Страшно, я знаю, и, кажется, не пройдёт...

Страшно, я знаю, и, кажется, не пройдёт.
Нечем ответить и нечего приложить,
ты по костям размазан, пластом лежи,
тело своё оторванное лижи
и вспоминай о чём-нибудь недоступном.

Так припечатала жизнь и пошла вперёд
каждого первого встречного, кто хотел
много у Бога, но больше всего у тел,
и умирать живыми – единственный наш удел.
Ночь наступила и больно ещё наступит.

Потом, слезами – любым веществом плати,
кем-нибудь стань, рассмеши несмеяну-смерть
и поиграйся с ней, чтобы рассмотреть,
как она выпьет тебя и положит в твердь
плоти земли и этой, телесно-частной.

Мне показали, какими мы будем лежать в горсти…
Я приходила к тебе помолчать сполна,
это ты выдумал – вроде тебе жена,
я, как и ты, неоконченная война
с ярким фантомом гнилого и злого счастья.

Был ли во всём этом явный сакральный смысл?
Я сомневаюсь, но кто-то, поди, открыл,
лица искал среди рыл и упрямо рыл
правду, приделывал пару крыл,
или тяжёлых книг повышая дозу.

Завтра меня замесят в густой кумыс,
будешь смотреть и себя одного винить,
милый, не надо в колокола звонить.
Смерть держит жизнь не за яйца. И пульс, как нить,
тянется дольше, чем больше в тебе наркоза.

Чем расслабляться в условиях для скота?
Это вопрос привыканья и чистый страх.
Я обезболиваюсь в одних руках,
кто-то стабильно – на едких каких парах,
или смиреньем белого персонажа.

Жизнь – та же баба, а смерть – ещё сука та.
Пальцем покажут – и будешь насквозь прожжён,
ужас останется, вылезет на рожон,
но… чёрт возьми, здесь бывает так хорошо,
что оно стоит всех ломок и прочей лажи.
(12.02.12.)