Канал

Варшава. Год сорок четвёртый.
Остатки отряда Сопротивления
уходят от немцев через
канализационный коллектор.
Не хотелось, однако, спускаться
в говно и во тьму, но приказ есть приказ.
Бредут по колено в отходах, в эманациях быта,
перемешанных в общегуманный коктейль.
Тошнота-с...

Лишь одна Маргаритка, связная,
привычна к туннелям, она
изучала коллектор –
все входы и выходы, ставила метки
в необходимых местах, даже газ,
пущенный немцами, вовсе
её не пугает, едва не смешно
ей смотреть, как бойцы
затравленным взглядом
следят за белёсым туманом,
что беспозвоночно клубится
над тёмно-коричневой гладью.

К тем, кто сидит, отдыхая,
газ забирается в душу,
а с ним и канальная смрадная тьма,
от которой и праведник станет
порочен и гнусен в глубинах своих,
поэтому пан подпоручик
не рекомендует сидеть, лишь стоять.

Пан композитор (не Пендерецкий, отнюдь)
говорит, будто слышит пение ангелов,
на что ухмыляется пан подхорунжий,
давно намекавший, что пану артисту
не место среди настоящих мужчин,
защищающих польскую честь
не со скрипкой в руках,
а с магической сталью войны.

Наглотавшийся газа артист
изрекает, что Данте, скорее всего,
не ад наблюдал наизнанку
извёрнутым оком души,
полыхавшим, как знамя,
в мистериально сквозящем чаду,
а этот варшавский коллектор,
где призраки мёртвых и призраки спящих
заходят в живых, будто в спальню,
выходят из них, сокровенно блестя
ртутной росой сатисфакции,
проступившей на призрачных ликах.

Бойцы не заметили, как разделились
и разошлись по разным туннелям,
будто спрут человеческих грёз
запустил свои щупальца
в чёрные ямы бескрайней тоски.

В сторону Вислы! В сторону Вислы!
По желобу предназначенья стекавшие мысли
сменили маршрут и ушли в заповедный вояж,
Висла пряталась там, за лопатками и за хребтом,
отбегала, когда голова, извернувшись
на шее-змее, озиралась назад,
хохотала по-детски невинно и страшно,
мы брели по кишечнику
сквозь бесконечное брашно,
в ускользающий разум вцепляясь зубами,
и, казалось, нас больше, чем нас,
кто-то лишний, пристроившись, с нами
шагал на краю поля зрения,
в погранично мерцающей смури.

Збышек вместе с Халинкою, уединясь,
занимались любовью по горло в говне,
всё равно ведь не жить, так чего бы уж не
насладиться на сгибе страницы, где повествованье
обрывается в яму не то извращенья, не то отрицанья?
И не знала Халинка, что Збышек женат, ибо
пан подхорунжий, Збигнев Пихельский,
поклялся ей в чистой и вечной любви,
святость которой, казалось Халинке,
была такова, что фекальные воды близ них
становились священно-кристальной
водой иорданской, в которой бы впору
невинных младенцев крестить.
Чуть позже, когда ей открылась вся правда,
она застрелила себя своей нежной рукой,
в которой так непостижимо прекрасно
сверкнул парабеллум.

Пан композитор, от всех отделясь,
бродил по туннелям, держа
в своей левой руке прозрачную скрипку,
а в правой – прозрачный смычок;
импотент от искусства, он сочинял
свою лебединую песнь
(возможно, и не лебединую, а
песнь удода, к примеру, иль выпи).
Забегая вперёд, скажем: да,
сочинил-таки пан Кшиштоф Выбульт
свой великий концерт
для невидимой скрипки
и торообразного гулкого бреда.
Канальные крысы услышали первыми
этот извилистый опус.
Последним услышал его,
полстолетья спустя, Альфред Шнитке,
когда, умирая, лежал в полусонном бреду,
постигая глубины глубин,
что в морщинах вселенной живут,
и некая тень пронеслась,
как порыв сквозняка,
спичкой чиркнув по краю вниманья его.

В том коллекторе также блуждали
два марсианина: Сбурчек Цецедрофт
и Клёцкорф Мажрульдэрт; их миссия
в том состояла, чтоб пред захватом Земли
подготовить плацдарм
для вторжения орд марсианских,
что явятся из-под земли в своё время.
Марс, да будет известно вам,
вовсе не там расположен,
где в школах нас учат;
нет, он глубоко под землёй,
во внутреннем космосе...
Так полагали Сбурчек и Клёцкорф,
точнее сказать: Мачек Штур
и Конрад Свинарский,
художники-сюрреалисты,
на которых фашисты
ставили опыты по психотропной вербовке,
но, увидев, куда завели результаты,
отпустили изломанных юношей в мир,
распахнувший пред ними свои
гостеприимные дверцы и люки.

Маргаритка и Анджей, её кавалер,
отстали от прочих; он ранен в плечо,
а она для него послужила опорой,
костылём, влюблённым в усталую плоть,
что поникше провисла под параноическим сводом
и пала бы ниц, если б только не этот костыль.
Иммиграция крови из тела во тьму,
иммиграция смысла из формы в бесформенный чад,
с пылесосом судьбы две фигуры над раной висят,
наклонясь, и ухмылки по ликам скользят,
точно лопнула кожица у перезрелых плодов.
В компенсацию газ входит в тело – в уплату за кровь,
и судьба, насосавшись, качаясь, висит: не паук,
но довольно-таки тошнотворное нечто:
сгусток судорог, страха и мук
в паутине ехидных сплетений извечных.
Две фигуры, из дымчатой сажи две тени,
сопутствуют нашим влюблённым,
как тёмный подтекст.
Анджей изнемогает, сползает с ума,
словно грязного пота полоска
с щеки – в темноту.
Маргаритка нашла-таки нужный туннель
и почти ускользнувшую Анджея плоть
дотащила до света, до Вислы, до выхода,
но не смогла перейти чрез последнее «но»:
прутья свежей решётки стояли пред ними,
германским умом прозорливым
поставленный Вечный Барьер;
по ту сторону – Висла,
по эту – тоска, маята, пустота,
обескровленных губ тяжелеющий шёпот,
ворсинки мертвеющих чувств,
испаренья мечты...

Пан подхорунжий пробрался наружу,
где немцы поставили тут же его –
ну, прямо по Сартру! – к последней стене...

Пан подпоручик пробрался наружу
(и не было немцев, была пустота средь руин)
и только тогда осознал,
что его подчинённых с ним нет:
все пропали в туннелях,
как звенья разорванных пальцами бреда
логических связей. Аминь?..



-----------------------------------------
По мотивам гениального фильма Анджея Вайды «Канал» (1957).