Под звёздами детства

                Многострадальной
                Родине  моей –
                От древности
                до наших дней



               
                повесть-поэма







И сколько б ни держал нас мир тревожный,
    Мы снова возвращаемся сюда -
Под это небо и под эти звезды,
    Которых не забыть нам никогда.

По существу, отсюда мы взлетаем,
    Здесь первый в нашей жизни космодром,
Здесь та земля, воистину святая,
    Которую мы родиной зовем.







     ВМЕСТО  ВСТУПЛЕНИЯ

Режиссеры страдают не в шутку:
Что за фильм, если мелкий сюжет.
И глотаем мы фильмы-минутки -
Что-то смотришь, а главного нет.

Нет полета души, нет проблемы, -
Хоть бы что-то приснилось во сне.
А характеры часто - лишь схемы...
Не поставить ли фильм обо мне?

Он, поверьте мне, будет сюжетен:
Вы найдете в нем столько всего,
Что в привычном для вас трафарете
Не найдется и доли того.

Если ж глянуть пошире на вещи,
Ничего необычного нет –
Жизнь,  как жизнь, без особенных трещин;
В ней встречаются вещи похлеще,
Чем предложенный мною сюжет.

Но давайте-ка все по порядку:
Так и быть - загорелась душа.
Я нырну в свою жизнь без оглядки
И, быть может, достану ерша.
         
          ПРОЛОГ

В немом безмолвии уснул  осенний лес,
Поблекшие поля раскинулись окрест,
А речка, что бывает летом полноводной,
Теперь уж стала мелкой, чистой и холодной.

Опушка. А за ней стоит мое село…
Я этот уголок всем сердцем обожаю.
Здесь утро моей жизни протекло,
И я сюда, как в детство, приезжаю.

Здесь мать меня когда-то родила;
Здесь вырос я, здесь столько песен спето.
Здесь песня меня за душу взяла
И за собою в жизни повела
Искать гармонии среди теней и света.

Здесь в школе первую я грамоту постиг
И в книги с детства был влюблен  безмерно,
Но для того, чтоб жизнь узнать наверно,
Как мало знать ее из книг!

Отсюда я в соседнее село
Ходил, чтобы закончить семилетку, –
Как говорится, всем чертям назло
В мороз и слякоть мерил километры.

Я здесь узнал крестьянскую нужду,
Недетские суровые заботы –
Мы приобщались к жизни и труду
В военные сороковые годы.

У нас была немалая семья –
Все детвора, – один другого меньше.
Но стойко совершала мать моя
Незримый подвиг многих русских женщин,
 
Который был воспет уже не раз,
Но в песнях той не исчерпать поэмы,
Что жизнью называется у нас,
И авторы поэмы этой – все мы.

А сколько здесь я испытал тревог
Душой незрелой – светлых и печальных!
Здесь первый мне преподнесли урок
Любви непрочной и случайной.

Здесь я впервые страстно полюбил
И охладел потом в разлуке.
Здесь строки первые, волнуясь, я сложил;
И трепетно во мне отозвались их звуки.

Я был упрям и шел к своей мечте
Через такие в жизни карусели,
Что многие мечты во мне сгорели,
Но я с восторгом внемлю красоте,
Непримирим к коварству, клевете,
И я пою, и, значит, я у цели.

И только иногда берет меня тоска,
Что я растратился на мелочи немало,
И тянется к перу уставшая рука,
И хочется мне все начать сначала.


             I
      
Вот и опять заколосились всходы.
И вновь я здесь – в родном своем краю,
Среди любимой с детских лет природы
Я словно песню старую пою –
Повсюду близкое, родное узнаю.

Вздыхают камыши. Цветут болота
По сторонам изъезженных дорог.
А на полях – по-прежнему работа
Под жгучим солнцем до седьмого пота –
Знакомый труд, исполненный тревог.

Я издали увидел кромку леса,
С которым связана пора наивных грез,
С которым я сроднился с малолетства,
В который я душой навеки врос.

Как много тайн я здесь ему поведал,
Проникновенных слов наговорил,
А вот теперь как будто друга предал,
Хоть, несомненно, искренне любил.

Но получив хоть малую возможность
Отвлечься от красы иных лесов,
Спешу в свой лес ревниво и тревожно
И вижу: к встрече он всегда готов,
Как мать, что днем и ночью ждет сынов.

В те годы, что теперь легли меж нами,
Он для меня берег и сохранил
И этот вот, под ежевикой, камень,
И ту тропу, что в детстве я торил.

И эту рощу, что при мне когда-то
Была насажена на старом пустыре,–
Все это было, есть и будет свято
В душе моей… Пришла пора стареть

Всему, что нас объединяло с детства, –
Стареет лес, старею с ним и я…
«Какого ты лишил себя наследства, –
Шуршит камыш, – здесь молодость твоя!

Она и в тальнике, что клонится над речкой,
И винограда ласковой лозе,
В счастливом жеребенке без уздечки,
И в молодой раскатистой грозе.
      
В щемящих душу запахах цветенья
Лоховника*, акаций, трав степных,
В сиянье звезд и в соловьином пенье,
В журчанье струй у берегов родных».

Но вот я вижу молодой подлесок,
Сменивший ветеранов без меня;
От мощных белолисток** поднебесных
Осталось тут всего лишь два-три пня…

И грустных мыслей темной вереницей,
Под звуки леса и под ветра шум,
Как летописи скорбная страница,
Стал наполняться мой смятенный ум.

Я выхожу из леса, как из дома…
Спешу и медлю, сдерживая шаг.
Куда теперь моя душа влекома?
Какой ее не отпускает страх?
----------------------------------------
*Лоховник(лох) – южный кустарник с длинными  острыми
колючками и узкими листьями дымчатого цвета; от его
невзрачных жёлтых цветов исходит непередаваемый аромат.
**Белолистка – серебристый тополь.
   
               
            II

Здесь мир иной. Здесь неуместны звуки.
Здесь безраздельна власть небытия…
Как в тяжком сне, шаги трудны и глухи,
И вот последний… «Мама!.. Это я…».

Безмолвен камень. Немотна могила.
Как будто мама вовсе не жила,
Как будто не страдала, не любила,
Как будто крест свой тяжкий не несла...

       ЭПИТАФИЯ
В нас слезы горькие не иссякли,
И не забыть нам тот скорбный час.
Вся без остатка, за каплей капля,
Она не в землю ушла, а в нас.


Среди могил, у вечного покоя,
Мельчает все, и нечего сказать…
Здесь край земли, и, перед бездной стоя,
Живым, нам тайн ее не разгадать.

Лишь гнутся скорбно-виновато плечи:
В свершенных судьбах – след и наших дел;
И мир вокруг так больно изувечен,
И правит в нем все тот же беспредел.

Здесь младший брат лежит – десятиклассник…
Второго мая в городском лесу
Был выездной, традиционный праздник…
Да разве в нем ли, в празднике том суть…

Подонки есть. Подонки есть подонки.
Содрав часы, избили сообща,
И праздник мысли, праздник жизни звонкий
Погас, как луч, и больше нет луча.
         
           ЭПИТАФИЯ
В познанье мира был он так неистов,
Непраздные вынашивал мечты…
И вот он здесь, под хладным обелиском,-
Порублен куст, погублены цветы…


А рядом и вокруг – иные лица,
Знакомые мне с детства имена…
Вот книги жизни горькая страница…
Еще одна. Еще. Еще одна…

А где ж Илья? А где сосед мой Колька,
Который тихо утонул в реке?
А дед Макар? А где, а где же столько
Других, мне близких в детском далеке?

А где же близнецов приют последний –
Мой брат-младенец и сестра моя?..
Их нет. Они растаяли бесследно –
Здесь безраздельна власть небытия.\

Людская память, как костер, остыла,
Исчезли полусгнившие кресты.
Туда, где были старые могилы,
Теперь уже другим несут цветы…

Здесь этажи… Тех, кто остался ниже,
Уходят в небыль даже имена.
И были ли Надежды, Поли, Гриши –
Бесспорно знает лишь земля одна…


Теперь вот и отец мой здесь утешен.
Он воевал, он грешен был в миру.
Он жил, как мог… А кто из нас безгрешен
На этом смрадном жизненном пиру?

        ЭПИТАФИЯ
Пусть над прахом твоим белолистки
Шелестят серебристой листвой,
О родных тебе скажут и близких,
Охраняя твой вечный покой…
\
Здесь стар и млад, здесь сверстники, здесь много…
Кто как сумел свой грустный век прожить.
Я здесь стою, как грешник перед Богом,
На алтаре у собственной души...
Но рядом дышит сельская дорога,
И мне пока что есть куда спешить.

               
            III

Окраина. И двор,  где я родился,
Который терпеливо ждет меня.
И разве не к нему я так стремился?..
Присядем-ка у нашего плетня.

Какой плетень? Кругом стоят заборы…
Ах, да! Ну, да… Ну все равно, садись.
У нас ведь не пустые разговоры. –
В глаза нам смотрит прожитая жизнь.

Крестьянский двор – сараи, кухня, банька,
И сад за ними есть, и огород.
И к огородам для полива – глянь-ка! –
Вода, все так же мутная, течет.
Как прежде все… Который нынче год?
Увы, не тот, совсем-совсем не тот
И звезды – на закат, не на восход.

Вот здесь, в углу двора, стояла хата.
Дома росли потом, после войны.
А мы, брат, жили вон в каких «палатах», –
Вон, видишь, у соседей полстены?

Две-три таких хатенки на деревне
Еще остались с довоенных лет.
Зрачки их окон грустно смотрят в землю,
Они таких понасмотрелись бед,
Что им не мил уже и белый свет.

Камыш, турлук,* побольше глин для связки-
Такими были стены.  И для крыш -
У нас, ведь, здесь, не терема из сказки! -
Служил все тот же труженик-камыш….

А пол там был из первобытной глины.
Он так и назывался – земляной,
И мог бы пригодиться для былины, –
Но нам с такой не сладиться струной.

Две комнаты, да сени между ними,
Да печка русская, да нары вдоль стены…
На этих нарах спали и росли мы –
Чуть старше и ровесники войны.

На нарах – немудреные подстилки,
Под нарами – убежище для крыс.
Белье в тазу – замочено для стирки,
У двери – кошка, ждет поживы – брысь!

В углу, у печки, разогрелась мама:
Поленья дров, ухват да кочерга,
Да руки, все снующие упрямо –
Она одна перед лицом врага.

Отец – на фронте, мы – мал мала меньше,
Ей некого в атаку поднимать…
О том, как жить, спросите этих женщин.
Да что там жить – как надо выживать…

Она сама копала и косила,
И для зимы готовила дрова,
И скирдовала, и канавы рыла,
И стряпала, и штопала, и шила,
И нас, детей, так трепетно любила,
И находила нежные слова…
Но как ее спина под вечер ныла!

С утра вверяя нас кому-то свыше,
Мотыгу в руки, узелок под мышки,
Она спешила на колхозный двор
(С которого сбежали даже мыши),
На ферму, в поле – вон, за тот бугор,

И там, под солнцем, жалящим в упор, -
Не отставать, хоть даже силы вышли…
А мы пока осваивали крыши,
Через соседний лазали забор,
Тонули в речке. – Что ты! Тише, тише...

Услышит мама!.. – Мама знала все,
К чему-то приходя интуитивно.
Нам было стыдно обмануть ее,
Но и признаться тоже было стыдно…

А враг не дремлет. Он – в пустых сусеках,
В голодном блеске наших детских глаз,
В нехватке сил и в воспаленных веках,
В тревожных думах об отце, о нас.
         ------------------------------------------------               
*турлук – крупный хворост, переплетающий жерди .


                IV

Отец ушел сражаться тем же летом,
Когда внезапно грянула война
(Как будто в тишине того рассвета,
В оркестре звезд – над нами прямо где-то! -
Космическая лопнула струна,
Взрывая мир, – Война! – Война?! – Война!!!)

Мужчины уходили по повесткам –
От самых юных до почтенных лет.
Заплаканные жены и невесты,
Потерянно смотрели им вослед.

И с той минуты, замыкаясь, ждали
В нелегких буднях весточки с войны,
И перед почтой сердцем замирали,
И видели мучительные сны.

Война для нас была пока незримой,
Немыслимо далекой силой злой,
Ни с чем привычным не сопоставимой, –
Потусторонней как бы, неземной.

Но без мужчин в деревне стало пусто,
Осиротели избы и дворы,
И лица женщин выглядели тускло,
И поутихли игры детворы.

Но письма с фронта были самым важным
Свидетельством той драмы роковой –
В солдатских треугольниках бумажных,
Со штемпелями почты полевой.

Меж строчек перлюстрированных писем,
Оставленных и вымаранных фраз,
Угадывались подлинные мысли
Их авторов и правда без прикрас.

И появились нищие, калики,
Цыганки с предсказанием судьбы…
Тревога застучала к нам в калитки,
В наш хуторской неторопливый быт…

Погожим днем, в знакомой шали в клетку,
Во двор напротив промелькнула тень…
И потемнел в глазах соседки день,
И как-то надломилась вдруг соседка,
И охнула, хватаясь за плетень.
      
«Пал смертью храбрых» – на стандартном бланке
Стандартные и страшные слова…
А где-то далеко гремели танки,
И где-то выла новая вдова.


            V

Все реже приходили к нам повестки,
Все чаще – извещения о том,
Что не вернутся женихи к невестам,
И детям больше не бывать с отцом.

И женщины предчувствовали, ждали -
Они уже не бились, не рыдали,
Не падали в истерике пластом
И весть о катастрофе принимали
С холодным, каменеющим лицом.

Соседям слева и соседям справа,
И через улицу наискосок,
И в переулок с улицы и прямо –
Как пистолет, направленный в висок,
Вручался этот роковой листок…

Нам повезло. Отец после леченья
(Навылет в руку легкое раненье)
На краткий срок отпущен был домой -
А шел тогда всего сорок второй.

Он заболел какой-то лихорадкой,
Температурил, бредил, исхудал.
И маме в эти дни пришлось несладко,
Но Бог ей силы и на это дал.

Отец поднялся. Молочко парное,
На грядках зелень, дыньки на плетях, –
На сельских незатейливых харчах
Он вскоре снова стал пригоден к строю.

А это значило – опять туда, в окопы…
Он с вещмешком ушел на общий сбор –
Тех, кого врач умеючи заштопал,
А также в новый призванных набор.

В день их отправки мама мне сказала:
– Снеси, сынок, продукты для отца. –
Я мчал проселком, семенил по шпалам,
И той дороге не было конца.

Мне смутно вспоминаются вагоны –
«Телятники» у привокзальной зоны,
Какие-то мужские голоса.
Растерянно я бегал по перрону
И, кажется, вдруг услыхал отца.

Вагоны дернулись. Я побежал стрелою
И в чьи-то руки сверток передал…
Так я впервые встретился с войною
И в чём-то, может быть, взрослее стал.

Состав ушел, а я вернулся к маме.
В свои лишь десять - что тогда я  мог!
Она одна опять осталась с нами…
Но нас, как видно, не покинул Бог.


            V1

Война катилась к нам неотвратимо,
Стремительно смещаясь на восток,
И в воздухе витало ощутимо
Предчувствие, что фронт уж не далёк.

Еще когда отец был на побывке,
Мы завтракали как-то за столом
(Орудуя, не ведая про вилки,
Лишь деревянной ложкой и ножом).

К нам постучали. Мигом с табуретки
Метнувшись к двери, я открыл ее:
За чем-нибудь могла прийти соседка, –
Но я увидел нечто – и «живьем».

Упитанные рослые мужчины,
Взглянувши сверху вниз на пацана,
Спросили сала и яиц куриных,
Ну и, конечно, хлеба и вина…

Мы ели кукурузные чуреки,
Картошку – то такой вот, то другой, –
То мамалыгу, счастливы и  этим,
Бывало, – и баланду с лебедой…

Я, как-то сжавшись, выдохнул, что нету,
Крутнув для подтвержденья головой.
Взглянув вокруг и на свои штиблеты,
Они помялись и пошли долой.

Их было трое, и каким контрастом
Они смотрелись в нашей нищете,
И даже мне, мальчишке, стало ясно,
Что нет, не наши это были! – те…

А вскоре, деловито близясь к цели,
Спустившись с не заоблачных высот,
Над крышами прошелся самолет,
И к нам, кружась, листовки полетели.

Среди двора, на крышах, под забором
Листочки серые ложились там и тут.
Подняв один, я прочитал, что скоро –
И даже очень – «Сталину капут!»…

Был близок фронт. Уже Кизляр бомбили,
Железную дорогу за селом...
Но где-то близко их остановили –
Там начался «великий перелом».
               
           VII

Войска на фронт шли, словно по этапу,
Все через наше двигаясь село.
С натугой шли, как будто вверх по трапу, -
Смотрели в небо тысячи  стволов.

Россия содрогалась от бомбежек
И кровью истекала, но жила,
И град Петров был в голоде, и все же
Она готовилась для сокрушенья зла…

К нам конница вошла. Повсюду в хатах
Военные селились на постой.
Конюшни мигом ставили солдаты –
Народ и деловитый, и простой.
   
В тени деревьев сочинялись письма,
Чинили сбрую, булькала еда,
Шутили – и со смыслом, и без смысла, –
Но все сводилось к одному всегда:
Что ждет их там, где шли бои тогда.

Тот день пришел, и срочно, по приказу
Седлая застоявшихся коней,
Они в поход свой выступили сразу  -
Кто к славе ратной, кто - к закату дней

За ними вслед, уверенно и гордо,
Шел «бог войны», задрав стволы, как морды,
Пока что, как положено,  в чехлах.
Ползли, из Штатов присланные, форды
И  студебекеры,  им не было числа.

Шли много дней, сражаясь с грязью липкой,-      
Моторы глохли, завывая хрипло.
Их обгоняли пешие колонны –
Шли к фронту строевые батальоны.

Через село прошедшие солдаты
Листвой осенней канули куда-то,
Чтоб пред судьбой предстать или Творцом…
Но фронт ушел на запад безвозвратно –
Фортуна повернулась к нам лицом.

           VIII

Отец ушел. Мы снова ждали почту.
Он нам писал нечасто, но писал, –
Оттуда, из окопов, эти строчки
Как будто Бог для ждущих посылал.

Но как-то раз, все в той же шали в клетку,
Все та же тень, но к нам уже во двор,
Мелькнула, – что случалось крайне редко,
И это было словно приговор.
   
Она с заминкой покопалась в сумке
И извлекла знакомый всем листок.
Вся сжалась мама с тяпкою у лунки,
А я читал, не разумея сути
На том листке мне непонятных строк.

Нам почтальонша объяснила кратко,
В чем заключалась этих строк загадка:
Пока еще, возможно, и не пал,
Пока что только «без вести пропал»…

Мы ждали и надеялись, как прежде,
И нас она не подвела, надежда…

Из госпиталя, бывшего на Волге,
Письмо к нам добиралось очень долго.

Отец писал, что вынесен из боя
Был службою соседнего полка…
Он  был засчитан выбывшим из строя,
Но неизвестно почему пока…

Вернувшись с искалеченной рукою,
Трудиться он вполне способен был,
Но маму скоро он лишил покоя -
Уж больно пылких вдовушек любил.

Ох, эти ночи, тягостные ночи, –
Отец под утро приходил домой,
А мама выла, не смыкая очи,
В подушку зарываясь головой.

Я просыпался от ее рыданий
И с ноющим от страха сердцем ждал –
Под музыку немыслимых стенаний –
Шагов отца, а далее – скандал.

Во мне так и остались эти ночи,
И сердце ноет, ноет до сих пор.
И эти незатейливые строчки –
Лишь слабый отзвук тех далеких ссор.

               
          1Х

Еще одно, о боги, святы боги,
Из тех печально незабвенных лет,
Я вспоминаю – странные налоги,
Каких нигде, наверно, больше нет.

Отец воюет, мама тянет лямку,
Чтоб прокормить нас, – нищета и голь,
А с нас, едва ли чуть не за козявку,
Дерут налоги, – чуть ли не за моль.

…Для нас, как и для всех в селе, корова
Поистине кормилицей была,
Без преувеличения – основой
Для нашего вседневного стола.

Любая каша – с молочком послаще,
Вареники в сметане с творогом,
Молочная лапша и простокваша, –
И даже чай хорош был  с молоком.

Но от нее, кормилицы-коровы,
Мы полтораста литров молока
Сдавали в год, – и эта вот «основа»
Шла в никуда, как в океан река....

Когда восток светился перламутром
(Коров в селе доили на заре), –
Все то, что мама надоила утром,
На пункт приема я сносил в ведре.

И триста штук яиц куриных брали,
Три пуда мяса, а коль нет, – плати,
Свиную шкуру, Господи прости,
Поскольку нашу с нас уже содрали.

Какую-то страховку приносили
И «самообложение» еще,
С земли, с деревьев… Было ль нам по силе
Нести такой немыслимый расчет?
Но с властью шутки плохи, – все платили.

И облигации несли по новым «займам»
(По «добровольным» – ну-ка, не возьми!)…
Темнела мама серыми глазами,
Прикидывая, где бы взять взаймы.

Искали выход лишь в «самозахватах», –
Сажали кукурузу, кто где мог…
А на колхозном поле, даже сжатом,
За несколько колосьев – полный срок.

А трудодень, он был пустопорожний,
Как правильно определил поэт…
Но стало невозможное возможным, -
Мы жили так, да и немало лет.

Лимит на скот. Всего одна корова,
Десяток, и не более, овец,
О лошади не молви даже слова, –
Следил за этим, и весьма сурово,
Неутомимый сельский наш совет..

Распухший председатель сельсовета,
Безмерным своевластием согретый,
Багрово-красный, часто подшофе,
В полувоенной форме, в галифе,
Явился к нам однажды в час рассвета.

У нас в то время, и для нас – бесценна,
Хорошенькая телочка росла
(Кормилица уж старая была),
Ее любила мама, берегла,
Надеясь, что вот-вот – и будет смена.

Без лишних слов надутый председатель
Распорядился сдать ее в колхоз…
Что было с мамой, знает лишь Создатель,
И сколько было, сколько было слез...

Здесь мало поэтического, да?
Пусть перебьется критик, – не беда.

    
             Х

С отцом полегче стало. Подрастая,
Мы тоже помогали, как могли.
Кривая жизни – истинно кривая! –
Из прежней выводила колеи.

Мы с ним вдвоем обламывали как-то
Колхозных дозревающих бычков
Ходить в ярме… Отец дымил, как трактор.
Да нет, он не курил, – не табачком!

Он весь кипел, негодовал, ярился
На этих непонятливых ребят.
За ними вслед я по полю носился,
Ловя его осатанелый взгляд.

Вот им-то было от чего беситься:
На шеи их, нежданно, под шумок,
Не дав свободой жизни насладиться,
Надели деревянное ярмо.

Через овраги мчась и буераки,
Рискуя чем угодно, – все равно, –
Они метались, как в смертельной драке,
Чтоб сбросить ненавистное ярмо.

Запутавшись в кустах, вдруг замирали,
Дрожащими ногами чуя твердь,
Но, лишь освободившись, начинали
Все ту же, с новой прытью, круговерть…
Со временем – что делать! – привыкали
К тому, что жизнь в ярме – еще не смерть.

    
           XI

Отец трудился в разных ипостасях:
Заведовал колхозной кладовой, –
Не уличенный в неких недостачах,
Грозивших крупным штрафом иль тюрьмой,
Он что-то все же приносил домой
(Делясь притом и с пылкою вдовой),

Служил объездчиком, возился с лошадями,
Когда-то даже трактористом был…
Всегда сурово обходился с нами,
И никогда он не был верен маме –
Себя и женщин больше всех любил.

Сменив критерии, однажды из колхоза
Он вовремя подался в лесники:
На трудодни – какие поплавки!
То и гляди – скользнешь на дно реки
Под свист летящего в коммуну паровоза.

А жизни полноводная река –
Ох, как она местами глубока!

Семья росла, и в землю села хата.
И обувь – рвань, и все штаны в заплатах,
И на подпорках держится сарай,
И прочего немало – через край…

А речка – она здесь вот прямо, рядом, –
От терских волн несет свою волну,
Пушистых верб украшена нарядом,
Скрывающих от глаза быстрину, –
На этой речке трижды я тонул…

Бывают в жизни страшные мгновенья,
Когда и жизнь уже на волоске, –
Одно твое неверное движенье
Или судьбы к тебе пренебреженье, –
И ты уйдешь в смертельное пике.

Мальчишки на реке – святое дело,
Но без догляда – Боже упаси!
Соседа Кольки отыскали тело
Дня через два – на отмели косы…

Рябила речка полосатой зеброй
От легкого дыханья ветерка, –
А я попал на быстрину под вербой –
В одно мгновенье, не заметив как.
В воронке, закрутившей глубину,
Я шел ко дну, толчками шел ко дну,
Поняв вдруг, что тону, тону, тону…

Но Бог послал мне срочного гонца, –
Сверкнула мысль: «За вербой лодка есть
(Она всегда стояла где-то здесь).
Немедля – вверх, иначе мне – каюк
(У нас и лодка, кстати, здесь – каюк)!».
Напрягшись до предела, до конца,
Я вынырнул… Борт лодки – у лица, –
Спасения последний круг,
Стремительно скользивший мимо
(Течение – оно неутомимо).

Скорей! Я кинул вверх одну из рук,
Из крайних сил вцепившись в тот каюк,
Хватая воздух, страхом холодея,
Что все напрасно, – силы на пределе
(Течение – оно неумолимо)…
Вдруг чьи-то руки, словно серафимы,
Меня подняли вверх неуловимо…

Два ангела сражались надо мной,
Скрестив мечи…И просвистев над бездной,
Признав свою попытку бесполезной, –
Умчался ангел смерти с глаз долой.

Как некой высшей воли проявленью,
Я поражаюсь этому мгновенью:
Той мысли под водою, как прозренью,
Моменту этой мысли в такт теченью,
В конечном счете – своему спасенью.

 
           Х11

Так вот о речке… Сразу за селом
Она делила лес на два участка –
Хозяйство лесника; была лошадка
Служебная и бричка. В основном,

Лесной массив как раз и был за речкой,
«На той, – мы говорили, – стороне».
А мост – за километры был, далече,
К нему отец и ездил на коне,

Чтоб речку пересечь путем неблизким
(Мы называли этот путь – «кругом»)…
Бывало, приходилось и пешком –
Туда, где в светотенях белолистки,
Как своего владыку – одалиски,
Встречали переменчивостью ликов –
В игре листвы – игрою белых бликов.
   
    ОДА  БЕЛОЛИСТКЕ
Не спорю – хороша береза,
Поэты славу ей поют.
О лесе ни стихи, ни проза
Березы мимо не пройдут.
Но Мать-Природа своевольна,
Многообразна и щедра…
Есть у березы белоствольной
Оригинальная сестра.
В низовьях Терека седого
Из всех лесов, что есть окрест,
Милее леса мне любого –
Из белых белолисток лес.
Ах, белолистка, белолистка,
Своеобразна, как каприз,
Ты белоствольна, белолика,
Стоишь под ветром в белых бликах –
Кому – без виз, кому - сюрприз!
То поднебесно-величава,
То сказочность в тебе видна,
А то вдруг даже не стройна,
Но полнокровна и кудрява,
И света, и игры полна,
Как черноморская волна.
Ты не бываешь одинокой, –
С тобою вместе, с первых дней,
Питаясь материнским соком,
От общих исходя корней,
Подобные тебе, теснятся
И к свету тянутся ростки,
И под лучами серебрятся
Их беззаботные листки.
И в этой поросли беспечной
Растешь ты, набираясь сил,
И чередою быстротечной
Идут года… Кто старожил,
Тот уж, конечно, не забыл.
Вздымавшиеся здесь когда-то
Те белолистки в три обхвата…
Он мне и до сегодня мил,
До слез знакомый, незабвенный,
Наперсник юности моей, –
Тот лес, один во всей Вселенной,
Как друг – один из всех друзей.
----------------------------------------------

Отец обосновался здесь намного –
Как Моисей, почти на сорок лет…
Себе, судьбе и всей семье в подмогу,
Мы также подключались понемногу, –
Едва лишь в окнах занимался свет,
Нас поднимала мама, и в дорогу
Мы собирались. В узелок обед,

Лопату, тяпку на плечо – и к речке
(Мы вскоре лодку завели свою –
По-нашему, как помните, каюк).
Чтобы идти течению навстречу,
Мы каюком ходили не на веслах,
А с помощью лишь длинного шеста,
От дна реки отталкиваясь так,
Чтоб не снесло, – сноровка еще та
Здесь требовалась – чаще не для взрослых.

Под огород отцу надел давали,
К нему мы добавляли кое-что:
То клин под кукурузу распахали,
То под бахчу – да мало ль что еще, –
Мы до изнеможенья уставали,
Чтобы успеть, чтоб обработать все.

Пололи, поливали, собирали.
На рынок отвозили, чтоб продать,
Косили траву, сено запасали, –
Нельзя, недопустимо опоздать:
Земля, как женщина, – не любит ждать…

          
           XIII

Нас этот лес учил не расслабляться,
Непраздности и цельности учил,
Прогнувшись, от удара не сломаться,
Пружиниться учил, сопротивляться, –
Он нас житейской стойкости учил.

У нас порой такие дуют ветры,
Что все гудит – и воздух, и земля,
И стелются, и гнутся долу ветлы,
Ломаются, как спички, тополя.

А белолистка лишь упруго гнется,
Скрипит и стонет в напряженье сил,
И устоять ей все же удается, –
Если, конечно, червь не подточил.

Ну, а когда – безмерной силы шквал,
То только вместе с корнем – наповал…

На пересменку с братом охраняли
Мы наши грядки часто по ночам.
Нас комары безжалостно съедали,
Порой живот от голода урчал.

Нередко жуть брала: лесные звуки
И шорохи. И будто бы шаги.
И тени тянутся, как будто чьи-то руки,
И чьи-то вздохи рядом, чьи-то стуки, –
Кто там в лесу, друзья или враги?

Какой-то огонек мелькает в чаще,
И с ним сошлась падучая звезда, –
Меж прошлым, может быть, и настоящим
Здесь грань легла? А далее куда?

Подросток с восприимчивой душою,
Один в лесу, один в глухой ночи,
Я оставался тет-а-тет с судьбою
У зреющих томатов и бахчи.

Но постепенно дневная усталость
Одолевала страхи, комаров,
Все сущее как будто растворялось, –
К Морфею в гости тело отправлялось, –
Был сон в лесу и крепок, и здоров.

А днем мы  снова собирались вместе,
И мама вновь была душой всего.
Отец – все по делам, нам неизвестным,
Мы часто и не видели его.

Мы поливали потом и водою
Ту землю, что тогда кормила нас:
Ведь надо поискать такого зноя –
Не Африка, конечно, но Кавказ!

Когда бы не из Таловки вода, –
Здесь жизнь бы прекратилась навсегда…

Но в повседневной круговерти этой
Познания искал мой юный ум
В глубинах книг и вдохновенных дум,
В системах мысли «альфа» или «бета»…

Однако же ума и духа поиск
Длиною в жизнь – уже другая повесть.
          

          ХIV

Саднит в душе как бы виною скрытой
Иная тема и иной вопрос.
Немало из тех дней давно забыто,
Но это и доныне я донес.

В одном дворе по улице нередко,
На ветхой умостившись табуретке,
Сидел старик на солнышке – седой,
Весь изможденный, немощный, больной.

Прикрывшись от лучей какой-то рванью
И уронивши голову на грудь,
Казалось, он имел одно желанье –
Отринув мир, «забыться и заснуть».

И веяло не только болью тела
От облика печального его.
Душа его страдала и болела –
Не меньше, может быть, чем естество.

Он не седой был, а скорее белый -
Безжизненной какой-то белизной.
Шептались, что немало отсидел он
И возвратился только лишь живой.

И был он вовсе не таким уж старым,
Но сколько ж из него тянули жил,
Каким в его душе прошлись пожаром,
Чтоб в человеке все испепелил!

И здесь, в своем селе родном, – забытый
Друзьями и соседями, больной, –
Он был как бы давно уже убитый –
И даже виноват, что вдруг живой.

Ни разу я не видел, чтобы кто-то,
Войдя в калитку, подошел к нему,
Хоть малую, но проявив заботу, –
Он был уже не нужен никому.

Он сам не знал, за что ему такое, –
Отверженный, лишенный всяких сил,
По существу, он был уже изгоем
И медленно из жизни уходил.

Его забрали крепким и здоровым,
А возвратили лишь полуживым.
Но он хоть умер под родимым кровом, -
А что с беднягой сделали  другим?

Среди знакомых мужиков – беспечно
Он что-то там такое произнес...
В колхозе он работал безупречно,
Но кто-то быстро настрочил донос.

И вскоре ночью, воровским манером,
«Опричники» поднялись на крыльцо...
Он был и не последним, и не первым,
Кто сгинул за пустячное словцо...


      ХУ

Мы жили в иррациональном мире
И «под собой не чуяли страны», –
Как будто в Оруэлловской квартире,
Под оком власти даже там видны.

Растила нас семья, учила школа,
А партия «вела»...  И комсомол
За нею вслед куда-то тоже вёл.
Как наркоман от действия укола,
Я был активным и за ними шёл.

И что-то даже срифмовал такое
О тех, кто перед нами вдруг простёр
Дороги голубые в голубое –
В какой-то там сияющий простор.

Я принимал на веру те идеи,
О коих нам вещали знатоки...
Хотелось бы спросить их ныне: «Где вы?
На островах? Или спились с тоски?»
А мы всё те ж и там же, дураки.

Нас вдохновлял «великий» Джугашвили
И истреблял – кого и как хотел
(И в этом он немало преуспел!), -
А мы ему осанну возносили.

В глушь сельскую к нам доходили слухи,
Но мы к ним  почему-то были глухи –
Боялись иль считали клеветой:
Он был тогда превыше, чем святой.
               
Газеты истекали славословьем,
Как перепивший - рвотною слюной,
И дутой «всенародною» любовью,
А он – вампиром! – опивался кровью
И над великой тешился страной.

Расстрельные просматривая списки,
Он жёлтым глазом – пистолет в висок! –
Пронзал фамилии, чтоб грянул выстрел,
Чтоб где-то Шариков нажал курок...

Они не пощадили Гумилёва,
Флоренского и тысячи других.
Они бы расстреляли и Толстого –
«Война и мир» уж явно не про них.

Цвет нашей удивительной культуры –
Бесценный, плодоносный пласт земли,
По- шариковски мысля в перекурах,
Они, не дрогнув, начисто смели.

Сажали, изгоняли, убивали –
По-подлому (какой уж там расстрел!) –
А перед этим – мучили, пытали...
У Шариковых много всяких дел,
Но главное их дело – беспредел.

И самый корень нашего народа –
Крестьянство, становой хребет Руси! –
Они сломали, жалкие уроды,
Дымящих папирос не погасив.

Хозяйственных, толковых мужиков,
Которые с земли давали прибыль,
Сорвали с мест, отправили на гибель,
Навешав им тяжёлых ярлыков.

Посредственность, прорвавшаяся к власти,
Чтоб утвердиться, - давит сапогом...
Не знала Русь такой ещё напасти –
Похлеще самых яростных врагов.

...Но это уж совсем другая тема,
И я ее куда-нибудь снесу...
Не знаю, получилась ли поэма,
Но было хорошо в моем лесу.


ЭПИЛОГ   

И сад, и дом, и двор, где я родился, –
Увы, увы, уже не ждут меня.
Иной там дух, иные там и лица,
И не присесть уже у нашего плетня,
И не моя уже, а чья-то там родня.

Мой бедный лес!.. Его колесовали, –
А как следил за ним здесь мой отец! –
Его сгубили, порубили, затоптали, –
Я как-то встретил в нем гурты овец.

И молодой чабан с тяжелой палкой
На мой вопрос: «Не жалко ли?» – в ответ
Вопросом на вопрос: «Чэго нэ джалко?» -
«Ну, леса, вот...» –
    «Чэго здэсь джалко? Нэт!»               

И я побрел побитою собакой,
И понял вдруг, что все, как дым, прошло,
Раскланялся у хаты с древней бабкой, –
Что было, то быльем уж поросло...
Мое село – уже и не село...

И тени прошлого, минувшего, былого
Прошествовали молча предо мной:
Суворова, Ермолова, Толстого,
Багратиона, графа Воронцова –
Меж гранью гор и вольностью степной
У каждого из них был жребий свой.

Но все они, как, впрочем, и другие,
Стояли за великую Россию –
И мужеством, и гением ума –
И делали дела свои большие, –
История не пишется сама.