Минус двадцать по Цельсию

Минус двадцать по Цельсию,
у сугроба пригрелась тощая псина,
верно, творит молитву собачьему богу, вести
о лете блошином ловит ушами длинными,
рваными, раненной лапой дёргает
синеватый, оледенелый воздух –
чем-то родным веет в чём-то убогом –
все мы под богом, а у него – слёзы
с седых страниц, по морщинам тёплым,
там есть и море, и зимний закат, и пепел пустыни.
Дерево, кадром оконным встало, как вкопанное,
дерево жизни мёртвой скульптурой инея.
Минус двадцать по Цельсию,
на книжной полке чекушка – невольный
сосед Гомера, Шекспира и прочих местных,
облюбовавших пыль старины. Бездомный
взгляд в монитор, на метроном курсора,
на букворяд, на переливы маски лица
в остывшем кофе, и снова, на монитор –
за это время, что-то должно измениться и стать
частью большой истории,
под названием – существованье, или присутствие.
В минус двадцать – спокойнее,
чем, например, в минус три, чувствуется
собственная нагота, до застывшей губчатой пены костей,
собственное бессилие перед задумкой природы,
и вместе – величие от наличья в себе
этой величины, в сердце и априори.
В минус двадцать хочется стать шерстью
на гриве льва в африканской саванне.
Чёртов обогреватель, совсем не дышит, чёртов Цельсий,
и божественная литургия чистейшего неба, вставленного
в кадр окна с остекленевшим деревом жизни,
и жизнью одной псины, из рода юродивых.
Сейчас, как никогда, близки –
понимание времени, ускользающего во времени года,
упражняющего теплокровие
на растяжках резиновой ночи, нимбы кошачьих
зрачков по подвалам, звонкие парные в слове,
подвешенном в воздухе. Минус двадцать – не важно –
стучится пульс клубящегося шоссе –
перебираю клавиши, струны, бумажки, прищепки,
чашки, ложки, ленточки новостей,
собираю мозаику ощущений
для будущих поколений, по колено в снегу,
закалёно, твёрдо, решительно, жалко –
на лету, на ходу, на бегу –
из любви, из надежд, из нужны, из-под палки.


Рецензии