Лирическая баллада

        I

Она все чего-то искала,
а он лишь ее обожал.
Он часто ей письма писал, –
она – иногда отвечала.

Бывало, встречалась внезапно
и, милой улыбкой даря,
опять исчезала куда-то,
как алая в небе заря.

Как неба весеннего просинь,
ему та улыбка была,
и вновь одиночества осень
его повседневно ждала.

Она ему грезилась часто:
в сиянии лунном, одна,
как будто из сказки прекрасной
ему улыбалась она.

Он к ней подходил очень робко
и ласково за руки брал,
и, что-то шепча ей неловко,
нескладно ее целовал.

Она к нему нежно ласкалась,
была так доверчива с ним
и, тихо воркуя, смеялась
серебряным смехом своим.

Он был с нею счастлив без меры -
от неги, от сладостных слов...
Но счастью такому нет веры,
коль счастье исходит от снов.

Он полнился смутной тревогой,
и вздох его был словно стон,
и он понимал понемногу,
что это лишь сон - только сон.

От этого он просыпался,
не в силах уснуть до утра,
но смех ее с ним оставался –
он слышал в нем звон серебра...

Поля ему снятся, бывало,
и ясное утро встает,
и дева, красы небывалой,
к нему, улыбаясь, идет.
Он рад. Он ее узнает.

Цветы полевые теснятся
и клонятся к майской траве,
И капли росы серебрятся
на чудной ее голове...

То берег ему полудикий
привидится в сказочном сне,
и он, полководец великий,
гарцует на гордом коне.

Шатер перед ним величавый,
и вкруг – пирамиды шатров.
Весь берег – поля и дубравы –
в дымках бивуачных костров.

Он только что с поля сраженья, –
победы и славы цветы
привез он сюда, возбужденье
и радость свою, и волненье
привез на алтарь красоты.

Она из шатра появилась
на топот ретивых коней
и низко ему поклонилась...
Он, спешившись, бросился к ней.

Лишь только шатер запахнулся
за ними – исчезла она.
И он, цепенея, проснулся,
обманутый сказкою сна...

         II

Не в грезах ли счастие наше?
В них все улыбается нам.
Но в жизни бывает иначе.
Он вскоре узнал это сам.

Однажды он шел отрешенно
и думал о ней, как всегда,
о всем, в этот день совершенном, –
и вдруг разразилась беда.

Их случай здесь свел не напрасно:
в сиянии лунном она,
как в сцене из драмы ужасной,
стояла, отнюдь, не одна.

Она целовалась беспечно,
и он, среди этих утех,
знакомый до боли сердечной,
услышал серебряный смех.

Он был потрясен и сконфужен,
а в горле был жгучий комок.
Он был словно в ноги контужен –
хотел убежать и не мог.

Тяжелым усилием воли
он медленно двинулся в путь.
Неведомой ранее болью
все более полнилась грудь.

Он шел, как в промозглом тумане,
не видя дорог и огней.
На вечное шел он изгнанье,
и думал он только о ней.

В нем мысли метались, как смерчи,
сгорая у чувств на костре, –
он мог бы желать сейчас смерти,
но было в нем что-то острей.

Какая-то мысль, истлевая
до пепла, как Феникс в огне,
к нему возвращалась живая
и жгла всё  сильней и больней.

Впотьмах спотыкаясь о груды,
он думал о том, почему,
когда уходил он оттуда,
она обернулась ему.

Она обернулась! Сомненье?
Коварство? Бездумье? Каприз?
Что двигало в это мгновенье
ее мимолетную мысль?

...Ах, женщины, женщины, много
в вас вложено разных щедрот!
И многое есть в вас от Бога,
но дьявол в вас тоже живет.

И дьявол сидит на пороге,
и трудно бывает понять,
за что же в конечном итоге
вам можно б и душу отдать...

В какую-то чащу залез он,
стремясь неизвестно куда.
Но далее путь был отрезан –
пред ним расстилалась вода.

Бессмысленно, странно и долго
смотрел он на водную гладь.
Байкал перед ним или Волга -
не мог бы сейчас он понять...

На береге этом пологом
закончу я повесть свою.
Героя судьбе отдаю
с неведомым мне эпилогом.