Пейзаж

Tout-a-coup. Тут-а-ку. Дурацкое слово застряло в голове. Тут-а-ку. В такт голова тоже крутится – вле-во-вправо. Слева набережная. Прямая, сходящаяся в перспективе. Такие деревья, как растут вдоль неё, всегда напоминают осень. Даже если лето. И пусто. Справа пусто, как на картинах Алексеева, если стереть с них людей.

Нет людей. Никто не подойдёт и не скажет – «Да ты, приятель, спишь!» Я не сплю, здесь никто не спит. И не потому, что никого нет. Здесь нельзя спать – здесь всё ненастоящее. «Нар-рисованное на куске стар-рого холста». Маслом. Только цвета какие-то серые. Детали, детали. Кто-то прорисовывал эти детали старательно, пытаясь отбить хлеб у фотографа. Не помогло. Не ожила картинка. Потому и спать нельзя – не проснёшься. Впрочем и не заснёшь.

Трудно вглядываться в подробности, фрагменты улицы. Дома суть её фрагменты – множественное число. Дома тоже множественные. Я боюсь присмотреться. Я знаю, что они все с изъяном. Время обтрепало их. Я знаю, а увидеть – не то, что боюсь – не хочу. Предсказуемость убивает... что? Я знаю, штукатурка обвалилась, и стекло кое-где треснуло, и цветы засохли за окнами.

А ещё мостовая в проулках, уходящих криво вглубь, за угол и дальше куда-то. Неважно, куда. Важен фасад. Ряд. Перспектива. Два шага, и поворот – слева жёлтая штукатурка, справа – серая. До следующего проулка восемь окон, пятьдесят шагов. Поворот, справа – жёлтое, слева - голубое. Стена неожиданно тёплая. Тут-а-ку.

Нет, нет. Чур меня, чур! Только приложи ладонь к тёплой стене, и сразу город надвинет проулки и вдохнет, потянет картинку. В ушах звон – электрический, как от высоковольтной линии. Приятно. Живо – не детали и не фотография. Солнышко. Тепло от булыжника. Там за углом, в проулке нет никого. Это потому что полдень. Если сесть на растрескавшийся деревянный брус и прислониться спиной к тёплому. И затылком. И глаза закрыть. Звенит?

Узкая улица забирает вверх, закручиваясь под виноградными плетьми. Я не сплю, хоть теперь можно. Только рано ещё. Подумать надо. Сосредоточиться. Ладонь убрать.