Диван. Глава десятая

         

         Дверь открыла Кира Исааковна. Миша зашёл в уже знакомую прихожую. На диване сидела Лиля и глядела на него своими сияющими глазами. Вот по ним Мишка и понял, чего здесь ждут.
         – Здравствуйте, Кира Исааковна и Лиля. Вот, воспользовался вашим приглашением и заявился.      
         – Здравствуй, Миша. Что значит, заявился, раз приглашали? Проходи на кухню, ужинать будем. Ты сегодня вообще ел что-нибудь? Завтракал? А то Лилечка беспокоилась, как ты там, не помер ли с голоду?  Говоришь, не беспокоилась? Ну-ну. Слава Богу, Миша, здесь не столовская пища, даст Бог, мы до этого не доживём. Пройди вот сюда. Садись.
         – Спасибо, с удовольствием сажусь.
         – Лиля, а что молчишь, не расхваливаешь наш стол.
         – Миша, мы с Кирой Исааковной нарезали овощной салат на целую бригаду, в обед это было, думали его поедим и за «синенькие» примемся, долма вот стоит. Ты что, думаешь, мы обжоры? Конечно, не съели.  Выпили винца, поели салат и на боковую. Cморило нас. Скорее всего, всё вместе –  кладбище, вино, еда.
         – Вы были на кладбище, Кира Исааковна?
         – Да, Миша, ходили с Лилей навестить своих. Посидели, поговорили с ними, где-то ближе к трём вернулись. Пообедали. Нет, спали, а телевизор мы дня четыре уже не смотрим. Миша, хватит говорить, начинай есть!
         Он с удовольствием пошёл на приступ блюд. Всё было необыкновенно вкусно. Вот, помидоры. Или солнце здесь такое, или земля, или сорт – не знаю, Воронеж тоже не на севере, а вкус помидоров здесь другой. Они какие-то мясистые, сладкие. Но и насыщаешься ими быстро. Поел он салат. Чувствует, надо взять паузу. Не могу, говорит, сразу столько съесть. Подожду.
         Лиля и Кира Исааковна, тем временем, продолжали разговор, прерванный его появлением…
         – Пойми, Лиля, счастье, и несчастье – это две сестры, двойняшки, которые всегда идут по жизни рядом. В жизни всё так. День – ночь. Любовь – ненависть. Непонятно?  Смотри, женщина рожает ребёнка – это счастье? Так. Вдруг, оказывается, что ребёнок –  адиёт. И всё. Счастье кончилось мгновенно, пришло несчастье. Я тебе могу про такие вещи пол вечера рассказывать. Помнишь, ты спросила, как стало заканчиваться у меня свердловское счастье. Так вот, слушай.
         Любая нормальная женщина рада, когда на работе у мужа, как говорится, всё в ажуре. Работа для мужика – это всё, Лиля. Хорошо на работе – хорошо дома. В Свердловске Шауль стал директором завода в тридцать лет, причём по заслугам. Пять лет дома у меня необыкновенное счастье. Вдруг, анонимка на него приходит, там такая глупость была написана, что диву даёшься, как такое могло кому-то в голову залезть. Но в это время началось гонение на евреев. Как началось? Да очень просто как.
         Нашему рябому «п…», видишь ли, не понравилось, что, когда в Советский Союз приехала Голда Мейер, московские евреи, тысяч двести, высыпали на улицу её приветствовать. А как не приветствовать? Наконец, у евреев появилось своё государство. То мы были говно с перцем на чужой земле, а теперь на свете есть и своя земля, а не только черта оседлости. Перестань. Не собирался тогда никто никуда ехать. Просто люди радовались, что приехал представитель еврейского государства. А Голда была министр иностранных дел Израиля. Тоже, кстати, наша девка, из Белоруссии, по-моему. Так вот, после этого пришла, я так думаю, сверху команда придавить евреев, поставить их на своё место. Шауля снимают с работы, но, слава Богу, не посадили, не сослали, а оставили здесь же, на заводе с копеечным окладом, обычным технологом. А он уже диссертацию защитил, как технолог!  И всё, Лиля. Было счастье – и нет. А для Шауля, а он же понимал, что его сняли с работы только за то, что он еврей, ситуация напоминала, как он сам говорил, визит к коновалу. Вот ходит полный сил красавец жеребец. Взбрыкивает. Раз. Выхолостили. Превратили в послушного  мерина. Я думаю, что отсюда началась его смерть. Люди же разные. Он ночами плакал, я боялась, чтобы руки на себя не наложил. То он на работу летел, а не шёл. А сейчас плёлся, как заяц, с повисшими ушами. Ты думаешь, жене легко смотреть, когда твоего мужа унижают ни за что? Несчастье свалилось на нас так тяжко, что я просто не знала, где искать выход. А придумал выход Моисей. Точнее, он его не придумал, а воспользовался случаем.
          И Кира Исааковна рассказала Лиле и Мише, как Моисей Срулевич был приглашён к Секретарю обкома, а тот предложил ему помощь, если он в ней нуждается.
         – А как он попал к Секретарю обкома, Кира Исааковна? Это, как я понимаю, далеко не просто.
         – Случай помог. Моисей был лучший хирург-гинеколог в Одессе. Все высокопоставленные мадамы хотели, чтобы именно он их смотрел, их обслуживал. Врачи, как и мы, парикмахеры, это тоже обслуга, как говорит директор нашего треста парикмахерских. А здесь ещё, на наше счастье, а на их несчастье – видишь, Лиля, вот они, рядом – у Секретаря обкома опущение матки. У матери Секретаря, конечно. И Моисей всё сделал ей, всё поправил. Тихо, деликатно, профессионально. Секретарь пригласил Моисея к себе поблагодарить, я понимаю так, и предложил свою помощь.
         А Моисей, не будь дурак, свою просьбу сказал секретарю как предложение. Предложил вернуть в Одессу, раз он не нужен в Свердловске,  выпускника Одесского института технологии зерна и муки им. Сталина, кандидата технических наук Срулевича Шауля Моисеевича. Для процветания Одессы.
         – Миша, начинай кушать дальше. Ты меня хочешь слушать? Только через желудок. Лилечка, вмешайся, деточка. Он не притронулся, считай, ни к чему. Я что, должна буду это всё выбросить?! Вот, и долму, и лечо. Какое лечо у Виорелы! Про «синенькие» я молчу, просто молчу. Слушай, может рюмочку тебе налить к «синеньким»? Ну, конечно! Ай, я глупая женщина, про водку налить мужику забыла. Лиля, давай и нам вина налей.
         – Через месяц, ребята, пришло из Одессы письмо от Моисея, где он пишет, что в случае нашего согласия, Шауля переводят на работу в Одесский Исполком на должность заместителя начальника отдела. Подождите, достану письмо. – Она вышла из-за стола в зал и вскоре вернулась со своей реликвией, которую хранила, как зеницу ока. – Я понимаю, что и Секретарю обкома непросто было решить вопрос из-за пятого пункта. Но решил. Низкий поклон ему за это. Он помог и с обменом квартиры решить. Бог мой, какая власть была у людей. И вот, летом пятьдесят третьего мы поехали домой, в Одессу. Да, сначала до Москвы. Из мебели ничего не забрали – упаковали диван, который в прихожей стоит, в деревянный короб, набили стружкой, и вот этот холодильник «ЗИЛ», также упаковали. Вот и всё. Погодите, письмо назад отнесу.
         – Поел,  Миша? Давайте, ребята чай пить, я без чая не могу. Посмотрите, какие разные печенюжки напекла Виорела. Как она готовит! Руки золотые. И тихо, без шума, всё в руках её горит. Мы с ней на кухне – как вода и огонь. Она молчит, у меня рот не закрывается. Знаю за собой я такой грех. А может это и не грех, вовсе? Может моя болтовня пошла тогда, когда я научилась по русски разговаривать и до сих пор не остановлюсь?
         … В половине десятого Миша, поблагодарив Киру Исааковну за прекрасный ужин и за вечернюю беседу, хотел, было уже, и откланяться, но был остановлен несколькими вопросами.
         – Миша, тебе же не ко времени на завод, ты во сколько поедешь? Часикам к десяти? Мы с восьми на работе. До пяти. Значит, завтракаешь в столовой, в той, где и сегодня, обедаешь на заводе, а на ужин давай к нам. Давай, давай, не стесняйся. Приходи к семи. Да не за что. Лилечка, проводи Мишу. Нет, до двери.
          ….На завод он приехал в пол одиннадцатого и, оформив пропуск, зашёл к начальнику производственного отдела. Представился, рассказал о просьбе нашего директора ускорить получение пресса, о причинах такой просьбы и причине прибытия именно его. Заметил вскользь и о работе над кандидатской. Надо сказать, встречен был дружественно, а после обсуждения некоторых технических вопросов, где, конечно, был найден общий язык, он стал для производственников своим человекам. Это, как раз, было то, о чём говорил Пал Гаврилович – его генеральный. Они прошли в цех, зашли в кабинет начальника цеха. Там Мишу представлял уже начальник производства. Сели к столу. Попивая крепкий чай, он рассказал немного о себе и о том, что именно ему придётся, по всей вероятности, приезжать на приёмку оставшихся прессов, привозя с собой снабженцев для оформления документов.
         Реальный срок сдачи первого пресса заказчику, сказали заводчане – неделя. С замечаниями, дней десять. Можно ехать домой, всё будет выполнено в наилучшем виде, заверил начальник цеха. Миша сказал, что уезжать не может – генеральный не поймёт, ещё и накажет. А ему надо кое-чего подобрать для диссертации, так уж лучше он останется, вникнет в процесс производства. Здесь же, в кабинете у начальника цеха, Миша попросил разрешения позвонить в Воронеж. Через пару минут он уже доложил директору всю  обстановку, благоприятную по срокам. Как он и ожидал, ему было приказано быть на месте, никуда не отъезжать, вникать в процесс производства и работать над диссертацией. Второй звонок он сделал домой, минут пять разговаривал с бабулей. Ну, как разговаривал – она говорила, а он слушал. И это хорошо! Соседка вчера взяла, всё-таки, её на заутреню, она сидела всю службу на табуретке, а после подошёл отец Никон, справлялся обо нём, просил передать привет, ждёт нас всегда. Вместе с соседкой зашли по дороге в магазин, купили творожок, молоко. Дома наварила горячей картошки и ела с молоком. Жду, не дождусь тебя, внучок.
         – Бабуля, потерпи, родная, последний раз уезжаю так надолго – как мог, успокаивал он свою Пелагею Степановну.
         Поблагодарив заводчан, попросил разрешения остаться в цехе, осмотреть производство. Добро, сказали ему и дали в помощь члена профсоюза из техотдела, для сопровождения. Этот товарищ, сопровождавший его, кстати, показал столовую, показавшуюся Мише очень приличной и по чистоте, и по качеству еды, и по цене.
         Он пробыл на заводе до трёх часов и, получив общее представление о процессе производства, уехал. Несмотря на отсутствие карты Одессы, он, по вчерашней брошюрке, легко и свободно ориентировался. Добравшись до центра, по Преображенской дошёл до Дерибасовской и повернул по ней направо. Дойдя до Пушкинской, свернул налево и шёл по ней, пока она не стала называться Приморским бульваром. Пройдя вперёд, вышел к площади, со стоящей на ней  античной фигурой – памятником Дюку де Ришелье. От памятника вниз шёл спуск, который (согласно брошюрке) в разное время по-разному назывался. Но это восьмое, или девятое чудо света, как сказал когда-то поэт, сейчас все знают как  Потёмкинскую лестницу.  Здесь Миша стоял довольно долго, любуясь панорамой и дивясь уникальности этого сооружения, соединяющего Приморский бульвар и Одесский морской вокзал. Как и задумывал автор проекта лестницы, итальянец Франс Боффо, вниз и вверх по лестнице шел нескончаемый поток людей. Он тоже, вместе с потоком, отсчитал вниз сто девяносто две ступени и подошёл к пассажирскому терминалу Одесского морского порта. Постоял, впечатлился, глянул на часы – было без десяти пять. Как же он бежал вверх по лестнице, а затем до парикмахерской! В семь минут шестого, подбежав к знакомому заведению с вывеской «Юность», минут через пять-шесть, увидел, как выходят из дверей Лиля и Кира Исааковна.
         – Во! Лёгок на помине! Привет, Миша, только о тебе говорили! Ты давно здесь стоишь «на стрёме»? Только пришёл? Как твои заводские дела, Миша? Пойдём вперед, что мы стали. Рассказывай, если хочешь, а нет, так за ужином. Надо же нам знать, когда ты уезжаешь, и сколько мы на тебе ещё сможем заработать.
         Настроение у Киры Исааковны видно было неплохое и её речь лилась свободно и многоцветно.
         – Лиля, вы с Мишей идите домой, или погуляйте с полчасика. А я хочу в химчистку заглянуть. Надо же посмотреть, как они мою кофту почистили. В прошлый раз так уделали вещи, что директриса этой химчистки бегала от меня по всей Одессе. Но деньги вернула, лахудра. Приду, будем вместе ужинать, потерпите, без меня не ешьте!