Бег Часть вторая

В храме оказалось можно всё, но по-тихому. Оказалось, Сатану гонят не из соображений  Добра и Зла, а из соображений "Они нам не подчиняются", и ещё из соображений "сильного внешнего врага" - чтобы было, на кого направлятьизлишнюю агрессию прихожан, а смирных чтобы имелась возможность запугивать.

-А мы всё бежим и бежим...

К странной монахине давно клеился священник. "Клеился" мягко сказано: это была великая громадная любовь и истинное желание, всё это было такой силы... и величины... что достойно было войти в реестры истории мира. Странная прихожанка, мало хранившая своё тело до прихода в монастырь, могла теперь разом всё искупить, окунувшись в совершенно неземную любовь, которую ей предлагали. Пастырь был велик, широк и достаточно туп для того, чтобы не иметь даже предположений, как это его большой чистой любовью можно не полюбить. В случае же отказа от единственный раз в жизни представившегося монахине шанса на великую любовь, пастырь обещался выгнать её на улицу, чтобы продолжала там на улице бывшая монахиня любить в том единственном формате, который доступен её убогим женским мозгам. Угрозами улицы дело не ограничивалось. Пастырь попеременно обращался то к Богу, то к Дьяволу, между которыми не делал различия /глядя на шоу, монахиня тоже постепенно переставала эти различия делать/, грозился погубить собственную душу, душу монахини и сколько придётся душ попутно по дороге. Если б Дьявол, или Бог, отозвавшись, пообещал бы пастырю удовлетворение пламенной пастырской страсти, а взамен бы пастырь нажал большую красную кнопку и стёр бы с земли человечество таким образом, пастырь не стал бы раздумывать.

-Я, смиренная грешница, недостойна такого вашего ко мне внимания, - медово пела Элеонора, стараясь принять такую позицию в пространстве, чтобы пастырские жесты по постепенному к ней приближению пропали втуне, сами бы исчерпали себя. - Не согрешишь не покаешься!, - злобно рявкнула монахиня, видя, что медовые увещевания не действуют. Черты её лица стали резкими, проявилось в них что-то птичье, а сама Элеонора, довольно ещё молодая, стала похожа на старуху. - Отойди святой отец, собак спущу, - не совсем понятно ругнулась старуха с такою дикой злобой, что пастырь отшатнулся, забыв про своё вожделение.

 Нужно было уходить из монастыря. Уходить было жаль. В монастыре можно было так постепенно, незаметно слиться с интерьером и местностью, совсем перестать привлекать к себе внимание, механически выполнять послушания и жить от службы до службы. На службе красиво пели, плыл ладан, скрадывая очертания предметов, ну, иконы, конечно, не все были произведениями искусства, но были и тонкие, строгие, в бедной цветовой гамме выполненные одухотворённые лики, вызывавшие не то рассеяние мысли, не то внимание; уносившие под музыку, по клубам ладана - куда-то в нездешнее.

Элеонора ушла из монастыря, а священник так и понял, что она не смогла совладать со своим страхом перед Богом и одновременно с бесовски одолевавшей её бесчувственной похотью; и ходили ещё долго вокруг Элеоноры в любом городе, куда бы она ни входила, малосимпатичные, крепкие, огромные мужики с сальцем в глазах, и отпускали что-то такое про её ножки. Излагали иногда Элеоноре обрывками совсем уже до корней волос потрясавшие известия: говорили, священник простил свою жену, каковой теперь казалась ему бывшая монахиня, и ждёт её домой и готов принять, а похоть и страх перед Богом ей, значит, простить совершенно. Бывшая монахиня подозревала, что тут не обошлось без влияния второго, симпатичного, хоть и полного идиота, священника, который в Элеонору влюбился тоже, но как-то более одухотворённо и, что немаловажно, более прочно, страсть же отца Михаила, рядом с которой меркли все мыслимые и немыслимые человеческие ценности, так же свободно испарилась потом, как горела - впрочем, теперь, как рассказывали Элеоноре, страсть эта снова вспыхнула. Элеонора подозревала, что другой, симпатичный священник издевается, нашёптывая отцу Михаилу поочерёдно самые фантастические идеи, и только желала, чтобы в итоге отец Михаил полностью простился с рассудком.

*
Из своего висящего на груди, как кулон, кожанного мешочка Элеонора имела обыкновение доставать всё что угодно. В этот раз она достала мелко порезанный и высушенный, душистый травяной сбор.

-Успокойся. Галлюцинации и видения сейчас отступят, - монотонно, успокаивающе говорила она, склоняясь над болящей. Болящая дёрнулась, всхлипнула и уснула.

2012-02-28