Осколки - из книги - Лагерная пыль - 2001 год

ИУДСТВО

Тишина плывёт над полем
неизвестности моей
с приснопамятною долей –
быть повсюду без людей,
понимающих свободу
состоянием Души,
где так много не народу,
а безличностей глуши
осермяженного чванства
на задворках у властей
в бесприюте не пространства,
а бездарности страстей,
умыкнувших в лизоблюдстве
одинаковость, на кон
ставят редкое иудство
и подводят под закон.


***
Печать осенняя повсюду
видна на листьях и траве,
и, словно кто-то бьёт посуду,
осколки блещут в синеве
безоблачного неба в клетку
от паутин из слов тоски.
И словно, кто-то вагонетку
толкает в синие пески.


НЕПОНЯТЫЙ

Один стишок прочту и снова
закрою книгу на замок.
Какое радостное слово.
От радости, смотрите, взмок
двойник предутреннего счастья
у белого окна седин.
Ему по полю бы промчаться,
а он, погляньте, всё сидит
на утренним закате диком.
В запое, видимо, давно
с поникшим без улыбки ликом.
Непонятый, но всё равно
имеющий стремленье в выси
небесной свежести строки,
в которой много странной жизни,
в которой помыслы кротки.


ОБРАЗ

Я вошёл в печальный образ
битого ночь мужика.
Но иду в стране, не горбясь.
Мне неведома тоска
и уныние, однако,
я печалюсь и грущу
по красивым жизни знакам.
Никогда я не ропщу
на судьбу изгоя лета
на осеннем берегу
одиночества и света.
Я в лучах во тьму бегу,
спотыкаясь о преграды
на ухабах тишины.
Мне чиновники не рады
и носители вины
перед словом покаянья
за всевластные грехи.
Я прошу, как подаянье,
у Творца мои стихи.
Чтобы в них поведать Миру
о Его тревожных днях,
чтоб утешить словом сирых,
и прославить честь в стихах.


ГРУЗ  ПЕЧАЛИ

Груз печальных откровений
нас пугает и гнетёт
в дикой ночи остервенья,
с дикой мыслью: «Тот не тот?»
Может быть, бывало лучше?
Хуже будет точно, да?
Покатились вниз по круче,
словно с горки поезда,
по просёлкам невезенья,
по тропинкам кутежа,
потребляя много зелья,
никогда из миража
нам не выйти по причине
неустойчивости злой,
пребывающих в кручине
и присыпанных золой
омерзительного чванства
на ступенях властных лет,
и законного тиранства.
От него спасенья нет
никому на Свете этом
под разлапистой луной.
Даже будучи Поэтом
с горькой жизнью за спиной
не могу понять я пьянства –
сумасшествия людей.
Вечно пьяное пространство
без наличия идей
неухоженной юдоли
в пересмотре рубежей,
мы мечтаем не о воле,
а о планке миражей
допустимости стозвонной
на словах, соблазна нет,
но дырявит слой озонный,
налагающий запрет
на духовность отношений,
на взаимность торжества
безыдейности лишений,
где струится простота
из органики словесной,
после точки с запятой.
Со скалы лечу отвесной,
окруженный пустотой
неизвестности в округе,
невесомости в тоске.
И опять плыву на струге
по бессмысленной реке.


БЕЗВОЛЬНАЯ

Звенящие листья кружатся
в безветрии тихой мечтой.
И строками грусти ложатся,
прозрачной звеня пустотой.
В них нету ни мыслей, ни лада,
а так, безобразная гладь,
и в чём-то безумном услада,
как будто болотная гать
строка индевеет... и вскоре
забыта бесславно она,
и грусть я читаю во взоре,
которым глядится луна
над домом, исчезнувшим в Лету,
оставившим массу тревог.
Порою так грустно Поэту,
что, кажется, снова порог
настал, за которым пространство
покрытое ложью листа,
опавшего золота в танце,
безвольная память чиста.


ГРУСТЬ

Какое красивое слово,
хотя и печальное – грусть.
Его повторяю я снова,
и снова за стих я берусь.
Строка непокорная вскоре
ложится стихом на листе.
Её освещали не зори,
мерцанье свечи в темноте
моих размышлений о счастье,
не выпавшим лёгким снежком.
И хочется снова стучаться,
а, может быть, впустит в свой дом
весёлая грусть увяданья,
посадит в переднем углу.
Я буду сидеть, и в незнанье
смотреть, веселясь на луну...
Что было, что будет, то будет,
никто не посмеет назад
меня повернуть в этих буднях
и даже степной листопад
не в силах развеять сомненья
в Душе индевелой мечты.
И кружатся листьев мгновенья,
и падают вниз с высоты.