Душа сокровище живое

Валерий Клебанов





Душа – сокровище живое

Сборник лирики
















Клебанов В.З.

Душа – сокровище живое. Стихи.


Поэзия члена Союза писателей России Валерия Клебанова давно пользуется известностью, его стихи и статьи о нём публиковались как в центральных российских литературных изданиях («Литературная газета», «Литературная Россия», журнал «Молодая гвардия»), так и в краевых журналах, газетах, альманахах и антологиях, в ряде сочинских газет, а также в санкт-петербургском журнале «Русский мир», в ростовском н/Д журнале «Дон-Кубань», в симферопольской газете «Литературный Крым», в ереванском журнале «Голос Амшена».
Валерий Захарович является членом редакционного совета и постоянным автором туапсинского журнала «Звезда Черноморья».
Передачи о нём неоднократно осуществлялись на центральном, краевом и сочинском радио и телевидении.
Он в свое время в течение четырех лет являлся членом правления краевой писательской организации, дважды руководил общекубанским поэтическим семи-наром.
За большие творческие успехи и активную общественную деятельность он был награждён Почётной грамотой Правления СП «России».
По итогам 2002 года В.З. Клебанов стал лауреатом Российской литературной премии им. Александра Невского  «России верные сыны»,







Душа – сокровище живое;
в который раз, судьбу кляня,
ты среди грохота и воя
её выносишь из огня.

И, с благодарностью спасённых,
она – вдали от всех обид –
к ребру прижалась, как ребёнок,
и сладко дышит, словно спит.


ОЧАРОВАНЬЕ  МАСТЕРСТВОМ

Впервые я познакомился с Валерием Захаровичем Клебановым в октябре 2009 года, хотя его имя было у меня на слуху уже довольно давно.
Внешне он выглядел неброско, и было бы очень нелегко угадать в нём человека той труднейшей профессии, которая и сделала его имя весьма известным. Ещё трудней было бы ощутить его незаурядную, тонко лиричную, обладающую почти абсолютным чувством  меры – душу.
Сдружившись с работой над словом, он остался верен ей смолоду, выросши в ог-ромного мастера, равных которому мало, пожалуй, не только на Кубани.
За период с 1995 по 2008 г.г. Валерий Клебанов выпустил 18 сборников оригиналь-ных стихотворений и (совместно с армянским поэтом Ашотом Кочконяном) 5 книг превос-ходных переводов.
Каждый его «выход в свет» вызывал серьёзную реакцию таких литературных кори-феев, как Валентина Саакова и Владимир Быстров (г. Сочи), Кронид Обойщиков и Иван Бойко (г. Краснодар), Николай Ивеншев и Алексей Горобец (ст. Полтавская). Большое участие в его литературной судьбе приняли также такие крупные российские поэты, как Валентин Сидоров и Семён Ботвинник. Их высокие профессиональные оценки послужили для поэта мощным стимулом дальнейшего роста, в связи с чем его творчество заслужило Всероссийскую премию им. Александра Невского «России верные сыны», было отмечено Дипломом краевого тютчевского  фестиваля, Почётной грамотой Правления Союза писателей России и рядом других наград.
Его стихи востребованы многими коллективными сборниками, звучат по радио и те-левидению, печатаются в газетах, журналах и альманахах.
Подаренный мне в день нашей первой встречи его сборник «На сайте сердца» уди-вил названием. Многие люди ещё и не знают слова «сайт», но стоит прочесть стихи под портретом Валерия Захаровича: «Нет, весь я не умру, и в том порука – «собака, точка, ру» и память друга. Безжалостны года, но не стереться словам, что на-всегда на сайте сердца». Это – как пушкинское завещание, иронично начинающееся его же строкой; неожиданный ракурс бессмертия, открытого всему миру, совсем и не плохой в сравнении с книгой.
Приведенный поэтический троп далеко не единственный в произведениях поэта. Его стихи изобилуют оригинальными метафорами, образами, сравнениями (кстати, о сравнениях В. Клебанова была в своё время написана дипломная работа в одном из сочинских вузов); автор также широко пользуется разнообразной звукописью, использует упругие ритмы (типа дольника) и разнообразные приемы рифмовки. А то, что своим основным жанром В. Клебанов сделал поэтическую миниатюру (восьмистишие), которая (по словам Семёна Ботвинника из письма поэту) «прозрачна и требует внимания к каждому слову», то именно в этом жанре все вышеназванные художественные средства позволили автору добиться настоящего успеха.
«Стихи Ваши … лаконичны, богаты оригинальной образностью (продолжает С. Бот-винник). Лучшие по-настоящему крылаты… Нравятся мне и Ваши внутренние рифмы, так укрепляющие короткий стих… Острые концовки прекрасно подчёркивают замысел стихотворения».
Другой поэт-фронтовик, кубанец Кронид Обойщиков назвал В. Клебанова «настоя-щим мастером поэтической миниатюры», чей «высокий профессионализм, большая от-ветственность за каждое написанное слово, постоянная требовательность к себе … де-лают его произведения интересными и нужными читателям… Радует богатство его сло-варного запаса, неожиданные повороты мысли, разнообразная поэтическая культура, в которой маститый кубанский писатель и большой знаток фольклора Иван Бойко разгля-дел влияние не только мировой и отечественной классики, но и народной песенно-частушечной поэзии».
Ввиду всего вышесказанного, такому поэту, как Валерий Клебанов, не грозит за-штампованность стихотворной речи, которая у него всегда нова, свежа и часто неожи-данна.
Об одержимости поэзией Валерий Захарович так написал в одном из стихотворений: «Как изломала жизни линию души возвышенная блажь! Жена ворчит: «Всё это лирика…», а я опять впадаю в раж. То окрылённый, то раздавленный, не сплю, ворочаюсь всю ночь… Я так боюсь за Мироздание и так хочу ему помочь!»  Или такие 8 строк: «По земле, что до боли кругла, забывая, зачем я живу, продолжаю тянуть, как бурлак, своих песен и дней бечеву. Сколько было уже – не сочтёшь! – огорчений, потерь, пепелищ; сколько будет ещё их… И всё ж вдохновенно дорогой пылишь». И, наконец, кристаллизованное кредо поэта: «Хоть трепещу, Господь, но всё же дай терзанья те, что заслужил по праву. Дай пить и пить из тёмной чаши тайн смертельную, но сладкую отраву. Вновь душу озареньем подстегни, измучай разум бденьями ночными… Меня пустили по миру стихи, и если я богат – то только ими». Тяга к творчеству многократно сильнее и  благороднее  материальных побуждений, ибо «пустили по миру», т.е. сделали поэта довольно широко известным именно его стихотворения.
Такты ритма поэта часто (и это верный признак настоящего таланта) сопряжены со звукописью. Вот картинка поздней осени: «Дух сырости или тлена. Лес выдохся и одрях. Почти не осталось лета в корявой коре коряг. И ветви сквозят, как вены, и трудно сдержать слезу, когда вот такое время в осеннем стоит лесу…».
Аллитерации, звуковые повторы, «подмигивание» (по выражению А. Блока) звуков в стихотворении друг другу – это всё из арсенала Валерия Клебанова.
Десятки строк пронизаны обострённым чувством диалектики Бытия и скоротечности Времени. Например: «Меня учили – медлить вредно, твердили мне – поменьше спи, ведь за тобой несётся Время, как пёс, сорвавшийся с цепи. Но не пойму я, что со мною. Живу советам вопреки, хоть явно чувствую спиною разгорячённые клыки…» Какой великолепный, необычный образ Времени! Какое пронзительное чувство истаивания, исчезновения человеческой жизни! Многие, наверно, так чувствуют, но выразил лишь В. Клебанов. И как просто, доступно пониманию каждого. По-народному.
 Поэт умеет обобщать метафорически сложнейшие мысли, как бы сплавлять их в неразрывный образ: «Наш век, он уйдёт вместе с нами куда-то в иные миры, про-низанный нашими снами и полный наивной муры. Но то, что витало в поэтах, возможно, в эпохе иной прикроет собою планету, как тонкий озоновый слой…». Глубина мысли такова, что её можно расшифровывать на многих страницах прозы. То, что создают и ныне, и присно, и во веки веков настоящие поэты – спасёт Будущее, как тонкий озоновый слой оберегает нашу Землю от ультрафиолетового излучения! Значит, верно выбрана цель, поэзия – не « всё это лирика», а жизненно важный хлеб Вселенской Души.
Стержневой линией поэта являются думы о родине. «Мой дом грустит, подко-шенный судьбою; век вековать придётся здесь и впредь… И всё же отдаёт зуб-ною болью:  «Увидеть бы Париж – и умереть». Но страсть к России… Как мне с нею быть? Родные прохудившиеся крыши, бессилье, заставляющее выть… А что в Париже?» Какой удивительно точный образ: отдаёт зубною болью желание пови-дать чужедальнюю столицу. Прочитаешь и невольно пощупаешь собственную челюсть, нет ли и там боли? А чего стоят слова «бессилье, заставляющее выть…»! Как это знако-мо мужчине, не умеющему плакать! Бессилье от невозможности поправить, исправить, вмешаться, настоять на своём, найти поддержку и понимание.
Практически всю сознательную жизнь поэт живёт в Сочи. Сроднился и сросся со своей малой родиной. Он  ощущает город  и как материнскую колыбель, и как сурового наставника, то есть как «среду обитания», которую надо принимать, какова б она ни бы-ла: «Пусть не стану я снова молод, но не сдамся судьбе легко. Окунусь в твою гущу, Город, как в кипящее молоко. Не всегда мы здоровьем блещем, но для горе-чи нет причин. Сколько раз ты меня калечил… Сколько раз ты меня лечил…». Сразу вспоминается ершовский «Конёк-Горбунок». Казалось бы, Ершов исчерпал образ: Иван в кипятке не сварился, а омолодился. Но Валерий Захарович уместно и удачно ис-пользовал по-новому эту сцену, применив к себе и городу. В суете улиц, оказывается, тоже рождается энергия преодоления. Упрекнув любимый город, он тут же признаёт: и калечил – и лечил. Эта рифма так же вызывает эстетическое наслаждение передвижением ударения, что часто встречается в народном творчестве.
Каждое восьмистишие по-своему прекрасно, удивляет новизной и глубиной не толь-ко ощущений, но и мыслей. Их хочется цитировать и цитировать, чтобы хоть так поде-литься радостью поэтического открытия с читателем, не знающим книг В. Клебанова. «В преддверии иного мира не впасть бы в суетливый раж: кому останется кварти-ра, кому достанется гараж, а тайну главную открыть бы, последним воздухом дыша: кому теперь доверит крылья осиротевшая душа?» Изумились, когда поня-ли? А ведь сколько людей «впадает в суетливый раж»! Бьются и дерутся за малейшие крохи наследства, забыв о родстве, интеллигентности и общей культуре. Поэт же беспо-коится, на чьих  крыльях станет летать осиротевшая, без тела, душа. Кому достанется духовное наследство, кто продолжит дело стихотворца?
Поэт – это страж и воин, ревнитель Истины и Высших сил.  «Он не доступен звону злата». На нём огромная ответственность за человечество, в малой капле росы он видит Вселенную. Стихи приходят к нему таинственно, неизвестно с каких высот, и он невольно прислушивается, не сойдёт ли вдохновенье. Он ждёт всегда! «Пространства к вечеру продрогли. Мир мглист и пуст. Похож на чёрный иероглиф безлистый куст. День отмаячил, как и не был, клубя дымы. Вновь никаких вестей от Неба, помимо тьмы…».  Да, в этот день вестей не поступило. Но и он не прошёл зря, оставив надежду на будущее и …сочинённое стихотворение. И как обрывисты вторая и четвёртая строчки в первом четверостишии! Поэт не случайно использовал краткие прилагательные. Чтобы подчеркнуть свою досаду!
Как ни мрачно время, как ни безнадёжно вокруг, но маленькие приметы жизненно-основного радуют В. Клебанова: «Жизнь навряд ли станет лучше. Чудеса теряют вес. Но когда блеснёт из лужи отражение Небес, или вдруг, как в доброй сказке, мать с четвёркой малышей: одного везёт в коляске, трое топают за ней!..» По всей книге рассыпаны такие восьмистишия – прелестные зарисовки, отражающие измен-чивость действительности, но постоянство нравственных устоев. «Забор он отгрохал с китайскую стену, хоромы – до звёзд; кто узнает им цену? Извёлся, богатств невозможных желая, и глохнет душа от собачьего лая. Он топит в стакане своё одиночество. Полцарства в руках, но всё большего хочется. А ствол воронёный припрятан в столе, и дремлет до времени пуля в стволе». Как говорится: ни доба-вить, ни убавить! И простор для читателя домыслить картинку.
200-страничную книгу мне до сих пор хочется перечитывать, перелистывать. Всматриваться в технику поэта, что-то обобщать и отыскивать. Радоваться неожиданным метафорам, новым глубоким мыслям, пронзительной интимности раскрытой тонкой души. Находить общечеловеческое. Многие читатели ощутят: «И я такое чувствовал, и я так переживал и наблюдал».
От этого – столь глубокий и острый интерес к книгам поэта у очень многих читате-лей. Вот совсем недавний отзыв в Интернете некоего Павла Тесленко: «…Оторваться не мог, прочитал всё от корки до корки. Сказать, что стихи этого Поэта великолепны, значит, не сказать ничего… Большой поэт – большая поэзия. Перед этим человеком я снимаю шляпу».
В книге «На сайте сердца» были представлены разные жанры, но главным из них для себя поэт всё-таки считает лирические восьмистишия, многие из которых имеют глу-бокий философский подтекст.
Когда я цитировал их в этой статье, то не выбирал специально и не сортировал, ибо все они сочинены на высоком художественном уровне.
Роль летописца своего Времени, идущая от монахов Нестора и Пимена, достойно продолжает В. Клебанов.
Закончу пророчеством: наступит время, когда в школах нашего края станут изучать стихосложение по Валерию Клебанову, составят словари  его рифм, его поэзия станет одним из краеугольных камней кубанской литературы.

Виталий Кириченко,
член Союза российских писателей
ст. Брюховецкая).



МЕНЯ ПУСТИЛИ ПО МИРУ СТИХИ


* * *
Раскинув снасти тайной страсти,
вершу свой безнадёжный лов,
страшась на людях, как напасти,
высоких чувств, красивых слов.

Пусть лишь во мне горит мой свет,
не видимый снаружи…
Так золотые кольца лет
хранят деревьев души.




* * *
Всё небо – в золотом овсе.
Как много света в душу льётся!
Я так стараюсь быть, как все,
но мало это удаётся…

Мои собратья! В этот час
подумал я в тиши вечерней:
а вдруг Господь нам отдал часть
и нимба своего, и терний?




* * *
В слепую удачу не очень-то веря,
мучительно дух собирая в комок, –
я сердцем стучался в закрытые двери,
а вот кулаком почему-то не мог.

Как тягостно жить, ни на что не отважась.
Но сердце имеет над временем власть!
И дрогнула всё же дубовая тяжесть.
И заскрипела. И поддалась…




* * *
Февраль хоть холоден, но краток,
и в этом есть отрадный плюс.
Я на его листе тетрадном
свой след оставить тороплюсь.

На фоне свежего мороза
авось я чем-то да блесну, –
пока подошвы грубой прозы
не затоптали белизну…



* * *
Бессонных мыслей ворошенье…
В ночи яснее видит разум,
что жизнь – лишь средство выраженья
того, чем Небу ты обязан.

Твори, пока хватает воздуха,
пока земля ещё твоя,
а сердце – словно постук посоха
о каменистость бытия.



* * *
Словно в скважине замочной
подсмотрел я жизни бред.
Я обобран, как таможней,
чередой минувших лет.

Позабыв, что я не вечен,
жил без шмоток и посуд.
Даже выйти будет не в чем,
если грянет божий суд.



* * *
Не скрипнет дверь под дружеской рукой,
не запоёт затопленная печь.
И навсегда потерянный покой
уж некому и незачем беречь.

К чему перо, и кисть, и мастихин?
И для чего средь боли и разлада
в твоей душе рождаются стихи,
как дети в той семье, что им не рада?



* * *
Как я долго плутаю между
тёмных признаков и примет,
где легко потерять надежду,
как собака теряет след…

Окружённый людскою глушью,
диковат становлюсь и сам;
и, боясь обнаружить душу,
прикрываю её, как срам.



* * *
Уступаю себя по пядям,
отступаю под натиском лет.
Всё трудней оставаться крылатым,
если прежнего воздуха нет.

Но порой, возмечтав о паренье,
хоть не стоит мечта и гроша,
пообщипанное оперенье
вновь к себе примеряет душа…
 



* * *
Как изломала жизни линию
души возвышенная блажь!
Жена ворчит: «Всё это лирика…»
А я опять впадаю в раж.

То окрылённый, то раздавленный,
не сплю, ворочаюсь всю ночь…
Я так боюсь за Мироздание
и так хочу ему помочь!



* * *
Жизнь наша – не длинней глотка,
и все же неуместны охи:
в нее – хотя и коротка –
вместились целые эпохи.

Сквозь времена судьба с судьбой
всегда аукнуться готовы:
в одной – Чернобыльская боль,
в другой – страдания Голгофы.



* * *
По земле, что до боли кругла,
забывая, зачем я живу,
продолжаю тянуть, как бурлак,
своих песен и дней бечеву.

Сколько было уже – не сочтёшь! –
огорчений, потерь, пепелищ;
сколько будет ещё их... И всё ж
вдохновенно дорогой пылишь.



* * *
Мысль уже созрела, вроде,
но ты с нею не спеши.
Пусть она ещё побродит
палестинами души,

пусть помучается вдоволь,
одинока и нища, –
в дебрях жизни бестолковой
сокровенное ища…



* * *
Не примеряй чужую участь,
не представляй свою иной,
не ной, что чей-то тёмный ужас
тебя обходит стороной.

Смирись со счастьем и не мучься,
что оттенил черты лица
прохладный лавр благополучья
взамен тернового венца.



* * *
Хоть трепещу, Господь, но всё же дай
терзанья те, что заслужил по праву.
Дай пить и пить из тёмной чаши тайн
смертельную, но сладкую отраву.

Вновь душу озареньем подстегни,
измучай разум бденьями ночными…
Меня пустили по миру стихи,
и если я богат – то только ими.




ЖИВ МОЙ ВОЗДУШНЫЙ ЗАМОК


* * *
Души двигаются ощупью
в мире злобы и разлада.
Хорошо, хоть небо общее, –
нам делить его не надо.

Обойдёмся звёздным светом,
остальное – тлен и прах…
Дух мой держится на этом –
как земля на трёх китах.



* * *
Говорят, я был нежным когда-то,
но куда всё девалось, куда?
Лишь порой под ребром туповато
вдруг заноют былые года.

Неужели не сыщется средства
набрести на свои же следы, –
чтоб услышать волнение сердца
и почувствовать жженье слезы?


* * *
Время забыться, в конце-то концов, –
пожил – и дело в шляпе…
Но на душе моей боли кольцо,
словно на птичьей лапе.

Это оно мне дремать не велит,
в совесть впиваясь колко…
Бог не придумал строже вериг,
нежели чувство долга.



* * *
Огорченья слезы вытру,
обуздаю боль в боку…
«Что дозволено Юпитеру,
не дозволено быку».

Но как много их, упитанных,
не похожих на богов,
развелось вокруг Юпитеров,
происшедших от быков!



* * *
За то, что сердцем глух и слеп,
что сытно пожил,
слезой не орошая хлеб, –
прости, о Боже!

И пусть меня острей ножа
в толпе прохожих
пронзит голодный взор бомжа
из-под рогожи…



* * *
Предвечерние краски дня,
ускользающий, зыбкий свет…
Я любил, чтоб любили меня,
но всегда ли любил в ответ?

Я чужим озоном дышал,
струны брал взаймы и колки.
Скольким душам я задолжал!
Как теперь отдавать долги?..



* * *
      
Коль придётся с земными узами
распрощаться мне в свой черёд, –
положите меня на музыку,
на семёрку крылатых нот.

Чтоб осталась поющей малостью
моей сути хотя бы часть…
Ведь не главное, чтоб отмаяться;
дай мне, Боже, не отзвучать.



* * *
Дух сырости или тлена.
Лес выдохся и одрях.
Почти не осталось лета
в корявой коре коряг.

И ветви сквозят, как вены,
и трудно сдержать слезу, –
когда вот такое время
в осеннем стоит лесу…



* * *
Надеешься, что от былого ушёл?
А вдруг, словно мытарь за данью,
оно за твоею бессмертной душой
костлявой потянется дланью?

А вдруг ненароком земное тепло
покинет и эту обитель,
где держит с трудом над тобою крыло
слабеющий ангел-хранитель?


* * *
Меня учили – медлить вредно,
твердили мне – поменьше спи, –
ведь за тобой несется время,
как пёс, сорвавшийся с цепи.

Но не пойму я, что со мною.
Живу советам вопреки, –
хоть явно чувствую спиною
разгорячённые клыки…



* * *
Кто ко мне проявил эту милость,
кто меня на такое обрёк:
отбывать бытие, как повинность,
отрабатывать, словно оброк?

Как прожить, чтоб не выстудить душу
и чтоб к высям не слишком влекло?
Быть не лучше других и не хуже –
кто сказал, будто это легко?


* * *
Словно оклик другого мира,
телефонный ночной звонок.
В трубке трепетно завибрировал
женский сбивчивый говорок.

И взволнованное: «Спасибо,
что вы есть, что нашла я вас…»
…Были б силы, – я всю Россию
обогрел бы собой – и спас.


* * *
Возможно, без корки хлеба
завтра останусь. Что ж!..
Возможно я сильным не был,
но уст не коснулась ложь;

и, устояв на самых
злых и крутых ветрах,
жив мой воздушный замок.
Всё остальное – прах…



* * *
Душа – владыка благ несметных;
но оттого, что тянет ввысь, –
не отвернись от прочих смертных,
гордыней не отгородись.

Ты не за всё ещё ответил,
не всех приветил и согрел.
Спеши: недолгий век отведен
для груды многотрудных дел.


* * *
Наш век, он уйдёт вместе с нами
куда-то в иные миры, –
пронизанный нашими снами
и полный наивной муры.

Но то, что витало в поэтах,
возможно, в эпохе иной
прикроет собою планету,
как тонкий озоновый слой…






Валерия Клебанова я помню ещё по Литературному институту, где неред-ко его стихи становились предметом оживлённой дискуссии. Вижу, что за дол-гие годы он не потерял своей способности удивляться радостям жизни и радо-ваться своему удивлению.
Поэт овладел столь трудной формой стиха, как миниатюра. В восемь строк В. Клебанов умеет подчас вместить целое море переживаний. Он – автор интересный и перспективный.

Валентин Сидоров,
поэт
Москва, 1995 г.









ВЕК СНОСИЛСЯ, КАК СТАРОЕ ПЛАТЬЕ



* * *
Я часто жизнью напиваюсь в дым,
хотя она всё горше год от года.
Я не ушёл из жизни молодым,
а старым уходить мне неохота.

И время, словно брагу, я тяну
из чаши, мне дарованной богами.
А жребий, уподобившись коню,
устало дышит впалыми боками…



* * *
Хотел бы сказать: «Я в расчете с судьбой»,
но что-то мешает, однако.
Уходишь со сцены, а долг за тобой
гремит, словно цепь за собакой.

Давно понимаю, что близок предел,
что манит небесная пустошь…
О, тяжесть земных нескончаемых дел,
когда же ты душу отпустишь?


* * *
Пусть не стану я снова молод,
но не сдамся судьбе легко.
Окунусь в твою гущу, Город,
как в кипящее молоко.

Не всегда мы здоровьем блещем,
но для горечи нет причин.
Сколько раз ты меня калечил…
Сколько раз ты меня лечил…


* * *
Пространства к вечеру продрогли.
Мир мглист и пуст.
Похож на чёрный иероглиф
безлистый куст.

День отмаячил, как и не был,
клубя дымы.
Вновь никаких вестей от Неба,
помимо тьмы…



* * *
В преддверии иного мира
не впасть бы в суетливый раж:
кому останется квартира,
кому достанется гараж, -

а тайну главную открыть бы,
последним воздухом дыша:
кому теперь доверит крылья
осиротевшая душа?


* * *
Мой дом грустит, подкошенный судьбою;
век вековать придётся здесь и впредь…
И всё же отдает зубною болью:
«Увидеть бы Париж – и умереть».

Но страсть к России… Как мне с нею быть?
Родные прохудившиеся крыши,
бессилье, заставляющее выть…
А что в Париже?


* * *
Время капает из крана
и струится из трубы…
Наблюдать довольно странно
за свершением судьбы –

не какой-то и не где-то,
а своей и прямо здесь, –
где не вещая планета,
а Земля, какая есть.



* * *
Найти бы участь по плечу бы, –
так нет... В такую занесло!
Теперь терпи её причуды,
каких – по первое число.

И пусть удача будет редкой, –
терпи всю бездарь серых дней,
как сносит осень трёпку ветра
и измывательства дождей.



* * *
Я не мученик, не отшельник;
отчего же мои слова
так болят, как будто от шеи
отделяется голова?

Не был я сиротой казанской,
отчего же во сне кричу?
Надо всё-таки показаться
очень знающему врачу…


* * *
Выражая чувства скупо,
в излияньях не вольна,
жизнь, как преданная сука,
до конца тебе верна.

И пинок сочтёт за счастье,
и пустую кость возьмёт…
Смотрит нежно, дышит часто,
терпеливо ласки ждёт.



* * *
Я скручен, как бараний рог;
я сам себя на то обрёк,
хоть столько раз давал зарок –
быть выше дрязг и грязных склок.

Я говорил душе: «Пари!»
Она б смогла, держу пари,
когда б не будни-упыри,
когда б не жизнь, чёрт побери!..


* * *
Годы, годы, треклятые годы…
Груз былого свинцово тяжёл.
Говорят мне: «Душа на исходе,
а ты к Богу ещё не пришёл».

Отмахнусь от подобного бреда…
Люди, люди, греховная плоть,
ну откуда вы можете ведать
то, что знаем лишь я и Господь?


* * *
Вот снова на иглу тоски
я, словно бабочка, наколот.
Холодный мрак дождём раскис;
в нём, как горох, рассыпан город.

Он близок мне – и столь же чужд.
Я в нём живу, но словно сослан…
Признаться в ненависти? Поздно.
В любви раскаиваться? Чушь.



* * *
Бледен ликом и скуп на улыбку,
был в судьбе я не шибко удал;
и, конечно же, первую скрипку
никогда и нигде не играл.

Век сносился, как старое платье;
но фантомно болит, как протез,
пустота от несыгранных партий,
от другими исполненных пьес…



* * *
Нам, Жизнь, осталось мало;
глядишь, и кончен бал…
И ты меня ломала,
и я тебя ломал.

Но разве мы устали,
хоть время нас и жмёт,
пить жадными устами
небесный терпкий мёд?


ИСПЫТАЛА ДУША И ПОЛЁТ, И ПОЗОР

* * *
Небо Сретенья – в пелене.
Тяжко солнечному лучу.
Но сказала старушка мне:
– Я за вас поставлю свечу.

Помолюсь. Я молюсь за всех.
Как иначе-то выжить нам?
И ушла, излучая свет,
чтоб и мне приоткрылся храм.


* * *
Чуть не до смерти в лицах усталость,
обречённость и грустная злость...
Сердце снова от жалости сжалось,
но спасительных слов не нашлось.

Да и чем я смягчу их обиды,
чем на горькие раны плесну, –
если теми ж гвоздями прибиты
мои руки к тому же кресту?


* * *
Рождество Христово или пасха, –
всякий раз, когда колокола, –
чую, как безверие опасно,
как душа беспомощно гола.

Может, ничего ещё не поздно,
но сомненья жгут, кровоточа:
по плечу ль подвижнический посох,
строгий пост и тонкая свеча?



* * *
Всё происходит, как в Писании:
мы так же к совести глухи;
и фарисеи те же самые,
и те же самые грехи;

и спесь, и зависть одинакова,
и вопиющий глохнет глас,
и снова ждём того, кто заживо
замучен будет вместо нас.


* * *
Бог не просит лишнего:
гонор истребя,
возлюбите ближнего
так же, как себя.

Из запаса личного
дайте ему света.
Бог не просит лишнего.
Сделайте хоть это...


* * *
Ты не ставь никому в вину,
если вдруг не найдёшь ответ, –
что Создатель имел в виду,
выпуская тебя на свет.

Разве духом ты не окреп,
разве разумом не возрос,
потребляя небесный хлеб,
густо сдобренный солью звёзд?


* * *
Что с людскою сделалось натурой,
как она жестока и пуста!
Непонятной аббревиатурой
многим стало слово «доброта».

И напрасно, криком исходя,
чьё-то горе тянет к нам ладони, –
как новорождённое дитя,
брошенное матерью в роддоме...


* * *
Жизнь – лишь отсрочка приговора, –
но чем-то всё же хороша.
Есть в ней то зелье приворотное,
которым тешится душа.

Но есть и привкус тот железный,
когда нахлынувший испуг,
как у идущего над бездной,
вдруг перехватывает дух...


* * *
Для чего влачил он век, –
как теперь узнать?
Спит бездомный человек
на своих узлах.

Спит спиной к добру и злу,
погружённый в бред,
на замызганном углу
лучшей из планет.



* * *
Зубы сжав и смиряя норов,
часть души своей уступи
и ютящимся в стылых норах,
и скитающимся в степи.

Даже если гнетёт бессилье,
помни: суть бытия – любовь.
Пусть тебе и не стать мессией,
но раздай свои пять хлебов!


* * *
Крещусь порою, но украдкой;
молюсь, но больше про себя.
Как неразумно жизнью краткой
распоряжается судьба!..

В спасенье верю – и не верю,
глотая пыль земных скорбей, –
но не даю проснуться зверю
в душе мятущейся моей.


* * *
Испытала душа
и полёт, и позор...
Пенье звонниц в ушах –
и стенания зон.

Что собор нам срубить,
что суровый острог.
Меж «любить» и «убить»
расстояние – слог...



* * *
Я, возможно, с ума не сойду
и не сгину в безглазой глуши.
Тихий, трепетный сумрак в саду –
словно облачко чьей-то души.

Видно, дух мой не столь одинок
и не столь беспросветна дорога...
Сердце сжалось в горячий комок
от нечаянной близости Бога.



* * *
До самого судного дня
сквозь жизни слепую нелепость
неси над безумьем меня,
мой дом, моя хрупкая крепость,

халупка, скорлупка моя
в косых переплётах оконных, –
где вся теплота бытия –
как свечка в Господних ладонях.



* * *
Ему дана была пустыня
и долгий, тяжкий путь по ней, –
где проступают и поныне
следы истерзанных ступней.

Пророк! Он даже диким зверем
был понят и спасён не раз...
А мы когда-нибудь прозреем?
Иль не для нас небесный глас?



ЧЬЯ РУКА ВЕДЁТ МЕНЯ ПО ЖИЗНИ?


* * *
Мокрым ёжиком сосен
и колючками юкк
на угрюмую осень
ощетинился юг.

Бабье лето уходит,
в водостоках плеща;
и топорщится город,
словно ворот плаща.


* * *
Белых хлопьев бессонные хлопоты
погребли неурядицу троп.
Сколько снежного хлопка ухлопано
этой ночью на каждый сугроб!

Стали дали до боли тверёзыми,
от их были былой – ни следа…
Засыпали мы с тёплыми грёзами,
а проснулись – стоят холода.


* * *
Азарт базара хищно-деловит.
Здесь страсти, как ножи, обнажены.
Дешевыми остротами, пиит,
тебе не сбить зарвавшейся цены.

Базар всегда неумолим, как рок.
И хохоток «Не хочешь – не бери»
тебя кольнет, хоть с детства буквари
учили нас, что бедность – не порок…



* * *
Готов весь мир душой обнять я,
все раны залечить собой…
Так отчего ж летят проклятья
в мой огород через забор?

Не мало в жизни удалось мне;
но, может, все успехи – бред,
коль так упорно пышет злостью
зоологический сосед?



* * *
Ах, Жизнь, ты сама невинность…
Но то, что болит во мне,
что вытерпел я и вынес, –
не по твоей ли вине?

В тебя так наивно верю,
но знаю, что в миг любой
уйдёшь ты и хлопнешь дверью.
Вот так-то. И вся любовь…



* * *
Пусть воют собаки, пусть;
пусть кружится вороньё, –
я чувствую: бьётся пульс,
а крики ворон – враньё.

Я снова тобой упьюсь,
Россия, родная ширь.
Нам трудно, – но бьётся пульс.
Нам страшно, – но будем жить.



* * *
Патриот, сидящий сиднем,
всуе в грудь себя не бью.
Только всё трудней, Россия,
говорить тебе: «Люблю».

Стала жизнь подобьем ада,
но бежать отсюда – стыд.
Мне чужих краёв не надо, –
я своим по горло сыт.



* * *
От несчастий наших частых
на душе – налёт густой…
Я тащусь вечерним часом
хмурой улицей пустой –

будто бы один на свете,
где озноб да темнота –
упираясь в мокрый ветер
чёрным парусом зонта.



* * *
Глубинное русское слово,
что сдобрено солью стиха…
На сердце – рубец от Рубцова,
чья боль не умеет стихать.

Стираются сроков постромки,
и жизнь ускользает из рук, –
но крепко сколочены строки,
как старый бревенчатый сруб.


* * *
Не умею жить, как нужно, –
видно, что-то с головой.
Оттого-то мне так душно
в атмосфере деловой.

В мире выгоды и торга
долго вытерпеть не мог:
то ль душа его отторгла,
то ли он её отторг…



* * *
Я не ценил свой срок земной,
душой беспечно рея…
Теперь, как ворон, надо мной –
потерянное время.

Уж не вернёт мне прежних сил
тот век, который прожит.
И сердцу, как листве осин,
не скрыть осенней дрожи.



* * *
До чего ж этот мир нелеп,
если в нём дорожает хлеб,
если другу в глухую тишь
лишний раз и не позвонишь.

Здесь на силу небесных тел
не надейся – напрасный труд…
Не поможешь, кому хотел,
не поедешь, куда зовут.



* * *
Чья рука ведёт меня по жизни?
Женская ли? Божья? Все одно…
Может, я не в той живу отчизне?
Но иной отчизны не дано.

Может быть, не те гудят погоды
и судьба порою вкривь и вкось;
может, я не ту любил все годы?
Но жалеть об этом не пришлось.


* * *
Годы, поздние годы мои!
Тяжелы ваши горькие плюсы.
Расставляются точки над «и»,
остаётся всё меньше иллюзий.

Сад за окнами чёрен и гол,
но, однако, ни страха, ни боли…
Ох, и трудно я к этому шёл, –
как сапёр через минное поле.



* * *
Пусть старость пронзает меня
китайской иглою бамбука, –
стерплю эту боль – и ни звука,
эпоху ни в чём не виня.

Она, задыхаясь, мечась,
пыталась уйти от ненастья…
Я плод её плоти, я часть
её невесёлого счастья.



За долгие годы своего литературного «отшельничества» стихотворец со-средоточился, в основном, на жанре поэтической миниатюры, требующей юве-лирной работы ума и души, высокой взыскательности ко всем средствам литературной выразительности. Миниатюра предполагает предельную концентрацию мыслей и чувств, безукоризненное мастерство. Высокая культура стиха, внутренние рифмы, аллитерация, ясность, афористичность письма – это у автора, что называется, от Бога.
Поражает искренность, трезвость самооценок, безжалостность поэта к самому себе в стремлении честно поведать о болях и тревогах сегодняшнего мироощущения.

Владимир Быстров,
журналист
Сочи, 1995 г.




Я ВАМ ДУШУ ОСТАВЛЮ ЖИВУЮ


* * *
Я свой среди простого люда,
где не сошёлся свет на мне,
где и мучительно, и любо
на неотъемлемой земле.

Где Вечность – прямо у порога,
где сад давно дремуч, как лес,
где и цветок чертополоха –
в ряду диковин и чудес…



* * *
Прохладой дни осенены,
но жаль до слёз,
что столько жёлтой седины
в кудрях берёз.

Заботы жатв – горою с плеч.
Но даль строга.
Печальнее прощальных свеч
стоят стога…


* * *
Затянувшаяся пауза,
ты – как чёрная вода;
ты – как плаванье без паруса –
ниоткуда, никуда.

Словно всё, что было, отняли
и пустили нагишом;
и края души, как отмели,
зарастают камышом…


* * *
Здесь гордость ничем не задета.
А если случится порой –
беду перемелют за лето
два жернова – море и зной.

Здесь время плывёт монотонно,
слагая эпохи из крох,
и серый тетраэдр бетона
ленив, как языческий бог.


* * *
Кружатся чаинки чаек
в вечереющей тиши…
С тем, чего ты ждал и чаял,
расставаться не спеши.

Пожил ты или не пожил, –
праздный, собственно, вопрос…
Просто жаль, что стало прошлым
то, что будущим звалось.


* * *
Соблазны, берущие в плен, –
от них не отбиться и войском.
Мне слышится пенье Сирен
сквозь уши, забитые воском.

Твержу самолюбью: «Держись!»,
внушаю обидам: «Не плачьте!»
Вот так и плыву через жизнь,
канатом прикрученный к мачте.


* * *
Отодвинуты временем
к краю будущей бездны, –
мы при нынешних веяньях
для страны бесполезны.

И она стала странною,
нас теплом не ссужая,
на словах – та же самая,
а на деле – чужая.



* * *
Я ничуть не жалею о прошлом
и не жду никакого рожна.
В меру счастлива жизнь – и оплошна,
в меру радостна – и страшна.

В меру зряче я жил – и слепо.
Не суди меня строго, друг.
Вероятно, мне напоследок
будет в меру отпущено мук…



* * *
Я, наверно, не создан для почестей;
я ведь даже не бакалавр.
Да и вряд ли кому-то захочется
примерять к моей лысине лавр.

Я – соринка в глазу государства,
у которого столько забот!
Пусть удастся мне то, что удастся.
А судьба – и такая сойдёт…


* * *
Боль затаилась, приумолкла;
я сжился с ней и не лечу.
Привыкнуть можно и к Дамоклову
неотвратимому мечу…

Сгорает время, словно хворост;
а в суете о том ли речь,
что день за днём всё тоньше волос,
всё тяжелей проклятый меч?



* * *
Порой нашёптывает бес,
что обойдусь и без небес;
и вдруг ловлю себя на том,
что чем-то низменным ведом.

Душой я, вроде бы, не гол.
Откуда ж зависти укол
иль спеси всплеск? Откуда вдруг?
…И счастье валится из рук.



* * *
Пыль – седее, даль – серее,
тяжелее мельниц ход.
Тщетно ищет Дульсинею
одинокий Дон Кихот.

Ноют раны на погоду
всё надрывней, что ни год.
Санчо Пансы входят в моду…
Так-то, милый Дон Кихот.


* * *
Опять за пивом очередь
у ближнего ларька.
Картина края отчего
привычна, но горька.

Как тело инородное,
поэт напрасно ждёт,
что и к нему народная
тропа не зарастёт…



* * *
Губительна любовь к полёту,
но с ней сам чёрт тебе не брат.
Кулик, приверженный болоту,
не лебедь, хоть вполне пернат.

Мы в мире все чего-то стоим,
но знать бы, какова цена…
Есть песни-кличи, песни-стоны,
но лебединая – одна.



* * *
Я вам душу оставлю живую,
пусть блуждает во мраке сама, –
чтоб, как молнию шаровую,
её втягивало в дома.

Или в полночь над старой котельной
пусть она замерцает вдали…
Так огнями святого Эльма
в море светятся корабли.



БУДЬ СУДЬБЕ БЛАГОДАРЕН ЗА ВЫСИ

* * *
Не зря и в зной порой знобит нас;
как холоден между людьми
таможенный барьер снобизма
и зависти, и нелюбви!

Таимся по кротовым норам;
нас не роднят ни белый свет,
ни город, выросли в котором,
ни детство, где нас больше нет…



* * *
Простые пастухи и рыболовы
хранить в себе умели божество.
Куда же нынче делось Божье Слово
и скромные носители его?..

Бреду по одуванчикам и мятам;
дымком библейски веет от костра.
За что же ты меня ругаешь матом,
пастух с лицом апостола Петра?


* * *
Жмут годы; но наперекор им
желанье жить во мне растёт,
в суровый грунт вонзая корни,
как терпеливый тот народ,

что и в жестоком неуюте,
в степи холодной и нагой
умеет в чуме или в юрте
святой поддерживать огонь…


* * *
Тёплый угол жилья у печки
да настольного света клин…
Не уйти мне от истин вечных,
от себя и своей земли.

Ей, родимой, прощу немилость
и не стану «качать права», –
лишь бы жизнь моя тихо длилась
да потрескивали дрова…



* * *
Слово доброе нынче – роскошь.
Так пошлют, что слетишь с копыт.
Поколение отморозков
о душевности не скорбит.

И под носом у новой власти
сатанеющая орда
метит чёрною оспой свастик
православные города…



* * *
Припадаю душой к травинкам,
к уцелевшим в огне лесам.
Как они, я твоя кровинка,
край родной, и твоя слеза.

Пусть порой нестерпима ругань
и плевки, что летят в лицо, –
но на сердце сомкнулось туго
Золотое твоё Кольцо.



* * *
Тяжелы нашей жизни вериги,
а дорога трудна крутизной.
Но душа поселяется в книге,
словно птица в скворешне весной.

Пусть уже от тебя не зависит,
кто откроет её, а кто нет, –
будь судьбе благодарен за выси,
не доступные звону монет.



* * *
Снова что-то во мне иссякло.
Не зажгутся стихом уста.
И душа, как пастушья сакля,
незатейлива и пуста.

Очевидно, живу убого
и в хандру, как в долги, залез;
и не в силах поверить в Бога,
хоть и хочется позарез.



* * *
Ещё понять мы не успели,
насколько прочен жизни наст, –
а уж больничные постели
предуготованы для нас.

Ещё мы бьёмся в путах века,
то возмущаясь, то ворча, –
а жало уж висит над веной –
последней жалостью врача…



* * *
Асфальта рыбья чешуя,
над ним – вкраплений охра:
то – человечьего жилья
светящиеся окна.

Гроза в ливнёвки утекла,
стих утомлённый город.
В нём – человечьего тепла
неутолённый голод…


* * *
       Е. Т.
Забудутся ль маки киргизского детства –
пунцовый румянец любви и стыда?
Земля в разнотравье спешила одеться,
маня в свои лона овечьи стада…

Пахучий дымок кочевого уюта,
кружение коршуна, псов хрипота;
и неба огромная синяя юрта
над алою степью и снегом хребта…



* * *
Вырисовывая скулы,
подбородки и носы,
по вагону льётся скупо
солнце Средней Полосы.

Не до солнца людям этим.
Каждый лик суров и строг, –
будто мы не просто едем,
а угрюмо «тянем срок»…


* * *
Шрам на душе, как от ножа,
останется от жизни этой.
И будет бедная душа
скитаться вечно с тёмной метой.

И даже если ей потом
жить в звере, дереве иль птахе, –
ей не забыть ни этот дом,
ни этот век, ни эти страхи…


* * *
На ходу подмётки режет
племя новых, наглых бестий;
а вздыхать о жизни прежней –
дело бабушек в собесе.

Где их дочки да сыночки?
Чем платить за свет и газ?..
И морщинки в узелочки
скорбно собраны у глаз.


* * *
Обиды – углями в золе,
но клясть отчизну не годится, –
ведь сердцем, как больная птица,
ты припадал к родной земле.

И, как бы ни была пресна
жизнь, обручённая с бедою, –
удел твой – только тень креста,
что выпал Родине на долю.




КАК ДРОЖУ ЗА ЛЮДСКИЕ ДУШИ

* * *
Среди графика жизни плотного,
где эмоциям стало тесно, –
для томления безотчетного
не находится больше места.

Неужели легло проклятье
на духовность, на тонкость чувств –
и наш разум, как калькулятор,
меланхолии чудной чужд?



* * *
Трясет меня время, как грушу,
но я еще вышел не весь;
и я доношу свою душу
в той шкуре, которая есть.

Не хмурься, мой друг-одногодок,
что возраст подкрался, как тать:
он, видно, последняя льгота,
которой у нас не отнять.


* * *
Уходит лето, всех прощая,
курлыча грустно и трубя…
Вот так и жизнь, пожав плечами,
уйдет однажды от тебя.

Тоской охваченная роща
вот-вот осыплется, шурша…
И, видно, новую жилплощадь
должна подыскивать душа.



* * *
С тех пор минуло столько лун,
что вспоминаются со скрипом
дорога в небо – и валун,
отполированный Сизифом.

Он нынче вроде ни при чем;
но поразмысли втихомолку:
всю жизнь ты грудью, лбом, плечом, –
а толку?



* * *
Эти дни крестами мечены,
словно двери для громил.
Как Христос на тайной вечери,
обреченно светел мир.

Сквозь евангельские прописи
(не сбываются ль они?)
нас ведут по краю пропасти
эти дни…


* * *
Пришла пора гитару зачехлить;
и он пошел, хромая, по вагону,–
когда-то на клочке чужой земли
отчаянно державший оборону…

О, скольких мы живыми погребли!
Бесцветны заоконные пейзажи.
Скрипит протез, и звякают рубли,
и мается медаль на камуфляже…



* * *
Мы – две доли общей доли.
Помнишь, как судьба зажглась
в том пустынном коридоре
от случайной встречи глаз?

И с тех пор плывёт, не тонет
над разливом дней, ночей
наш косой дощатый домик,
так похожий на ковчег…



* * *
Не грусти, что снова високосный.
Всё равно ведь избавленья нет
от даруемых судьбой несносной
огорчений, радостей и бед.

Но когда качаются сирени,
нам себя так жертвенно даря, –
верю в смысл любовных озарений,
а не тёмных сил календаря!



* * *
Пусть лето сквозит пронзительно
в узорах листвы простых,
где слаще любых транзисторов
бесхитростные дрозды.

Пусть рядом, без тени ложности,
не кто-то, а просто – ты.
Как надоели сложности!
Хочется – простоты.



* * *
Дело к морозной снежности,
Голыми стали горы,
Но захотелось нежности
Именно в эти годы!

Чтоб расцвели за окнами
Грезами кущи рая,
Чтобы сердечко екнуло,
В трепете замирая.



* * *
Вздохнешь: «Давненько не парил я…»
и виновато глазки вниз, –
как будто хочешь спрятать крылья,
как неуместный атавизм.

И все же ты пока не в силах
предать и боль свою, и стих,
чтоб затеряться меж бескрылых
и раствориться среди них.



* * *
Ты слабости все прости мне,
укором не уколи,
мой добрый и мой постылый,
мой кровный клочок Земли.

Не выпало мне, хоть клялся,
сгореть за тебя в огне, –
но рад, что не затерялся
иголкой в твоей копне…



* * *
О, сколько хамья везде,
как тягостно быть людьми,
как трудно сберечь энзе
нежности и любви!

Удастся ли не устать
от дьявольского недуга?
Давайте «уста в уста»
дышать и спасать друг друга.



* * *
Трудно жить мне в наивной вере,
будто люди мы, а не звери,
будто ужасы – чей-то бред
и что в каждом есть скрытый свет.

Как дрожу за людские души!
Пояс веры моей все туже,
страстной веры, что с Богом сходство
человеков спасет от скотства…



* * *
Снова в звоне зашелся колокол,
и вокруг, насколько видать,
бьем поклоны перед иконами, –
только где она, благодать?

Нынче в нас такое творится!...
Совесть – выеденным яйцом.
Появись Иисус вторично –
кто узнает его в лицо?



Стихи Валерия Клебанова ищут в читателе сопереживания, сочувствия, понимания и доверия.
Автор требователен к слову; он пробует его на цвет и свет, слушает, как оно звучит в ином наречии, в ином времени.
Будем признательны ему за чудеса, рождённые поэзией, за музыкальную звукопись стиха.
Уметь показать, как в сказочном хрустальном яблоке, как в капле росы, мир многомерной жизни, заметить в обычном – чудо, подарить это видение читателю – для этого нужно быть талантливым и чутким.
Трудная поэтическая форма классического восьмистишия, вмещающая в короткой строфе ёмкость жизненного явления, стала для поэта почерком, по которому узнают Мастера.

Валентина Саакова,
поэт
Сочи, 1995 г.






В БЕДЕ НЕ ОТЫЩЕШЬ БРОДА

* * *
Несущий навстречу людям
охапки своих щедрот,
не жди, что тебя полюбят, -
скорее, наоборот.

Не жди, что тебя упомнят
(не многим в том повезло!)…
С чего ж так душа упорна,
упряма – судьбе назло?


* * *
       И. К.
Жить в глуши – это тяжкая мука;
и в промозглой тиши вековой –
что дороже сердечного стука,
вдруг ответившего на твой?

Ты почуешь, как дрогнет громада
окружавшей тебя немоты.
Два-три сердца… А больше не надо.
Лишь на них и рассчитывал ты.



* * *
Цепляешься за каждый новый день,
а жизнь уходит по шажку, по грамму;
и никакой из мыслимых затей
не обмануть свою кардиограмму.

Но, хмурясь временами и ворча,
ты радуешься всё-таки, что цел, -
хоть зеркальце над глазом у врача
сверкает, как оптический прицел.



* * *
Удача – особа жеманная,
а жизнь – как подпиленный сук.
Пора бы сбываться желаниям,
да всё им, видать, недосуг.

А мир был так тёпел и светел,
так цвёл благосклонностью звёзд!…
Выходит, всё это - на ветер?
Случайной комете под хвост?



* * *
Хоть зубами скрипи с досады, -
жизнь не сказка Шехерезады.
И дары к тебе с караваном
не придут, пыля по барханам.

…Опостылевшая работа.
Груз ненажитого добра.
Но тяжёлые капли пота –
как монеты из серебра.



* * *
В пёстрой толще культурного слоя,
что останется после нас, -
будет много, конечно, злого:
чёрных душ, завистливых глаз;

знаю, выглянут из-под ила
чьи-то когти, клыки, рога…
Но ведь жизнь и золото мыла,
и выращивала жемчуга!



* * *
Время грубо толкнуло в бок:
«Отлетал своё, голубок.
Не пошло тебе небо впрок,
никакой ты не полубог.

Что, обидно? А ты держись.
Сам ведь выбрал такую жизнь,
сам возжаждал той высоты,
что крута для таких, как ты»…



* * *
Я дерево, в общем, не хвойное,
на вечность рассчитывать – бред.
Приходится знаться и с хворями,
хочу я того или нет.

Ничуть не желает покоя
вся суть моего естества.
Но время настало такое,
когда облетает листва…



* * *
Ты, Жизнь, была обыкновенною,
по временам – ни то, ни сё.
Но были, были те мгновения,
что окупали это всё.

Был шум весны в листве упругой,
и дрожь дождя, и грохот гроз,
и страсть, в чьих огненных подпругах
тебя я, как на крыльях, нёс!


* * *
Младенческие коляски
да звонкие голоски –
как в полночь – дневные краски
иль в засуху – колоски.

В беде не отыщешь брода.
Как страшно – за годом год –
растет недород народа,
на убыль идёт народ …


* * *
Решётки на окнах. Решётки на душах.
Весь мир наш решётками словно удушен.
Неужто дошли до такой мы дешёвки,
что нас друг от друга спасают решётки?

Напрасно вам настежь раскрыл свою грудь я:
меж вами и мной – арматурные прутья.
И разве в иной зарешёченной раме
стыдом за людей не пылают герани?


* * *
Не спрятать голову в песок
учёнейших бесед;
и кровь не зря стучит в висок,
а тот недаром сед.

И что твоих мелодий строй,
когда, вгоняя в пот,
тебя протащит, как сквозь строй,
подземный переход?..



* * *
Россия – мороз по коже.
Она, как душа, болит.
О, как же ты можешь, Боже,
не слышать людских молитв?

Когда-то была надежда…
Куда же она сплыла?
Тревожно и безутешно
стенают колокола.


* * *
Сатанинская орава,
что им горечь наших слёз?
Богом стал для них Варавва,
а не мученик Христос.

Всё под ними, даже Понтий,
прокуратор здешних мест.
И на каждой шее потной –
золотой священный крест…



* * *
Прежде жившие в душах чутко,
исчезают невесть куда
атрофированные чувства
чести, совести и стыда…

И сумеет ли излечиться,
чтоб мы снова дышать смогли, -
перебитое, как ключица,
чувство Родины и Земли?


ТЫ НЕ УМРЕШЬ, МОЯ РОССИЯ!

* * *
Мы знаем – шаги их чугунны
и каждый свирепостью горд.
Они нами хрустнут, как гунны
скорлупами римских когорт.

Глухие к мольбам и заветам,
исчадия злобы и тьмы…
А самое страшное в этом -
их имя зловещее: Мы.


* * *
Страстям подвержена утробным,
в нелепой ярости слепа,
любое место сделать лобным
способна глупая толпа.

Тесак, обрез, булыжник, жердь –
всё в ход идет в кровавом скопе…
А спохватясь, к могилам жертв
потянемся в глубокой скорби.



* * *
Как Небо о том ни проси я –
мне в благостной неге не жить,
пока остаётся Россия
горячею точкой души.

Пусть нет её бедам предела,
пусть мраком объята стезя…
Любить её – тяжкое дело,
да, видно, иначе нельзя.


* * *
Тихий ужас стал привычным.
Тихо сходим все с ума.
Тихо гибнут электрички,
тихо рушатся дома.

Так бесшумно ходит лихо,
будто вырубили звук.
И кому-то тихо-тихо
наши муки сходят с рук.


* * *
Жить бы нам, не горбясь,
чтобы дух парил,
оперённый гордостью,
словно парой крыл,

чтоб влекло нас кровное
пуще всех неволь,
и при слове «Родина»
не пронзала боль…


* * *
Не сойти за страстотерпца,
ведь не столь тернов венок;
а что часто ноет сердце, -
в этом ты не одинок.

Сколько тех, кто, как проклятье,
но с покорностью рабов,
терпит мелкие распятья
ежесуточных Голгоф!..


* * *
Какая ж ты, Россия, пёстрая!..
Упырь, жирующий от века, –
и пригвождённый к перекрёстку
с клюкой осиновой калека –

всё это ты, как и при Гоголе, –
и в позолоте, и в пыли;
и над лесами полуголыми,
как встарь, рыдают журавли…


* * *
Кто ответит нам за рощи,
что росли спокон веков
там, где вылоснились рожи
дорогих особняков,

там, где нынче свищет ветер
без теплинки за душой?..
Кто за Родину ответит,
если станет вдруг чужой?


* * *
       А.Е.
Рядом с ветхим своим теремом
(все ветшает, вот досада!)
человек взгрустнул под деревом
увядающего сада.

Воздух Вечностью пропитан,
трепет сердца не унять.
Словно память, по тропинкам
бродит сухонькая мать…



* * *
То ли с рюмкой ушла беспечность,
то ли он подумал про Вечность, –
но внезапно мой друг, как в трюм,
погрузился в угрюмость дум.

Стал он строг и тревожно собран,
весь готов к временам недобрым.
Бытия последняя пядь.
Дальше некуда отступать.



* * *
Одичалые чада в люках
стынут… Глазки – как у волчат.
Стонут волости в стуже лютой,
хмуро горе своё влачат.

Что ж ты сделала, власть-разиня?
Сердцу больно, как от ножа.
Коченеющая Россия…
Леденеющая душа…


* * *
Судьбе совсем не много надо,
чтоб нас к страданью подтолкнуть, –
ведь пострашней, чем муки ада,
порою будничная жуть.

Душа, как раненая нерпа,
на льдине вечных неудач, –
где всё на нервах, всё на нервах,
как объяснил знакомый врач.


* * *
Тщетно лоб над бумагой морщу,
и Пегас мой лишён идей.
Видно, кто-то наводит порчу
на поэтов и лошадей.

И не зная, за что наказан,
он куда-то во мрак пустой
всё косится огромным глазом
с отражённою в нём звездой…



* * *
Лишь заноет самолюбья ранка,
я её зализываю вновь.
Своё место в табели о рангах
с тихой грустью принял я давно.

И за то, что не отравлен злостью,
что не жажду участи большой, –
греет мои рёберные кости
сгусток, называемый душой.



* * *
Ты не умрёшь, моя Россия!
Воспрянь, отринь бредовый вздор.
Не опускай в бессилье синий,
страданьем высвеченный взор.

Чему б себя ни обрекала –
забудь. Вернётся благодать.
Готов я сбегать до Байкала,
чтобы воды тебе подать.



Мастер поэтической миниатюры, В. Клебанов радует отточенностью строки, дружбой с образом и мыслью, неспешной ювелирной работой. По-эты хорошо знают, как трудно в восемь строк заключить ясно выраженную мысль, облечь её в наряд поэтического покроя, передать настроение и му-зыку слов. Клебанову это удаётся. Его октавы, как взмах крыла, поднимают читателя на высоту поэтического мастерства.

Кронид Обойщиков,
поэт
Краснодар, 1998 г.






КОГДА ТВОИХ КАСАЮСЬ РУК

* * *
Язык любви – особый диалект,
который вовсе не для дилетанта.
Прости меня за то, что столько лет
я обращался с ним неделикатно.

Позволь мне снова у твоих колен
склониться, как у тихого причала, –
и попытаться трудный диалект
учить прилежно с самого начала.


* * *
Бросил Землю к твоим ногам
в одуванчиках и крапиве…
По её горам и лугам
так всю вечность и пробродили.

Так и жили за годом год,
то любя друг друга, то муча, –
забывая, что Небо ждёт,
что-то светлое пряча в тучах…


* * *
Ты не любила слов высоких,
признаний пылких, пышных фраз.
И вместо роз пучок осоки
я подносил тебе не раз.

Но вида ты не подавала,
следя, как я душой мельчал…
Вдруг понял я: ведь ты страдала!
А я, дурак, не замечал.


* * *
Это чудо, что мы ещё живы,
что мир Божий к нам так терпелив;
и качают нас, словно на зыби,
свет и тьма, как прилив и отлив.

Это чудо, что осенью поздней,
достающейся нам задарма, –
как весною, щекочет нам ноздри
запах жизни, сводящий с ума.


* * *
Пришел с дождя, с меня текло
Поставил в угол мокрый зонт.
Вошел в домашнее тепло –
и понял: в жизни есть резон.

И понял: малый гран тепла
дороже самых дивных див.
И обнял за плечи тебя,
немало этим удивив.



* * *
Не смог тебе всего я дать,
чего достойна ты.
И мысль об этом – словно яд,
а доводы – пусты.

Прости мне грусть усталых плеч
и выцветших волос…
Чего-то я не смог сберечь,
а что-то не сбылось.


* * *
Когда в нашем крохотном доме
зима поскребётся в стекло, –
мы души сомкнём, как ладони,
чтоб в них сохранилось тепло.

И Вечности шкура овечья
укутает нас дотемна, –
чтоб свечи играли весь вечер
в крови молодого вина.


* * *
Этот день – как подарок небес.
И хоть дело пока не к весне, –
но не чудо ли дальний тот лес,
что чернеет сквозь выпавший снег?

И не чудо ль та чуткость во сне,
чьё дыханье с собой я унёс,
когда ты прикоснулась ко мне
тёплым краешком утренних грёз?



* * *
Когда твоих касаюсь рук
в часы духовной немоты, –
мне кажется, что всё вокруг
переменилось, но не ты.

Ты не исчезнешь никогда,
наивной не обманешь веры, –
пусть счёт идёт не на года,
а на эпохи или эры…



* * *
Я от судьбы не ожидал
тепла и доброты;
но всякий раз я оживал,
когда являлась ты.

Ты говорила: «Брось хандрить!
Закиснешь ненароком…»
Была невидимая нить
между тобой и Богом.


* * *
Не верится, что это мы с тобой
на желтизне старинных фотографий,
где воздух безмятежен, где прибой
застыл, накинув кружево на гравий.

Пусть время девальвирует в цене,
но памятью давай вбежим обратно –
туда, где пляшут на твоей спине
щекочущие солнечные пятна.



* * *
Капли высыхающих жемчужин,
белых бликов трепетная вязь…
Кажется, что я тебе не нужен, –
так ты сладкой неге предалась.

Кажется, что нет конца покою,
что в полёте замерли лета,
что всегда пребудешь ты такою,
зноем, словно мёдом, налита.


* * *
Ты уснула, свернувшись в калачик,
в складках пледа, сбегающих вниз…
В том, что жизнь не сложилась иначе,
знак Небес или чей-то каприз?

Спи, устав от нелёгкого быта,
с тёплой кошкой на тёплой груди.
Слава Господу, всё уже было, –
кроме малости, что впереди…


* * *
Тебе признаться тороплюсь
во всём, в чём не успел, –
пока под кожей бьётся пульс,
пока рассудок цел,

пока ещё в семи верстах
последний всплеск огня,
пока терзает душу страх:
простишь ли ты меня?



* * *
Теплом дыханья дух мой укрепя,
ты вечной будь, иначе не смогу;
ведь жизнь закоченеет без тебя,
как голые деревья на снегу.

Я жив, пока ты греешь этот дом,
пока готовишь завтрак или ужин.
Пускай тебе я долго буду нужен –
и на Земле, и где-нибудь потом.



МОЙ КРАЙ РОДИМЫЙ, С ТОБОЮ ВЕТРЕНО

* * *
Прошла всего одна неделя,   
как загорелся первый луч, – 
а уж Господь закончил дело
и сдал Вселенную «под ключ».

Он отдыха в одеждах белых…
И только дьявол знал о том, 
как много мелких недоделок
таил поспешно сданный дом.


* * *
Как быть, коль время постарело
и стало мифом,
коль опустели постаменты
его кумиров,

коль от холёных, сытых рож
завыть охота –
и только нищий бомж похож
на Дон Кихота?..



* * *
       Г.К.
Слова утешенья не меркнут
и стоят, наверное, свеч.
Не меркнет под сводами церкви
зовущая к милости речь.

Пусть мир не спасти ей от муки,
заслон не поставить слезам, –
но страстно, как женские руки,
простёрты кресты к небесам…



* * *
Тоскующими избами
растроган я до слёз.
Струится, словно исповедь,
речушка вдоль берёз.

Зардели лодок днища
под Палехом заката…
Тобой, Россия нищая,
душа моя богата!


* * *
Мой край родимый, с тобою ветрено,
но что чужая мне тишь да гладь?
Я завербован твоими вербами,
до гроба буду здесь вековать.

Пусть я не баловень и не выкормыш,
но без тебя я не жил ни дня.
Авось, в грядущем ты всё же выкроишь
аршин бессмертья и для меня…



* * *
Своя – до последней пяди,
счастливая, как на грех,
хотя не без тёмных пятен,
оплошностей и прорех,

своя – до кончика нерва,
как слёзы, как пот со лба,
то ангел порой, то стерва, –
и всё же всегда – Судьба.


* * *
Кто-то думает: «Пусть все валится,
я ж невинность храню и честь».
Но, поверьте, и наши «пальчики»
на обломках былого есть.

Прячем глазки, в тихонь играя,
только вряд ли нам быть в раю:
не бывает ведь «хата с краю»,
если Родина – на краю.


* * *
Постигается поздно,
что былое, по сути, –
разорённые гнёзда
человеческих судеб.

Опыт горек и труден;
а сперва, горячи, –
помнишь: к прутику прутик –
как весною грачи?


* * *
Исчезаем с земного лона
незаметно, но неуклонно, –
торопясь извести дотла
землю ту, что у нас была.

Что творим, и не знаем толком,
в дикий втянутые нон-стоп, –
оставляя своим потомкам
надвигающийся потоп.


* * *
Жизнь течёт в железном русле;
мир, как хлыст, материален.
Ущипну себя: не снюсь ли?
Нет, к несчастию, реален.

Значит, тот же тёмный фатум
правит мною, что и всеми.
И, как сельдь, мирюсь я с фактом
пребыванья в общей сети…


* * *
О, как этот мир не нов!..
Вот снова ночная тишь
промчится на крыльях снов,
словно летучая мышь.

А день заторопит нас
туда, где дождём облит
город избитых фраз,
город истёртых плит.


* * *
Для жизней людских, как известно
(пылай или небо копти), –
Земля – никудышное место,
но где нам другое найти?

Смирилась душа и не мечется,
но часто мерещится ей
подобье верёвочной лестницы
над зыбью тревог и скорбей…



* * *
Что небесам до нашей беготни,
что им горячность наша и поспешность?
Сгорают дни, – на то они и дни,
а Вечность спит, – на то она и Вечность.

С земной юдолью спорь или не спорь, –
но будь готов к любой её причуде.
Хранит Господь, – на то он и Господь,
а люди мрут, – на то они и люди…


* * *
Мы не боги. Мы это знаем.
Слишком тянут к земле грешки.
Потому-то и обжигаем
терпеливо свои горшки.

Пусть удел наш не слаще соли
и бесцветно проходят дни, –
но дымящиеся мозоли, –
всё оправдывают они.


* * *
О, сколько годовых колец!
А время множит их и множит…
И лишь во сне счастливым может
быть неминуемый конец.

Но жизнь, лукавя всякий раз,
то нагло лжёт, то мягко стелет?..
чем и удерживает нас
от преждевременных истерик.




ДУША УСТАЛА С СЕРОСТЬЮ БОРОТЬСЯ

* * *
Хоть нам того не хочется,
но очень уж заметно
сбываются пророчества
из Ветхого Завета.

И свищет ветер гибели,
как бег небесных конниц, –
шурша листами Библии
и листьями смоковниц.


* * *
Шипы терновые покуда
святого не коснулись лба, –
но горек поцелуй Иуды
и неизбежен, как судьба.

И нет конца небесной силе,
и нет ничтожеству конца…
Кому-то – миссия Мессии,
кому-то – доля подлеца.


* * *
Мой странный дух живёт отшельником,
дешёвых радостей лишён.
За то, чтоб не бренчать ошейником,
не раз расплачивался он.

К таким диковинно упрямым
всегда действительность крута.
Как часто он бывал без пряника,
стремясь уйти из-под кнута…



* * *
Ворчим, Икаров зря коря,
что ими высь забыта.
А на Икарах – якоря
семьи, работы, быта.

Им нынче – как зубная боль –
намёки на паренье.
И тихо дожирает моль
былое оперенье…


* * *
Мы в этой жизни без чудес
обходимся вполне.
Обычный луг, обычный лес,
обычный свет в окне.

И чаша, что испить до дна,
обычная она.
И жизнь обычная дана,
которая – одна…


* * *
Душа устала с серостью бороться;
ей не хватает розовых чернил.
Идут дожди. И серый цвет сиротства
себе иные краски подчинил.

Ты мог ли веселее жить, не мог ли, –
к чему упрёк риторики пустой?
Идут дожди. Миры насквозь промокли.
И не увидеть неба со звездой.


* * *
Щепотка боли в каждом блюде,
что преподносит нам судьба.
Откуда мы? Что мы за люди?
Зачем изводим так себя?

К чему нам эта непохожесть,
свой путь, особенный удел, –
коль небо вздрагивает, ёжась
от беспросветных наших дел?..



* * *
Давно я тобой, эпоха,
как сквозняком, продут.
Здоровье моё по крохам
твои холода крадут.

Глядишь, так и выйду весь я,
ничем тебя не коря…
Морозно блестят созвездья
на лезвии декабря.



* * *
Всё больше брошенных детей…
Где разместишь? В каком приюте?
Как с Божьих сбились вы путей,
детей бросающие люди?

Не зря нас повергает в дрожь
творящееся на планете:
подумаешь – и вдруг поймёшь –
мы все – как брошенные дети…



* * *
Уж небо закатом набухло,
и тучи желты, словно йод.
А сонная бухта, как буйвол,
прибрежную гальку жуёт.

Над берегом – леса завеса;
и чудится город за ней,
где к ночи смешались созвездья
земных и небесных огней…



* * *
Собирая, как белые грузди,
блики памяти, что посветлей, –
обойтись не могу я без грусти,
что, как грозди, свисает с ветвей.

И за то, что душа обогрета
теплотой, сохранённой в лесу, –
в бархат позднего бабьего лета
благодарно роняю слезу…



* * *
Журавлиной стаи стон
над землёй суровой…
Осеняет нас крестом
красный лист кленовый.

Что посеял, то пожал –
яровые ль, озимь…
Беспощадно, как пожар,
догорает осень…


* * *
       Р.Л.
Пусть нам больше костром не согреться,
не затеять подъём или спуск, –
но остался на донышке сердца
горных троп можжевеловый вкус.

И над бездной, зовущею падать
в царство мрака, лишённое грёз, –
давней юности цепкая память
держит нас, как страховочный трос…



* * *
Ты жертва житейской рутины,
забот о насущном куске.
Твой замок похож на руины,
душа твоя – на волоске.

Но в ней что-то сладко щекочется
и жжётся, и просится с уст,
и столько всего ещё хочется –
от новых ботфорт – до безумств!



* * *
Возможно, кто-то знает средство,
но я не ведаю, увы, –
как жить, не утруждая сердца,
не напрягая головы.

Опустошенья опасаюсь, –
ведь все мы – времени рабы…
Но разве зря душа, как парус,
взвилась над лодкою судьбы?




Я МНИЛ СЕБЯ ВОЗНЁСШИМСЯ НАД БЕЗДНОЙ

* * *
Что мне до того, что кто-то раньше
тот же путь проделал до меня,
так же кофе пил, глаза продравши,
и седлал крылатого коня?

Что мне до того, что в тех же путах
бился чей-то мозг, томился дух, –
если вновь мне землю в первопуток
превратил небесный белый пух?



* * *
       С. М.
Меня со счетов уж списали тишком,
но всё-таки, братцы, я выжил.
Стишок за стишком, как стежок за стежком,
судьбу свою новую вышил.

Не знаю, надолго ли эта судьба,
но лекари были не правы…
Душа, если надо, способна сама
набресть на целебные травы.


* * *
Как здорово, что дышится, как прежде,
и что ещё не перевёрнут лист,
и что пока на клавишах надежды
ещё играет грустный пианист.

Как хорошо, что можно кутать тело,
забыв, что время тикает в углу, –
как будто не поставлены пределы
теплу и телу, телу и теплу.



* * *
День проплыл мимо окон, что окунь,
в серебристых чешуйках дождя…
Отчего, если счастье под боком,
жизнь порой так скушна и тошна?

Отчего, если тихо и просто
веет ветер, плывут облака, –
так шершава житейская проза –
как небритая чья-то щека?


* * *
Мне кажется, что это – не со мной,
что не рождён я для такой планиды;
не для меня проходит век земной,
не подо мною тонут Атлантиды.

Не верится, что стану стариком,
что ждёт меня больничная перина…
Но тает у меня под языком
реальный шарик нитроглицерина.



* * *
Тебе немало в жизни врали
и строили не мало рож, –
но наступаешь, как на грабли,
опять на подлость или ложь.

И вновь с душою потрясённой
в себя уходишь, сам не свой,
оставшись белою вороной,
хоть и пытался стать иной.


* * *
Мучишь блеклую строчку
и грызёшь карандаш…
А с себя-то сорочку
не сорвёшь, не отдашь.

Чтобы Родина выжила,
что ты сможешь, скажи, –
обладатель возвышенной,
но бумажной души?


* * *
Говорят, что жизни мало
посвятил я тёплых слов,
хоть она меня ласкала,
как и всех других сынов…

Жизнь, я помню долг сыновний,
на тебя ничуть не злясь.
Не грусти! Лишь я виновен
в том, что ты не удалась.



* * *
Шум праздника утих. И снова ты один.
Поблекла мишура недавнего успеха.
Вчерашний день во тьме подобием руин, –
где, словно привиденье, бродит эхо.

Придётся зубы сжать и малость поостыть,
хоть гордая душа уже не станет мельче…
На каждого из нас довольно простоты
и жжения слезы, и зависти, и желчи.



* * *
Вот и прошел недуг,
тряска ночей бессонных.
Музе я просто друг,
мы разошлись без ссоры.

Звон пустоты во мне;
чувствую, что немею…
Как же теперь на Земле
жить, не паря над нею?



* * *
Ах, горы, горы… Уходя сюда
от повседневных радостей и горя, –
с каким восторгом я вбирал в себя
высокомерие высокогорья!

Подставив мирозданию чело,
я мнил себя вознёсшимся над бездной…
О спуске было думать тяжело,
как о любой расплате неизбежной.



* * *
Кто она, безвестная мадонна,
что среди дымящихся руин
малое, кричащее, родное
прижимает к трепетной груди?

Сколько их по градам и по весям –
беженок, скиталиц, юных вдов?..
Жить одной любовью да поэзией
мир, как оказалось, не готов.



* * *
Было – веком, а стало – мигом;
Вечность слизывает следы.
Как в потоп, между мной и миром –
тусклый блеск дождевой слюды.

Еле виден в пространстве мутном
город радостей, город слёз.
Он проснётся однажды утром, –
а его уже ливень снёс…



* * *
Уходя от вас всерьёз
в мир, где меркнут все лучи,
я с собою бы унёс
эту ветку алычи,

эту, в солнечном огне,
что – смертям в противовес –
расцвела в моём окне
обещанием Небес.



* * *
В ком-то зависть и злоба,
что, земное стерпя,
часть небесного свода
ты взвалил на себя.

Скалят зубы – и ладно.
Ты сопи и держись…
Кто сказал, что атлантам
светит лёгкая жизнь?


Дорогой Валерий Захарович!
Стихи Ваши произвели на меня самое хорошее впечатление. Это стихи человека, серьёзно думающего о времени, о судьбе своей земли, о своём месте в этом сумасшедшем мире. Они лаконичны, богаты оригинальной образностью. Как поэт Вы наблюдательны, хорошо видите земное, но не забываете о небесном. Лучшие стихи Ваши по-настоящему крылаты, они оказали бы честь любому поэту. нравятся мне и Ваши внутренние рифмы, так укрепляющие короткий стих.
Форма восьмистиший, которой Вы превосходно владеете, хороша тем, что прозрачна, требует внимания к каждому слову, острые концовки пре-красно подчёркивают замысел стихотворения.

Семён Ботвинник,
поэт
Санкт-Петербург. 1998 г.






МИР ГУДИТ, КАК СОСУД ПУСТОТЕЛЫЙ

* * *
Тот, кто тайно владеет мною,
он, наверно, не слишком щедр.
Оттого бытиё земное
вижу, как в смотровую щель.

Словно вместо большого леса –
только щиколотки берёз…
Но, как видно, и этого среза
мне хватает… Порой – до слёз.



* * *
Комплексую, что прожил всуе
жизнь, подаренную однажды, –
словно сунул фляжку пустую
умирающему от жажды;

словно брёл, как в лесу дремучем;
словно встал, да не с той ноги…
Комплексую, как будто мучат
неоплаченные долги.



* * *
Хоть мой город меня, как пелёнкой,
не укутывал нежностью чувств,
ноет совесть, как зуб под коронкой,
что я мало любить его тщусь.

Но ведь жуть, что и летом, и в стужу,
бесполезный рождая протест,
покрывает мне инеем душу
мерзкий холод «присутственных мест»!...


* * *
Сколько страшного за день, –
как из дьявольских недр…
Мир на радости жаден,
на трагедии щедр.

Мир помешан на риске,
души в пропасть маня…
Кто сегодня не в списке
жертв грядущего дня?



* * *
Всё было призрачно и хрупко,
но часто, крыльями шурша,
являлась белая голубка
к отцу, как мамина душа.

Как был волнением пронизан
старик и как светился весь,
когда скреблась о жесть карниза
небес воркующая весть!



* * *
Ах, жизнь, ты – обманная радость,
до боли недолог наш век.
Но снова, от горя оправясь,
ликует живой человек.

Он рад и оттаявшей хвое,
и лужам, и крикам грачей,
хоть, может, на все его хвори
не хватит и сотни врачей.


* * *
Обниму твои грустные плечи;
не вздыхай, будто всё утекло.
Нет печали, которой не лечит
человеческое тепло.

Пусть я не был надёжным причалом, –
но я рядом – и чувствую вновь:
нет вины, чтоб её не прощала
человеческая любовь.



* * *
       NN
Пусть много судьба у неё отняла,
душа остаётся певучей и нежной.
Свинцовая тяжесть коварного зла
тушуется рядом с упрямой надеждой.

…Опять порицаю и рифмы, и стиль я.
Но снова придёт, припадая к земле.
Взгляну на неё – и покажется мне:
сквозь серенький плащ пробиваются крылья!



* * *
С виду вроде не зверь, не дебил
и не бомж с чердака иль подвала, - 
он в себе человека убил,
а живёт, как ни в чём не бывало.

Да к тому ж и добился всего,
ибо снюхался с бездной и бесами.
А ведь я ещё помню т о г о…
Ну да Бог с ним. И царство небесное.


* * *
Человеческая порода,
что с ней стало? И как же быть
нам, носителям генного кода,
побуждающего любить?

Боже правый! В твой край зазвёздный
я кричу сквозь глухую тьму:
неужели Ты зря нас создал
по подобию своему?



* * *
Я отдаю свой долг земной
мучительно и долго.
О, сколько же ещё за мной
неотданного долга!..

Не сплю, кусаю губы:
всегда ли был я щедр?
…А жизнь идёт на убыль,
как месяц на ущерб.



* * *
Мир гудит, как сосуд пустотелый,
и сужается сумрачный круг…
Жизнь, дарившая тему за темой,
неужели исчерпана вдруг?

Неужели до боли, до стона
был мой век лицемерен и лжив?
И сладка, и дурманна истома
оттого, что я всё ещё жив…



* * *
Проступили звёзды, как смола,
на коре сгустившегося мрака.
А душа твоя, хоть и мала,
с Вечностью тягается, однако, –

будто бы и не было обид,
будто бы и не о чем жалеть ей…
Море пахнет остро, как карбид,
водяной травой тысячелетий.



* * *
Отголосками древнего Рима
разве имя мое не звенит?
Если судьбы в веках повторимы, –
почему же я не знаменит?

Ведь, возможно, родившийся в Туле
человек, современный вполне, –
я присутствовал тайно в Катулле,
как сегодня он дышит во мне…



* * *
Ты ввысь воспаришь сквозь тучи,
а мне истлевать в земле.
Ты тот, кто всегда был лучше,
талантливей и смелей,

кто душу мою полвека
железом сомнений жёг…
Давай, мое альтер эго,
выпьем на посошок!



…Все критики одинаково сходились на том, что в нашу литературу пришёл талантливый поэт, мастер тяжелейшей, имеющей прочные корни ещё в древнегреческой поэзии формы – восьмистишия. Высокая культура стиха; идеальная гармония форм; символическое мышление – как первый признак подлинной поэзии; философское, до подсознательной сути, проникновение в жизнь. О солнечных октавах Валерия Клебанова можно говорить как о достижении литературы, а о самом авторе – как о прекрасном русском поэте.

Иван Бойко,
писатель
Краснодар, 2004 г.








ГЛУПО МЕЧТАТЬ О СЛАВЕ

* * *
       Д.Ж.
Бумажный ангел, примета детства;
хранил он тщетно родной порог.
В приметы верить – худое средство…
Но память все-таки он сберег.

И, обессмертен стараньем кисти,
с твоей картины крылом шурша, –
он – словно призрак той вечной жизни,
которой, верю, живет душа…



* * *
Поэту не хватает Неба…
Играя словом и резвясь,
он часто выглядит нелепо,
превознося земную грязь.

Его Пегас летает низом,
во что-то мутное вперясь, –
как будто всюду ищет линзы,
что напрочь выпали из глаз.



* * *
Ты мечешься от плюса к минусу,
я для тебя то бог, то червь.
Но не твоей, приятель, милостью
я жив, а сам не знаю, чем.

В каком огне меня б ни плавили,
какие б ни обрел черты, –
не стать мне, к счастью, столь же правильным
и столь же праведным, как ты.


* * *
Как прытки ненависть и зависть!...
Ты жил, как будто пел на бис, –
а некий благостный мерзавец
твой облик, словно крыса, грыз.

Гвоздь клеветы по шляпку вогнан
в живое… Но взбодри свой дух
сиренью, что вломилась в окна,
леча твой временный недуг.



* * *
Глупо мечтать о славе
и умолять: «Приди!»
Слава – подпорка слабым,
сильным она претит.

Ждать ли ее, как принца
ждут недотроги? Смех!
Лучше уж ей свалиться
на голову, как снег.



* * *
Поздняя ласковость бабьего лета,
сердца со старостью спор.
Пахнет дурманящей сыростью леса
воздух, исполненный спор.

Солнце лукавит, а мы словно в шорах,
в неге с макушки до пят.
Тихо проходит сквозь лиственный шорох
Вечность в веснушках опят.



* * *
Одиноко порой мне и грустно,
но я силой незримой храним…
Жизнь моя, заводная игрушка,
мы попляшем еще, позвеним.

Твоя музыка в душу запала,
для нее ты и пряник, и кнут, –
и по-детски пустая забава,
и бессонный, но радостный труд.



* * *
Снова божьи пернатые твари
улетят зимовать вдалеке.
Лик судьбы темноват и коварен,
зыбок мир, отраженный в реке.

Но душа забывает об этом,
занята по привычке собой,
а глаза наполняются светом
и пружинит земля под стопой.



* * *
Мне Россия – не только осины
да колодезный сруб с журавлем.
Как вернуть ей то невыразимое,
без которого не проживем?

Понимаю – малы мои силы.
Но, пером неистомно скрипя,
как умею, спасаю Россию
и тем самым спасаю себя.



* * *
Весь город – пара узких улиц,
где среди скученных коробок
мы вроде узников и узниц
семейных драм, дорожных пробок.

На тесном стыке гор и моря
все – до последней капли – тут:
весь наш Содом и вся Гоморра,
и райский сад, и Божий Суд.



* * *
Были милости не часты;
но теперь взгляни назад:
не была ли она счастьем,
цепь изъянов и досад?

Так, не мысля доли лучшей
и других не зная блюд, –
с наслажденьем есть колючку
вечный труженик верблюд.



* * *
Жизнь навряд ли станет лучше.
Чудеса теряют вес.
Но когда блеснет из лужи
отражение Небес,

или вдруг, как в доброй сказке,
мать с четверкой малышей:
одного везет в коляске,
трое топают за ней!...



* * *
Вспомнил я эти скулы и брови,
и сутулый, худой силуэт.
Мы столкнулись у лавки торговой.
«Сколько зим, – я сказал, – сколько лет!»

Колыхнулось в глазах его синих
что-то вроде былого огня.
«Жизнь прошла, – он вздохнул. – Но спасибо,
что узнал и окликнул меня».



* * *
Все СМИ трубят победно
(вот времечко настало!):
«Россия – не для бедных,
Россия – не для старых!»

Что ты, мечтатель, купишь,
бродя среди ларей, –
когда в кармане кукиш,
а в голове – хорей?



* * *
Среди монстров и прочих чудищ,
одинокий, словно изгой, –
для чего-то молюсь о чуде
каждым словом, любой строкой.

Оттесненный на край вселенной,
почему-то еще дыша,
я цепляюсь – до посиненья –
за обломок карандаша.



Сейчас уже трудно представить кубанскую, да и российскую поэзию в целом без имени Валерия Клебанова. Автор полутора десятков стихотворных сборников, лауреат Всероссийской литературной премии имени Александра Невского, лирик и философ, остроумный, но добродушный пародист, В. Клебанов давно уже занял прочное место в ряду наиболее читаемых и почитаемых кубанских поэтов.

Алексей Горобец,
поэт,
ст. Полтавская, 2004 г.





ПОЖАЛУЙ, Я ВСЁ УЖЕ СДЕЛАЛ

* * *
Лес присыпан небесной манной,
веет стужей с окрестных гор…
Пусть ты нынче нелеп, как мамонт,
но не грустен, а даже горд.

Горд, что так и не вышел в снобы,
что мечтою живешь простой:
протянуть бы в окошко хобот –
и полакомиться звездой.


* * *
Калики перехожие,
убогие бомжи
сегодня словно ожили,
забыв о сытой лжи.

Ведь праздник – вот он, около,
и облака белы,
и чудным звоном колокол
уводит от беды.


* * *
Мне ли счет вести обидам?
Сколько их, таких, как я,
густо набранных петитом
на страницах Бытия!

Мир – слепая лотерея,
а судьба – случайный шар…
Отчего же все острее
холод смерти, жизни жар?


* * *
Сколько тягостной прозы
ты познал на веку!...
Вновь роскошные розы
превратились в труху.

Бродит, как привиденье,
не один уже день
твоего дня рожденья
безутешная тень…


* * *
Враньё кружит, как вороньё,
вокруг тебя… Но, тем не менее,
есть Истина. И у неё
насчёт тебя иное мнение.

Пусть, челобитные суя,
другие прут, в себе не роясь.
Но у тебя есть свой судья –
его когда-то звали: Совесть.



* * *
Я сквозь город бреду домой,
ощущая себя чужим.
Этот город мой – и не мой;
в нем не стало былой души.

Странный люд заселил мой край,
ни словечка теперь ни с кем.
Что за речь вокруг – словно лай –
на диковинном языке?



* * *
Как здорово уйти без лишних слов
в едва-едва зардевшееся утро,
покуда дремлют и добро, и зло!..
Их не тревожить в рань – как это мудро!

Ещё успеет свора мелочей
в клочки порвать и время, и пространство.
Но в этот миг рассветный ты – ничей,
ты – дух, свободный от земного рабства.



* * *
О, сколько угасло талантов
от водки, от пива с таранкой!..
От быта сгорели заживо
бесчисленные Микеланджело.

Блистательные да редкие,
но так и не вставшие в ряд…
Во мне, сочиняющем реквием,
их горькие души парят.



* * *
Что за пастух однажды
нас заклеймил, как стадо?
Боже, как всё продажно
и ничего не свято!

Мы чьи-то сыны и дочери
иль бессловесный скот?..
«В очередь! Станьте в очередь!» –
рожа в окне орёт.



* * *
Настанет время – настрадаюсь
перед сошествием во мрак.
Тут вряд ли нужен Нострадамус,
давно понятно всё и так.

Да, жизнь – сомнительное благо;
но ты ей радуйся, чудак, –
покуда в ней хмельная брага,
а у тебя в руке – черпак!



* * *
Вдохновенье, это ты?
Я не ждал уже…
Твои поздние цветы –
праздник на душе.

Как легко она опять
крыльями окрепла!
Видно, ей не привыкать
восставать из пепла.



* * *
Ах, мой ноябрь! Хоть ты не Болдино,
но строг и светел, как собор.
Твоя печаль меня наполнила
и переполнила собой.

Застыл молитвенно-певуче
покой над кромкой бытия –
и на созвучьях, как на сучьях,
горит огнём судьба моя.


* * *
Порою твой дух, как небесный гость,
парит журавлю под стать;
но тяжела, как тележная ось,
телесная ипостась.

И многие в толк не возьмут никак,
откуда такая прыть:
«Так вы и есть тот самый Икар?
Да что вы! Не может быть!»



* * *
Пожалуй, я всё уже сделал,
нехитрый свой жребий сверша,
и всё ж к расставанию с телом
ещё не готова душа.

Оно уж совсем никудышное;
но как ей решиться, пока
оно ещё дышит и дышит,
упрямо вздымая бока?



* * *
Где-то под рёбрышком
серым воробышком
съёжилось рядышком
с бьющимся ядрышком –

стать обречённое
славой иль сплетнею
неизречённое
Слово Последнее…