Толиванувирус

               
Л:

Равнение на уравнение X+X+X=XXX.
На легальном черном рынке задымил новый микс.
И вопросительное согласие не терпит давления
чужой волей на полость ее отсутствия. Прения
на последнем Суде протекут под диктовку Тота,
по тексту Писания, сквозь согласие блеянья
паствы. Чайная примесь в русском запахе бергамота,
как величина преодоления себя в себе, отдает на привкус
далеко забытым, болью смытым, домом.
На подоконнике невидимо сдох фикус.
Горло осознается все чаще комом.

О:

Поднимаю дух на должную высоту. С больших букв не пишу. Верно,
менталитет размывается – мельчают понятия. Дно – лежанка скверны.
Негативного здесь ничего нет: просеивай, обжигай, открывай же Свет
уже сам. Легкость “трам-парам-пам” недолго дышит в поле настроения, а смет
не составишь – сознание эмоций вне восьмерки. Бесконечное ограничено,
материя ниже и потому жиже абсолюта сути. Материя – опричнина
Царя царей, Его краски, шестеренки, схемы пляски языков огня на
лицах, бликами на спицах плетения судеб, как объемные румяна
впитавшие лучи в старые записки поЗнавших: “Кабалла”, «Веды”, ”Махаяна”.

В:

Гоголевские заморочки меня так и не довели до точки, ни кипения, ни рвения.
Я снимаю само собой кепку перед его гением, но его нос мне невнятен.
Может перечитать его еще раз, спустя еще пару серых на пузе пятен?
Но от классиков все же веет каким то отупением. Паточностью растения,
что ли? Мои ХХХ сжимаются до ххх, и тогда становится опасливо озираться.
То ли чудятся бесенята, то ли агрессия клохчет в углу, то ли два кривых паяца.
А при чем тут слово, если Гоголь, Шатобриан и их глупые записки,
свободным потоком бессознательного тычутся мордочками в желтые миски.
Желтые от характера эмали, которой недодали или от старья и хмурья.
Тут наверное выпячивается халатное печатание и лоботрясное Я.ЯЯ.
Ладно. Подходит ладья. Пора грузить людья.

И:

Хочется чего-то японского и уже давно.
Интересно, амфетамин првратит и его в говно?
Вопросительно относительно иное:
как мне перебраться от ахинеи словес к проповедям изгоя,
потому что Ноя рифмовать уже нудно и…
даже как-то попахивает конфузами.
Саке настолько дрянно, что утверждаю: я не пил сакэ,
живем как с присосками на пузях, в грузовике
толкаясь друг в друга отражением утренней изжоги,
а вечером клянем офисных бездельников за натертые ноги.
Ползем в пузовике на гнилом и тухлом шнурке –
думаем, что по Небесной цепи гуляем налегке.
Пацаны, мы все давно в садке. На мотке
проволоки студеной и голодной до
наших фантазий, суспензий малоизвестного поэта Зимина. Чего?
Какого еще на рыбий хлястик Зимина.
Их ныне, как оберток у щербатого коричневого руна.
Сетчатый глаз Бродского уже и без рифмы увяз. Пас.

                24.09.11


Рецензии