Лос-Анжелес - Los Angeles

Актерствуя, города делишь на хлебные и гиблые: в Лос-Анжелес прибыв с пьесой, прочувствуешь сполна, до какой степени никому не нужен. Меня, безработьем-безденежьем удрученного, убедила Сюзан - стоит, мол, приехать, а там киношники заметят, пойду в гору и нарасхват. В декабре восемьдесят девятого-таки перебрался я в Лос-Анжелес (из Франции вёз щенка) - да и обжил за Лавровым Каньоном домик какого-то британского режиссера. Милый домик льнул к сыпучему каньонову боку, петлями тропок оплетенному. Улица, слишком круто взойдя, обрывалась: выше не строили - за последним домом, бурою дачей, доской обшитой, сваями подпертой, уже не асфальт лежал, а рыжая грунтовая колея; а дальше и вовсе разнотравье: пырей клонился под ветром, дикий розмарин рос, да кактусы цвели, высоченные. Койотов стаи ночами, повыв, к домам спускались - объедками подпитаться, котятами, щенятами, - найдя, подъедали - всё. Бассейник у домика очертаниями овальными походил на Занакс, противопаническую пилюлю; тень, леденящая, на домик налегала пополудни и леденила до утра; в подвальчике обитала чудачка, пожилая дева Алисия.

Репетировали мы в морге - то есть, моргом он был во времена Мэрилин, - туда ее после смерти и положили. Мудра была Мэрилин: в этакое местечко - только ногами вперед. Третий сезон репетируя ту же пьесу, я от "Вихря" уже изнемогал. Бывает, снится: бежишь, а на деле с места не двинулся, - так и репетиции наши шли. Акерман держался тишайше: не режиссировал, а ощупью подвигался, будто во тьме влагалища - гинеколог. Обожали его все; гением считал - каждый. Я соглашался: хорош; а сам не мог выкинуть из головы Филипа: только и думал, что бы сказал - тот. Помощница режиссера, крупноформатная с бэйситироллерскою стрижкой, лагерной надзирательницей ходила.

А на костюмной репетиции Стефани Бичем вышла, да и щегольнула шевелюрищей - пухлой копною морковных рыжин; а поверх - Сиднейской оперною крышей - шляпища (по Филипову замыслу - "скромная стильная шляпка"). Балаган. "Только вздумайте возразить!" - пригрозила, на мрачных нас уставясь. Я сгрёб лицо ладонями. Понял: пьесе конец, и затянется он надолго...

Критики, однако, нас оценили. Спектакль удался. Спиритические старушки да костюмеры, звёзд немого кино одевавшие, сонмами ежевечерне сползались нас поглядеть. Стефани, глухая на ухо, реагировала на реплики, с верного бока поданные - а то и не реагировала вовсе. Сюзан, освоившись, развоевалась: а звёздные войны всегда подсмотреть занятно. Сперва - с надзирательницею, которую перед выходом, в кулисах, подкалывала: недолго - слаба оказалась противница. Бедняга лишь губы втягивала да багровела, только и лепеча что два слова: "весьма неуместно!" - в ответ на весь Сюзанин яд, излитый в пути на сцену, будто бы так, в сторону, про себя. Крови жаждала Сюзан - крови, чтобы самой не загнуться. И как же я ее понимал. Равного жаждала противника - хотя бы способного держать удар. Равная сила ждала неподалеку.

Стефани по типажу была двухфазной: то звёздной, то тонкокожей. Порою глуха; порою слыхала муху на дальних рядах партера. Как раз отыграла в "Колбиз", или "Династия-два", - телеколба-террариум так и кишела кикиморами классической выделки: там жрали живьем кого ни попадя, - полагаю, и Стефани стосковалась по грызне. Вот Сюзан со Стефани и сошлись. Нежнейшая дружба их вскоре переросла во вражду, той мощи, которую только дружба и даст. На сторону Сюзан сразу пришелся перевес. Третий акт по сюжету требовал от героини ее - злобы, на героиню Стефани изрыгаемой: образумься, мол. И тут Сюзан выкладывалась по полной. Уж как визжала: "Не будь тряпкой, Флоренс! Разбаловали тебя, дуру!" Театр стонал. Как-то Сюзан переборщила, и Стефани, отыграв, с воплем на пол свалилась, стоило занавесу упасть. Занавес поднялся - встала и Стефани, оживясь овацией - геройски, пошатываясь, с полуобморочной улыбкой обожающей публике. Что-что, а вызовы до упаду публику тешат: их пропустить нельзя. Откланявшись, скукожилась снова: вопя, в гримерку заковыляла.

Прочее было уже не смешно. Десять недель длился "Вихрь", и, разумеется, больше меня никуда не взяли. Киношник-работодатель в театре не бывал: мог бы - горизонтально, упитым до бесчувствия: трезвым и здравым - никак.

Как-то за ужином после спектакля Тони Ричардсон и Кэнди Берген вдруг загорелись оба: а пообщаться бы с Мадонной, - и спросили, не устрою ли я встречи. Тони видел ее в Нью-Йорке, в спектакле Дэвида Мэмета: хороша. В жизни гостей не принимавший, я пригласил всех к себе, домой, отужинать. Подвальная пожилая Алисия вызвалась в поварихи.

Провальнее ночи на веку своем не припомню.

Камин в гостиной мы затопили заранее. Вдруг, откуда ни возьмись - буря: за окнами взвыло, с верхнего этажа терраса рухнула в сад, а дым, ветром в трубу вдуваемый, из камина повалил в комнату. К приходу Тони и Кэнди совсем непроглядно стало. Мадонна с Алеком Кешишяном прибыли и в упор их не разглядели - будто ни Кэнди тут, ни Тони. Правду сказать, они с Алеком и друг друга-то еле видели. Но налицо намеренный неконтакт: как говорят у нас в Голливуде, не схимичилось. Мадонна всходила на головоломную верховину славы - на этакой высоте чувствуешь что-то, так чувствуй, - чего стесняться? Скучала она в открытую, так, чтоб знали. От учтивости освободилась еще на старте. Но при старших будто робела, да и загород не любила. Знала восторги ровесников и законы асфальтовых джунглей. Старички смотрели иначе: в ином ракурсе ее видели: страшно. Вдобавок мой юный Мо, щенок-то щенок, да сексуальный маньяк вполне сложившийся, с первого взгляда на девочку-материалку обезумел. Облизал - между ног внюхался - впился в подол - а после втиснул во стул и у*б за ногу, чулки напоследок обляпав. Это ей было даже и по душе. Сексуальное раболепство - любое - подтверждало девочкину материальность. Взгляд ее на ляпающий по воздуху язык усердного Мо выражал ужас - и вместе с тем восторг.

Наконец мы сели-таки за стол. Сквозь землю бы провалиться - думал я; в жизни гостей не созову - клялся (и больше не созывал). Алисия подала овощи, недоваренные, и окорочка с кровью, куриные. Мороз шел по комнате: все двери стояли - настежь, дым выветривая. В наступившей тиши (беседа не клеилась никак) рухнул в сад остаток террасы. Мадонна и Алек ушли друг в друга. Работа над их совместным кино, "На спор-начистоту", была в разгаре, и после ужина уединились они в углу, мобильники вынув, Харви Вайнштайна набрав, великие голливудские планы строя. К девяти вечеринка скончалась; трупик прибрали попозже, часам ко двум.

В тот лос-анжелесский приезд зачастил я к Тони: мы затеяли мировые гастроли - "Гамлета" бы поставить с "Вишневым садом", а в пару мне бы Ванессу Редгрейв. С миром созванивались - от "Одеона" в Париже до сиднейской оперы. Роберта Фокса позвали. Тони сказал: "надо"; "есть", ответили мы, до единого все понимая - куда уж, несбыточно. Тони сдавал понемногу. О здоровье своем не говорил, так, бросал небрежно: мол, был в больнице; а светлым взглядом запавших глаз толкал тебя: не спрашивай. Шея его ссохлась, а голова, непомерного мозга вместилище, всё инопланетней казалась. Синие отметины на руках он геройски замазывал кремом. Власть его над нами была такова, что, силой воли его захвачены, молчали мы - соглашались. Чтоб всё как ни в чем ни бывало. Так он хотел. На жалость времени не имел, на страх время не тратил. Как-то за ужином у Спаго, накануне праздников ненавистных, кто-то столы обходил с камерой: спрашивал, кто чего от Нового года ждет.
"Смерти", - просто ответил Тони.
Она пришла.

Рождественским утром поехал я в Малибу к Хербу Риттсу, застал компанию: Мадонна, бойфренд ее Тони Ворд, сексапильный, и Энтони Дэниэлс, красавец известный, ныне покойный, в "На спор-начистоту" играли. На спор Мадонна напустила меня на бойфренда: зажми-зацелуй. Ну, хоть какой-то свет в Рождестве, нестерпимом до веновскрытия. Хербов дом, живописный, необжитой, окнами в скорбное море глядел. Пополудни Пазолини смотрели: "СалО, или Сто двадцать дней Содома". Часам к шести, по машинам сев, во тьме в Голливуд, домой, покатили. Я был как неживой: с панихиды по лучшем друге так стынут.

Энтони Прайс ко мне прибыл, ко мне и поселился; Балли со Джоном, Алан со Фритцем въехали к Полу Фортуну, по тот бок каньона: Балли снимал там видеоклип группы "Мэссив Аттак". Пол знатно встречал Новый год; я, полуночи не дожидаясь, отбыл домой и несуетно посидел с Мо. Вдвоем наблюдали мы высверки фейерверков по ту сторону каньона. Гул пушечно рикошетил по холмам.

Лос-анжелесское лучшее - гулянье; кликнув с собою Мо, первопроходцем холмов голливудских вызнавал я тропы, до самого моря по склонам протоптанные. Самая сердцевина бескрайних безбожных пригородов углублялась вдруг тайными долинами, с эвкалиптами - высоченными. Тропки тонюсенькие, диким цветом поросшие, прорезали холмовый бок, обегая автомобильные останки, ржавые, с Малхолланд-драйва опавшие, отданные во власть органики. На долинном колодезном дне наземь ложились мы и глядели, как вершины дерев колышутся скрипуче. Да ручей нешироко рядом тёк, да шорохи дальних шин высоко вверху - всего и шума. Звёздные страсти недозвезды стихали: тут я был просто юноша, со своею собакою в зачарованный лес забредший, и вечная моя тяга вылезть из себя нынешнего в себя величайшего изгонялась тяжелым духом здешним, эвкалиптово-розмариново-скунсовым.

Да вот покой мой нагулянный был недолог. Ввечеру проезжая в Дулиттл-театр на работу, мадоннину "Оправдай мою любовь" по приемнику словил я. Песня как специально писалась - вписывалась аккомпанементом в замызганный этот изгиб старого Голливуда, где дулиттловский неон подмигивал печально миру, любящему - иное. Проститутки в штанишках длины промежностной и блузах бюстгальтеровых, безоружно-голые в слепящем оранже уличных фонарей, острыми тончайшими каблучками стояли поверх имён давно позабытых звёзд. Машина за машиною проезжали; каждую провожали их лица, вслед вертясь, взгляды наклеив, обещающие - всё. Из малых этих семян желания громадные головы на бигбордах взрастали. Амбиция - вот расхожая голливудская валюта - отмытая, оправданная, поданная как любовь, - любовь к искусству членососания. Песня стихла, и диджей вступил с новостями, тревожными.

"С вами радио Икс - слушайте нас на волне Игрек. При обратной прокрутке только что прозвучавшей записи проявилось послание Сатане. Вы только послушайте".

Из динамиков залепетало (лента крутилась назад), застонало - и наконец пробасило: "Я. Люблю. Тебя. Сатана". Я похолодел. Вот оно, значит, что. Мадонна - Сатана. А я - убить ее послан. Недаром. Всё - недаром, всё - сходится. Недаром она мне нравится... "Сто двадцать дней Содома"... недаром! "Некто из вас избран будет..." колокола Амплфорта грянули в голове. Грянули - и стихли. Улеглось. Католический изувер погрузился в хлябь подкорки - но я потрясен был самим его во мне всплытием. На какую-то пару градусов злей и дёрганей я будь, меня бы шарахнуло и впрямь. Взорвало бы. И тут я узрел Мадонну в совсем ином свете. Да вокруг нее - толпы полупсихов-приятелей. Да и щекотка фантазии масс - штука рисковая до жути. И до чего ж ты на высоченной такой высоте беззащитен...

В ту самую ночь засел я за третий свой роман. "Без секса вина: еврейский бестселлер" (заглавие это упёр я у Майкла Блэка). Действие протекало в году две тысячи двадцатом: актеры компьютерно программируют свою игру, как музыканты - партии барабанов. Перепортив программу, актер берет да и верит в Бога - и влюбляется (ненавидя) в красавицу-суперзвезду, которая изнутри не того пола, что снаружи. Я бросил роман, не успев начать: но Мадонне-таки поведал.
"Классное кино получилось бы, да?" - спросил я.
"Нет", сказала она.
"А... ага", - сказал я как можно небрежнее. Нет, я таки хотел ее убить.


http://www.stihi.ru/2012/03/21/7289

--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Los Angeles

There are places you do plays, and places you don't. You know you are down and out when you are in a play in LA. But I was out of work and broke, and Suzanne persuaded me that I would get a great job if I went, and so in December 1989 I left for LA with a puppy I had bought in France and moved into a little cottage off Laurel Canyon that was owned by a director from England. It was a sweet house in a maze of winding roads that clung to the crumbling side of the canyon. By the end of our street, the hill had become too steep to develop, and after the last house, a brown clapboard bungalow on stilts, the asphalt became a sandy track, which in its turn was quickly reclaimed by nature: swaying desert grass, wild rosemary and tall flowering cacti. Coyote packs howled at night and came down to our street to eat the garbage, and any small dogs or cats they could find. There was a small oval pool in the shape of a Xanax, and the house was shrouded in a freezing shadow from lunchtime onwards; in the basement lived a curious spinster called Alicia.

Rehearsals were in the converted morgue where Marilyn had been taken after her death. She had the right idea. The only way to go into that place was feet first. It was the third time I had rehearsed this play and I began to hate it. Rehearsals were like those dreams of trying to run when your legs won't move. Ackerman had a strange hushed manner and directed like a gynaecologist locating polyps. Everyone adored him and thought he was a genius. I liked him too, but could only imagine what Philip would have said. The stage manager was a huge prison warden of a girl with a Bay City Rollers hairstyle.

During the dress rehearsal Stephanie Beacham arrived for her first entrance sporting a huge carrot-coloured bouffant upon which perched — like the Sydney Opera House — a "discreet and chic little hat," as designed by Philip. It looked absurd. "I'll fight you for this!" she warned, peering into the gloomy auditorium. I buried my head in my hands. This was going to be a long slow death . . .

But the reviews were good. The production was okay. An extraordinary crowd of mediums and dressers to silent-movie stars collected every night to see the show. Stephanie was deaf in one ear so if you said your line from the wrong angle she acted as though nothing had hap­pened. There were some amusing star wars as Suzanne found her feet. First she declared war on the prison warden, goading her in the wings before the show, but she never got very far. The poor girl just pursed her lips and turned a beetroot colour. "That is very inappropriate," was as much of a retort she could muster, after some venomous aside from Suzanne as she breezed onto the stage. Suzanne needed blood to get through. How well I understood her. She needed someone who could at least lob the ball back over the net. She didn't have to look very far.

Stephanie was by turns very starry and very vulnerable. Sometimes she was deaf and sometimes she could hear a pin drop in the back of the stalls. She had just left the Dynasty spin-off, The Colbys, that bubbling marsh of old-school swamp bitches who took no prisoners and ate people whole, and so she was probably spoiling for bit of fisticuffs herself. She and Suzanne had met their match and, after an initial spell as best friends, fell upon one another as only best friends can. Suzanne had all the ammunition. Act Three of the play begins with a bitter confrontation in which Suzanne's character tries to ram some sense into Stephanie's character. Suzanne played it to the hilt. "Pull yourself together, Florence. You are spoilt and unreasonable," she would scream. It was exciting theatre. One night she was so tough that as the curtain came down, Stephanie collapsed howling on the floor. Then the curtain flew up again and the applause revived her. She bravely staggered to her feet, smiled wanly and the public adored her. The exhausted curtain call is one of the oldest crowd pleasers. Then she crumpled again and stumbled wailing to her dressing room.

That was the only fun. The run went on for ten weeks and, needless to say, I didn't have another job. Movie folk had to be drugged senseless to get them to the theatre in LA.

At dinner one night after the show with Tony Richardson and Candy Bergen, both expressed enormous curiosity about Madonna and asked whether I could arrange a meeting. Tony had seen her in a David Mamet play in New York and had loved her. I was an inexperienced host, but I invited them all to dinner at my house. Alicia from downstairs was going to cook.

It was one of the most disastrous nights on record.

Before dinner we lit the fire in the sitting room. Then a sudden freak storm began to howl around the house, the upstairs terrace collapsed into the garden and the wind blew the smoke from the fire back down the chimney into the room. By the time Tony and Candy arrived you could hardly see. Finally Madonna appeared with Alek Keshishian and they both ignored Tony and Candy. Actually, to be fair, they could hardly see each other at this point in the smoke-filled room. But there was no chemistry, as we say in Hollywood. Madonna was approaching the dizzy pinnacle of fame, and at those heights you don't bother to disguise your feelings. If she was bored, she let you know. Manners were something she had discarded at base camp. She didn't seem comfortable with the older generation, just as she didn't seem to like the countryside. She knew how everyone her own age reacted to her. And she knew the laws of the asphalt jungle. The older generation were looking at her from another angle and that scared her. Added to this Mo, my puppy, already a sex maniac, took one look at the material girl and was entranced. He started to lick her, sniffing her crotch and nipping at her dress before pinning her into a chair and humping her leg, leaving weird secretions on her stockings. This she didn't mind so much. Any form of sexual adulation was an affirmation to the material girl and she looked down with a mixture of horror and delight at Mo's lolloping tongue as he pounded away at her.

Finally we sat down to dinner. I wished the ground would swallow me up and vowed never to entertain again. (I haven't.) Alicia served up some undercooked vegetables and bloody chicken legs. It was freezing cold, because we had to open all the doors to let the smoke out. During a lull in the sticky conversation, the remainder of the upstairs terrace came crashing down into the garden. Madonna and Alek were only interested in each other. They were in the middle of their triumphant collaboration, Truth or Dare, and after dinner they huddled in a corner talking to Harvey Weinstein on their cellphones, making high-flying Hollywood plans. The party was over before nine o'clock; the post­mortem went on until two.

I saw a lot of Tony during that trip, and we hatched a plan to do a world tour of Hamlet and The Cherry Orchard with Vanessa Redgrave. Calls were made all over the world, from the Odeon in Paris, to the Opera House in Sydney. Robert Fox was roped in; Tony set his mind to it, and so did we, although at the same time I think we all knew it was a dream. Unfortunately, Tony's health was fading. He never talked about it, although sometimes he would carelessly say he had been to the hospital, at the same time challenging one with that sunken pale-eyed gaze not to enquire further. His neck had shrunk and his head with its giant brain looked more than ever as if it had recently stepped off a spacecraft. His hands were covered in blue marks, which he valiantly covered with make-up. Such was his control over his friends that we were mesmerised into dumb acquiescence. He wanted to go on as if nothing was happening. He had no time for self-pity or the pity of others; nor was he hindered by fear. At dinner in Spago's one night during that hideous holiday season, somebody was going around the tables with a video camera asking people what they were hoping for in the New Year.
"Death," said Tony bluntly. He got it.

On Christmas Day I drove out to Malibu to Herb Ritts' house where Madonna, her sexy boyfriend Tony Ward, and a famous beauty, now dead, Anthony Daniels, were playing Truth or Dare. Madonna made me snog her boyfriend, which I must say was the highlight of a wrist-slitting Christmas. Herb's house was beautiful, unlived in and looked out over that mournful sea. After lunch, we watched a video of Pasolini's Salo (otherwise known as The 120 Days of Sodom). At about six o'clock we all got into our cars and drove back in the dark to Hollywood. I felt that numb exhaustion one has at the end of one's best friend's funeral.

Antony Price came to stay with me; meanwhile, Baillie and John, Alan and Fritz were camped out on the other side of the canyon at Раul Fortune's house (Baillie was making a Massive Attack video). Paul threw a party on New Year's Eve, but I left before midnight, and went home and sat quietly with Mo. Together we watched random fireworks explode across the canyon. Their pops sounded like gunshots as they ricocheted across the hills.

The best thing in LA is the walking. With Mo at my side, I discovered the trails that threaded through the Hollywood hills all the way down to the sea. Right in the middle of those vast godless suburbs were hidden valleys of giant eucalyptus trees. Tiny paths overgrown with wild flowers cut into the side of the hill and zigzagged past the rusting shells of cars that had shot off Mulholland Drive long ago and now hung in the clutches of nature. At the bottom of the gulley we lay on the ground and watched the trees sway and creak over our heads. The only other noise was the trickle of a stream and the faraway murmur of a car passing on the road high above. The anguish of making it or not making it was replaced by the simple fact of being a young man with his dog in an enchanted wood, and the endless quest to be someone more than one was briefly evaporated in the heavy scent of eucalyptus and rosemary and skunk.

But the peace I found there was short-lived. Driving to work at the Doolittle Theater one evening, Madonna's "Justify My Love" was playing on the radio. It was the perfect song for that sleazy strip of old Hollywood where the Doolittle's marquee winked sadly at a disinterested world. Hookers in hot pants and halter necks looked vulnerable in the orange glare of the street lights, standing in stilettos on the name of some forgotten star. Car after car after car drove by; their heads turned with each one, with a promising glance glued to their faces. These were the little seeds of desire from which the vast heads on the billboards blossomed. Ambition was the currency in Hollywood although it was justified as love: love for the craft of cocksucking. The song ended and the DJ chimed in with some very disturbing news.

"This is coast one-oh-one and you're listening to X. Now, if you play that last track backwards, apparently there is a message to Satan. Just listen to this."

A weird noise groaned over the radio as the track babbled backwards and then a deep voice said, "I. Love. You. Satan."
My blood went cold. This was it. Madonna was Satan. I had been sent to kill her. It all made sense. My fascination with her ... Salo . . . everything! "Some of you will be chosen ..." I could hear the abbey bells ringing. But then the feeling subsided. My bigoted Catholic super­stitions receded back into the deep sludge, but I was quite shocked by my reaction. I only had to be two or three degrees more bitter and neurotic, and there could have been an explosion. And I suddenly saw Madonna in a different light. Her life was full of people who could turn at any minute. How dangerous it was to tickle the world's fantasy. And how vulnerable you were at the dizzy summit. . .

That night, I embarked upon my third novel. I called it Guilt Without Sex: A Jewish Bestseller, a title I borrowed from Michael Black. The story took place in 2020 when actors, like drummers, had to be able to programme performance. A failed programmer finds religion and falls in love and hate with a beautiful transgender superstar. I never got very far with the book, but I told Madonna about it a little later.
"Don't you think it would make a great film?" I said.
"No," she replied.
"Oh. Okay," I said, as casual as could be. Now I wanted to kill her again.


• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007