой в глубине.


Волна в реке становится вдруг чёрной,
Лучи в ней словно лезвия горят,
Как будто с хризантемы утончённой
Разорван и разбросан был наряд.


Вода несёт обломанные ветки,
Сухие крылья мёртвой стрекозы,
Всё в этом мире кажется мне ветхим
В прерывистом дыхании грозы.
































Сбросив тяжесть воды с лепестков,
Шар сирени поднимется выше,
Над дощечками шатких мостков,
Над умытою дождиком крышей.


Ствол на цыпочках тянется вверх,
На качелях весеннего ветра
Тонкий запах летит без помех
На цветущие тысячи метров.





























               

            Белая сирень





Тонкая веточка в мокрой вазе —
Вспышкой из солнца возникла жизнь,
Стало светлее в комнате сразу —
Свет, преломляясь, родил кубизм.


Где же ты, плавность привычных линий?
Кубики всюду цветочных губ,
Луч разрезает далёкий ливень —
Будто разбит в нём гранёный куб...



























Я живу — человек из весны,
Полномочный её представитель,
Замечаю — меняются сны,
Стоит ветру покинуть обитель.


Снова начисто моют окно,
Чтоб оно искажений не знало,
В нём опять побежало кино
Для большого весеннего зала.


Я могу посидеть на скамье
Под софитами яркого света,
И прохожий подсядет ко мне,
Чтобы тысячу выдать советов.


Будто мы на одной из премьер,
Что покажут вот так же в Париже,
Я могу в ней побыть, например,
В главной роли, придвинувшись ближе.


Я служу репортёром весны:
Вновь убита зима в подворотне,
И солдаты идут, как должны,
«С песней в ногу!» —  командует ротный.