Камера Абсурда. Интервью с Даниилом Хармсом

Я теперь считаю так: меры нет.
Вместо меры наши мысли, заключенные в предмет.
Даниил Хармс


Снился мне Хармс в подвенечном уборе: клетчатый пиджачок, короткие штаны с пуговичками пониже колен, серые шерстяные чулки, черные ботинки. Шею подпирал белоснежный твердый воротничок с детским шелковым бантом, а голову украшала пилотка с «ослиными ушами» из материи.
Итак, Хармс сидит в кресле недвижим – нога на ногу, голова запрокинута – то ли спит, то ли мечтает. «Картина маслом, мечта «Скотлонд Ярда»! Но где же скрипка?» – подумала я и вместо скрипки заметила дымящуюся курительную трубку в руке писателя, которая вот-вот упадет ему на колени. Дабы не загорелся мой и без того горячо любимый классик, я подбежала и подхватила вываливающуюся трубку. 
– Здравствуйте, я давно вас жду. Вообще-то я жду не вас, точнее ждал не вас, или никого не ждал, но раз уж вы пришли – присаживайтесь, милости просим! Вы, наверное, моя новая горничная? Горчичная Анна Тимофеевна?
С испугу я уж было хотела притвориться горничной, но не вышло:
– А! Вы тот самый аноним, кто недавно написал про меня тот самый стишочек, что-то вроде «Без Хармса не было бы Марса»? Или наоборот? Вижу-вижу, по глазам вижу, что это Вы. Я ведь не только писатель, я хороший окулист.  Простите, что с недосыпу принял Вас за горничную. Как же Вас зовут?
– Здравствуйте, Даниил Иванович! Меня зовут Бунякина Ольга. Поэт и журналист по совместительству.
– Не люблю газеты. Это вымышленный, а не созданный мир. Это только жалкий, сбитый типографический шрифт на плохой, занозистой бумаге. Однако фамилия у вас прелестная. И внешностью моего анонима я весьма доволен.
– Польщена, Даниил Иванович. Однако зачем же так уничижительно относиться ко всем издательствам. От части вы, конечно, правы…
– Не издательства, а издевательства! Над здравым словом. Но вы, я вижу, хороший человек. Это написано у вас на лбу. Ведь я не только окулист, я физиогномик.
– Ох и широк же круг ваших пристрастий! Интересно, что вы любите делать больше всего?
– Писать, конечно же. Глядеть в окно и писать.
– Наверное, поэтому образ окна так часто мелькает в Ваших произведениях?
– Я вообще считаю, что мир тождественен окну. Вот, послушайте что я записал вчера в своей тетради: «Я встал и подошел к окну. Я сел и стал смотреть в окно. И вдруг я сказал себе: вот я сижу и смотрю в окно на… Но на что я смотрю? Я вспомнил: «окно, сквозь которое я смотрю на звезду». Но теперь я смотрю не на звезду. Я не знаю, на что я смотрю теперь. Но то, на что я смотрю, и есть то слово, которое я не мог написать».

– Интересная мысль...  А легко ли Вам пишется?
– Когда как. Чаще всего пишется само собой, не больнее укола иголкой, а иногда приходится потрудиться, знаете ли, и прожевать кактус. Наиболее удачными получаются вещи, написанные спрыпрыгу.
–  Как спрыпрыгу, простите?
–  Ну как-как… Без переподвыподверта. На одном дыхании.
– Это и есть подлинный талант! А почему многим вашим произведениям свойственна незавершённость, отсутствие «разрешительного» конца?
–  Я хочу заставить людей думать. А для этого необходим обрыв, тупик. Только в тупиковой ситуации многие из нас наконец-то  начинают думать. Но вообще у меня есть более глубокая идея на этот счет, которую предпочитаю оставить при себе. У каждого должен быть свой золотой самовар.
– То есть золотой ключик?
– Именно.
 – «Чем запутанней, тем интереснее!», как говорила Алиса в Стране Чудес. Вы же любите Льюса Кэролла, если я не ошибаюсь? А кого еще Вы предпочитаете из классической или современной прозы?
– Я люблю Николая Гоголя, Козьму Пруткова, Густава Майринка, Кнута Гамсуна. Я вообще стараюсь много читать. Как художественную, так и философскую литературу: Лосского, Аристофана, Бергсона, Баррета, Бехтерева.
– А поэзия? Кого бы Вы выделили из поэтов?
– Мне близок Велимир Хлебников, Василий Каменский, Александр Туфанов, Владимир Маяковский, Андрей Белый, Фёдор Сологуб. Я очень люблю хорошие стихи и многие с лёгкостью запоминаю наизусть.
– Надо же, какая у вас отличная память! А что конкретно Вы вкладываете в понятие «хорошие стихи»?
– Великая вещь «Божественная комедия», но и стихотворение «Сквозь волнистые туманы пробирается луна» – не менее велико. Ибо там и там одна и та же чистота, а, следовательно, одинаковая близость к реальности, т.е. к самостоятельному существованию. Это уже не просто слова и мысли, напечатанные на бумаге, это вещь такая же реальная, как хрустальный пузырек для чернил, стоящий передо мной на столе. Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется. Вот что могут сделать слова.
– Как точно подмечено, Даниил Иванович! Фантастически точно! А сможете ли Вы назвать самое любимое стихотворение?
– Выделить какое-то одно стихотворение очень сложно, все зависит от настроения. Сегодня, к примеру, мне в душу запал Северянин. Должно быть, он тайком подсыпал в мою тарелку любовное снадобье, чтоб я поменьше его ругал. Если эти «ананасы в шампанском» не отстанут от меня до вечера, то с ними я и приду в Дом Печати на вечер обэриутов.
– Я уверена, Вы произведете фурор! Хармс, читающий «Ананасы», - абсурд чистой воды! И раз уж мы заговорили об ОБЭРИУ, расскажите, пожалуйста, чем вы, обериуты, отличайтесь от других течений, от «зауми», например, с которой Вы начинали…
– Заумь была ошибкой юности. Слава Богу, я быстро пришёл в себя нынешнего. Нет школы более враждебной, чем заумь. В своем творчестве мы, обэриуты, расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Мы – поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы – творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов. А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства? У искусства своя логика и она не разрушает предмет.
– Даниил Иванович, а почему, собственно, ОБЭРИУ? Откуда взялась эта «У» на конце?
– Потому что, потому – всё кончается на «У»!
– Только, видимо, у Хармса всё кончается на «Всё»!

Тут я скоропостижно проснулась.
Кто знает, возможно этот сон и есть один из «бесконечных» «случаев» Даниила Хармса, которыми так изобилует творчество писателя. 
И на этом – всё!