Не бойся

Позвольте мне сперва представить всех, кто собрался за столом у моей зелёной лампы в эту неповторимую, мистическую ночь, одиннадцатого ноября две тысячи одиннадцатого года… Но лучше мои гости представятся сами, когда начнут свой рассказ; меня вы уже знаете, а если и нет, ничего страшного: это вам непременно предстоит.
Четыре кресла, обращенные друг к другу, четыре силуэта в клубах табачного дыма, четыре тени спят на стенах. Мы сегодня собрались, чтобы воскресить в памяти одну историю, происшедшую, вроде бы, совсем недавно, но так тщательно и постыдно забытую. Каждый из нас хранит лишь её часть там, куда никто не заглядывает, но настало время стряхнуть пыль со старых тетрадок, и как бы горьки не были воспоминания, я прошу своих гостей не утаить ни одной подробности, потому как эта история должны быть рассказана и услышана.

***

Жестокость. Рассказ Алёны

*
Наша дружба с Эрой началась в тот вечер, когда я первый раз убежала из дома. Я никогда до этого не убегала из дома… Я очень боялась своего отчима Михаила, а тогда я подумала, что он, наверное, убьёт меня. Он бил меня часто, но никогда не повышал на меня голоса, не угрожал – просто звал в свой кабинет и приказывал раздеться. У него в шкафу хранилась плетка из бычьей жилы, вот ей-то он меня и наказывал. Он хлестал меня долго, но я не должна была плакать, иначе он бы не остановился. Я часто теряла сознание. Михаил говорил, что это всё – недостаточный приток крови к мозгу. Знаете, как я возненавидела этот переслащенный чай, которым он меня отпаивал… Нет, по крайней мере, я ни разу не видела его пьяным… Зато в его кабинете было много зеркал: он, когда бил меня, любил наблюдать за собой со стороны… Маму он тоже бил, но ей это нравилось.

В 2006-ом мы переехали в город, я перешла в девятый класс. Новая школа встретила меня недружелюбно. С детства я была тихоней и не умела ладить со сверстниками. Мне всегда было трудно с кем-то сблизиться, шумные компании подчас пугали меня, а тут… Я долго не могла взять в толк, как такое может быть возможно: в классе того уважали больше, кто был гаже, циничнее. Потом я поняла: не уважали - здесь никто никого не уважал, - а боялись. Все боялись. Учителя боялись начальства и учеников, а ученики – друг друга. Неудивительно, что я стала не просто изгоем, а козлом отпущения. Каждый считал своим долгом поиздеваться надо мной: что бы я ни сказала, что бы ни сделала, – всё поднимали на смех, всё было поводом унизить меня, смешать с грязью. И то, как я одевалась, и то, что я не ржала над их тупыми шутками, и то, что я никому не могла дать отпор, а только ревела. Это началось с первых дней учёбы. Сначала лишь те, что понаглее, подкалывали меня, изучая мои слабые места, а потом – понеслось… Учителя тоже невзлюбили меня. Я успевала не хуже всех: были и те, кто вообще ничего не желал делать… да и я не желала, но делала… Чисто машинально, потому что в школе надо учиться. У других родители давали взятки. Находились и те, кто угрожал учителям – их не трогали. А я – ну не могла же я пожаловаться родителям, да и вообще никому не могла пожаловаться. Докладные на меня сыпались директрисе на стол охапками. Классная руководительница говорила, что я нарушаю атмосферу сплочённости в классе. А я просто не хотела быть такой, как они.
Я хотела быть такой, как она. Эранта училась в одиннадцатом и в школе появлялась изредка, как и большинство старшеклассников. Я никогда не замечала её в компаниях: все перемены она просиживала в углу лестничной площадки в больших поломанных наушниках и будто спала, но безошибочно угадывала, когда кто-то подходил именно к ней, и открывала глаза. И улыбалась всем. Вот это меня больше всего и поражало. Эра легко находила общий язык с кем угодно, хоть и держалась особняком. Я чувствовала в ней родственную душу, но подойти – не решалась. Мне казалось, что меня она осмеёт, как и все, прогонит… 

Однажды я поранила одноклассника карандашом… Сколько бы я ни пыталась вспомнить, что именно подтолкнуло меня к этому, ничего не выходит. Помню только его зарёванное лицо… Он стоит передо мной, вся парта в крови, а из щеки у него торчит карандаш, а изо рта у него течёт кровь… В ужасе я оглядываюсь по сторонам, а все: одноклассники и учительница истории, и те, кто прибежал на крик – с не меньшим ужасом смотрят на меня. Потом – темнота. Из милиции меня забирал отчим: мамы не было в городе. Знаете, он ведь когда и бил меня, не сердился, а тут… он был вне себя от ярости. За всю дорогу Михаил не проронил ни слова, но по тому, как агрессивно он вёл машину, и как тщательно он избегал моего взгляда в зеркале заднего вида, я понимала, что по приезде домой, он… он... и Господи мне стало так страшно! Во что бы то ни стало, нужно было спасаться, - всю дорогу я была сама не своя от волнения, - и чуть только Михаил остановил машину у ларька, чтобы купить сигарет, я рванулась прочь – он ещё не успел выйти. От остановки как раз отходила маршрутка – я замахала руками водителю и на ходу вскочила в неё. Михаил, конечно, бросился за мной, но не успел.
Я тогда не задумывалась, почему он не поехал следом. Мне только казалось, что чем дальше я оттуда, тем безопаснее. Вот только куда мне теперь было идти? Одно я знала точно: назад дороги нет. Опускалась ночь, а тогда стоял такой же промозглый ноябрь, как сейчас, город зажигал фонари – чужие, безразличные.  И я пришла к ней. Я вообще-то знала только дом, где жила Эра, - эта была девятиэтажная точка, один подъезд. Что же, если не судьба, хранила меня  в ту ночь? В одном-единственном окне горел свет. Разве у меня был другой выбор? Верно, выбор есть всегда, и я решилась подняться, правда, пока это было всё, на что я отважилась. Поднеся палец к звонку, я увидела, как тряслась моя рука и тут же передумала. Ну зачем ей меня впускать? За моей спиной раздался кашель – я обернулась и увидела старика с ключом в руке, хмуро уставившегося на меня. Дура, с чего я только взяла, что это её квартира?! Я готова была провалиться сквозь землю со стыда, но в тот момент, сама не знаю, почему, снова повернулась к двери и позвонила… В ответ раздался голос Эры – «открыто!» – я сразу его узнала, однако, войти пока не решалась. Я слышала, как старик возился с ключами, видимо, никак не мог попасть в замочную скважину, а потом вдруг наступила тишина, и он пробурчал… «Проститутки, наркоманы сраные». Я в ужасе юркнула в дверь, как раз, когда Эра сама подошла поинтересоваться, кто там, и стукнулась лбом о её плечо. Надо сказать, Эранта была заметно выше своих сверстниц. Флегматично смерив меня взглядом, она махнула рукой в сторону кухни и сама направилась туда.
«Вот, сахара нет - произнесла она, поставив передо мной кружку чая, и добавила с усмешкой - или Кровавая Графиня не пьёт чай?» Это прозвище вообще-то показалось мне обидным. Я спросила, откуда она знает, на что Эра усмехнулась и сказала, что вся школа знает, а она – сама видела, и показала мне поднятый вверх большой палец. На этом разговор оборвался, а я вскочила и побежала прочь из квартиры, а когда очутилась на улице, принялась жадно глотать морозный ночной воздух, но и его, мне казалось, не хватало. Сердце бешено колотилось. Деревья стучали своими голыми ветвями. «Снег пошёл, - крикнула Эра с балкона, - ты бы лучше вернулась!» И я вернулась. «Останься», - сказала она. И я осталась. Это всё произошло в первую же ночь нашего знакомства. В первый час.

*

Бушевала вьюга, сухие травы и кустарники извивались в порывах урагана, ломались и постепенно сникали в снег. Под окном раскачивался громадный фонарь, бело-зелёный, слепящий. Каждый его взмах орошал комнату зловещим сиянием. Уткнувшись лбом в ледяное стекло, Алёна молчала. И темнота молчала – лишь ветер порой зевал в вентиляции, нагоняя беспричинную тоску. «Всё это теперь там, за окном, - думала Алёна, - а здесь – мы». Грохнула дверь – «это Эра вернулась!»
- Что там у тебя?
- Кое-что особенное, - хихикнула добытчица, выкладывая на стол четыре блестящих ампулы и пачку шприцев, - быстрее кокса, смертельней чёрного. Это фентанил, детка.
Алёна в ужасе раскрыла рот:
- Ты что, употребляешь наркотики?! – на что Эранта сделала лишь «Пффф…» и принялась надламывать ампулы.
В растерянных глазах Алёны стояли слёзы:
- Но я думала, ты принесёшь мне лекарство…
- Я те чё, нянька? – равнодушно бросила Эранта, - от насморка ещё никто не умирал. Скажи лучше, умеешь ты делать искусственное дыхание?
Алёна испуганно замотала головой.
- Это просто, ангелочек, - начала рассуждать подруга, играя улыбку умиления, - я когда отключусь, ты сосчитай до ста, запрокинь мне голову…
- Нет, нет и нет! – завизжала Алёна, нелепо притопывая ногами, - я не собираюсь смотреть, как ты тут колешься!
- Валяй.
- Эра, Эрушка, пожалуйста, не надо…
- Отъебись! Ты думаешь, я первый раз? – и Эра задрала штанину, обнажив исколотую ногу.

«… Дв-ва… Т-три… Ччетыре… Пять…» - всхлипывая, шептала Алёна, а фонарь за окном хрипел издевательски: «Рррааазз!» «Пять-восемь-тринадцать-пятнадцать» - трепетал еле уловимый пульс на иссиня-белом запястье Эранты. «…Ддесять… Один-над-цать…» - считала Алёна. Эра лежала бездыханно. Крохотные зрачки остекленело впились в потолок. «Двввааа!» - взревел фонарь, харкнув слепящей гадостью в окно, и Алёна судорожно уткнулась в бескровные губы подруги и принялась изо всех сил выдыхать в её одеревенелые лёгкие, пока не почувствовала, что у самой голова кругом и что ещё чуть-чуть – и она потеряет сознание, как вдруг Эранта дёрнулась всем телом, выгнулась и шумно вдохнула. Алёна зарыдала, а пробудившаяся царевна, расплывшись в бессмысленной улыбке, схватила спасительницу за шею и, притянув к себе, стала целовать в губы.

*

Я сначала пыталась сопротивляться, но Эра не отпускала, кричала «кусай!» - и вскоре я сдалась и стала кусать её губы до крови. Эре, конечно, не было больно… Но этот запах… Её шея пахла потом и приторными, тяжёлыми духами. Я почувствовала… что хочу её. И стала облизывать её шею. Эра сказала мне, чтобы я разделась… Точь в точь таким тоном и словами, какими говорил мне отчим. И мне стало не по себе, понимаете, что-то щёлкнуло в голове, как стоп-кран, но Эра… Она сказала: «Не бойся». Так просто, бесхитростно, - всего лишь одну фразу, - что я поверила ей.

Не бойся. Она никогда ничего не боялась, потому и не нуждалась в тех, кто постоянно трусил. А вот во мне – нуждалась, хоть и не умела сказать, зато я – сумела почувствовать. Эра доверила мне свою жизнь, и я, во чтобы то ни стало, решила доказать ей, что достойна этой веры. Достойна быть рядом с ней. Я сказала, что тоже хочу попробовать фентанил… на что Эра горько рассмеялась, пояснив, что денег нет и что «деньги – это такие вонючие клочки бумаги, на которые люди меняют всё, что у них есть, ангелочек». И я подумала: вот мой шанс! Заработать денег – и Эра перестанет считать меня безмозглым младенцем, увидит, что от меня есть польза, начнёт, наконец, относиться ко мне как к ровне, как к своей подруге... любовнице. Но, как говорится, весь пар вышел на свисток, я ведь никогда раньше не работала и ничего толком не умела… Да и куда я могла пойти, имея в кармане лишь школьный билет? Кое-как удалось устроиться раздатчиком рекламы у Московского вокзала. Тогда же и закончилась наша с Эрой история. Отчим забрал меня... Наверное, просто увидел, проезжая мимо, а вот я не сразу его заметила: была метель.

За всю дорогу Михаил, по обыкновению не проронил ни слова, а когда мы подъехали к той самой остановке, от которой я сбежала, он, как ни в чём не бывало, вышел за сигаретами. Знаете, мне вдруг очень ясно представилось, что ничего, понимаете, - ни побега, ни хриплого фонаря, ни безумных Эриных ласк, - ничего не было. Я ужаснулась: а что если вправду так?! Приснилось. Почудилось… А милиция? А карандаш?.. Михаил почему-то привёз меня на нашу старую квартиру. У подъезда он сухо поцеловал меня в щёку и сказал, что больше я никогда его не увижу. А мама… Мама сказала только «Не лезь не в своё дело. Твоё дело – учиться». О побеге – ни слова, а расспрашивать у меня… не хватило духу. На следующий день я пришла в школу и увидела фотографию Эры в траурной рамке. Ребята из класса Эры рассказывали, как я швырнула рамку на пол и топтала её, топтала, а потом… достала фото из-под осколков, прижала к груди и ни за что не хотела отдавать. А я помню только, когда уже пришла в себя в медкабинете, директриса всё пыталась выяснить, были ли мы знакомы с Эрой… А я и не знала, что отвечать. 

***

Ветер. Рассказ Эранты

*

Пфф… А чё рассказывать-то? Я так складно, как Ленка, не умею.

Про наркоту?! А чё про неё рассказывать-то?

Мы ходили в аптеку. Я и ещё одна девка с клетки – Петля. Ну, мы её так называли – аптека – это был склад. Банчил Слизень. Мы с ним трахались по очереди за дозу: я раз, потом Петля… Но там, конечно, была любая дрянь – фен, диссоциатив, транки.

Я тогда уже не различала, кто живой, а кто…

А началось всё как? Когда ещё была жива бабушка, она по ночам часто звала меня к себе. Бывало, зайду к ней в комнату, а комната её длинная, мутная и пахнет старостью. И бабушка сидит на кровати и смотрит в окно. И говорит: «Посиди со мной. Мне трудно дышать. Когда за окном такой сильный ветер, мне всегда трудно дышать». Я потом поняла, что значили её слова.

Помню, как-то была на измене – думала, крыша съедет. Всё из-за бодяжного дерьма. Боялась высунуться на улицу. Ну, музыку на полную – и сидела, забившись в угол. Пока отпустит. Только бы думаю, в окно не выйти. Мать орала. Ну как орала – рыдала, разевала рот – я не слышала. Мне было похуй. Я потом подумала, что это даже забавно. Вдруг раздался голос. Прямо сквозь наушники. Не то, что бы вот раз – и появился. Просто я его стала слышать, как будто слышала всегда. Но это был не голос матери, разумеется. Я обернулась и увидела за окном девушку в белом платье и со смешными такими бутафорскими крылышками, приделанными к плечам. Она стояла прямо в воздухе – и пела. Сильным и низким голосом, очень чисто, но приглушенно, знаете, как если бы в зале за закрытыми дверями давали оперу, а вы бы шли с другого конца коридора. Никогда ещё я не встречала никого красивее этой девушки. Волосы длинные, белоснежные… а как она делала вот эти свои взмахи руками!.. Я бросилась её рисовать. Это было что-то запредельное. Так быстро, так безошибочно ложились штрихи – такое ощущение было, будто кто-то водит моей рукой. Одно: я пока рисовала, – ни разу, слышите, ни разу не взглянула на неё. Казалось, что я её не копирую, а освобождаю из бумаги. А когда я всё-таки подняла голову, её уже там не было.

А не – до этого ещё были цветы.

Мать Петли стоит у стенки и причитает: «Оля, Оленька». Я в школу собиралась. Выхожу на лестницу и вижу. Дверь в квартиру Петли на распашку. Санитары с носилками. Соседи вышли поглазеть. Понурые все. И мать её…  Сторчалась Петля. Ну… погибла. От передоза. Всю дорогу из головы не лезло. Одно: Оля… Оленька. Понимаете?! Её ведь звали Оленька.
Ну вот, я пошла в школу. А там ведь всё тоже самое… Не, ну я ходила – там хотя бы не так х уево, как дома... Ну а сами посудите – чего дома делать? Мать неделями не бывает, а то как завалится, пьяная в сопли, - только обосрет. И отрубится. Хотя, и обосрёт уже, скорее, так – по привычке... «Вымахала, б лядина! А всё на шее у матери сидит!» Хоть бы раз спросила, как дела. 
О чём я говорила-то?.. А, ну вот, я пошла в школу... Блять! Как же меня заебали все эти – пфф… избалованные сосунки со своими дешёвыми выебонами!.. Бухло, наркота! – блять – Бухло, наркота! Чё, блять, – больше не о чем поговорить что ли?! Да они!.. Они, блять, – даже не знают, где достать реальную дрянь!
Домой я вернулась понятно какая – никакая. Ну хоть, думаю, спать завалюсь. Захожу в комнату, а на моей кровати – лежит венок из белых лилий, огромный, как на могилы кладут... Я так и ахнула. Матери, естественно, не было дома. Я позвонила в квартиру Петли... покойной. Никто не откликался, но тут как раз её мать поднималась по лестнице. Я как увидела её… Я тогда... А-а… Стою, как дура, и не знаю, что сказать. И чувствую, слёзы текут по шее. Не плачу – просто текут, будто мне глаза разрезали.

*

- Иди сюда.
Саша сделал несколько шагов и остановился. Перед ним зиял провал шириной в десяток метров и глубиной в шестнадцать этажей: две узеньких железобетонных балки служили мостом. Вопрошающе он посмотрел на Эранту, стоявшую на другой стороне.
- А я здесь уже давно хожу. Привыкла.
Эранта ловко вскочила на одну из балок и, дойдя до половины, протянула Саше руку. Саша неуклюже водрузил ногу в узком кожаном сапоге на переправу, взгромоздился сам, а затем сделал крохотный приставной шажок вперёд. Тем не менее, до руки Эранты оставалось ещё порядочно. Саша посмотрел вниз и тут же с ужасом отвел взгляд.
- Иди быстрей!
Саша сделал ещё один шажок. Крепкий порыв ветра качнул полы его тяжёлого плаща – сердце ушло в пятки, а сам канатоходец с неимоверной быстротой ретировался. Эранта покачала головой и подошла к нему вплотную:
- Давай, герой, - и снова подала ему руку.
Когда, наконец, они перебрались на другую половину недостроенного высотного дома, Эранта указал ему в сторону вечернего города:
- Отсюда кажется, будто весь город, как на ладони. Будто нет ни Невского, ни Васьки, а только вот эти новостройки. Всего-навсего каких-нибудь пару улиц – вот и весь город.
Саша рассеянно смотрел в россыпь городских огней вдали, но вряд ли слушал Эранту:  слух юноши услаждал ветер, сбивая и разбрасывая пряди его волос, будто чернёного серебра, раскачивая полы плаща, целуя его дыхание; а те самые огни – отражались в его пьяных глазах цвета сумеречного тумана, и хоть сам он этого не видел, зато Эранта знала наверняка, как притягателен и неверен сумеречный туман.
- Саша, – начала было Эранта, но тут же осеклась.
Не дождавшись ответа, она мысленно произнесла за него «Что?», а за себя – вслух:
- Холодно здесь.
- Ещё бы, - усмехнулся Саша, - ты же в одной футболке. Где твоя куртка?
- Да – где-то проебала.
Саша протянул Эранте бутылку виски. Оставалась ещё треть. На то, чтобы слушать ветер. На то, чтобы молчать. На то, чтобы прижаться к Сашиному плечу – и снова молчать, и слушать ветер. Всё остальное – не имело никакого значения, кроме одного.
- Одно, - шепнула Эранта, будто не обращаясь ни к кому конкретно, - я что-то значу для тебя?
- Значишь, - выпалил Саша и нервно закусил губу.
Сквозь деланную невозмутимость на лице Эранты проступала улыбка триумфатора. Игриво прищурившись, она склонилась к покорённому варвару, якобы, чтобы поцеловаться, но вместо этого – извернулась, выхватила из-за Сашиной спины остатки виски и лихо прикончила их одним махом, – Саше оставалось лишь обескураженно сделать некое подобие «ам».
- Ой бля! – морщась и кашляя просипела Эранта, - видно, непомерный глоток спиртного решил напоследок наказать своего палача. Бутылка полетела в пропасть, а раздосадованная Эранта побежала на другую половину крыши, матерясь и осыпая проклятиями Сашу и, конечно же, весь мир.

Обхватив колени руками, Эранта сидела в остывающей ванне в позе эмбриона, и наблюдала, как с её пыльных ступней поднимались на поверхность ниточки и комочки. Дверь в ванную распахнулась: на пороге стоял Саша в махровом халате и с двумя стаканами абсента. Эранта даже не подняла на него глаз, и сразу вся эта сцена показалась обоим полнейшей нелепостью, абсурдом. Оставив стаканы, Саша хотел было присесть на край ванны, но почему-то не сделал этого, а только прижался к эмалированному бортику и замер, взволнованно разглядывая Эранту: он и пытался уловить, чем она огорчена, и не мог не бросать воспалённых взглядов на её угловатое, непропорциональное, но такое желанное тело. Тянуло по полу. Выветривалась испарина на зеркалах. Но с каждой минутой становилось всё острее, глубже необъяснимое напряжение отталкивавшее их друг от друга и в то же время не дававшее ни сказать, ни что-либо сделать. Наконец, Саша решился нарушить эту нить.
- Тяжело, - выдохнул он с пониманием, - быть не таким, как все.
Эранта протянула руку и дёрнула за пояс Сашиного халата – халат распахнулся, и Саша скинул его на пол.
- Ты очень красивый.
- Я… знаю.
- Лезь давай, - произнесла Эранта вслух и усмехнулась, а где-то глубоко внутри – она рассмеялась, звонко и заливисто, рассмеялась так, как никогда не умела, и не сумеет больше; рассмеялась, потому что было легко, потому что хотелось смеяться.

*

В кладовке у нас стоял стул. Маленький, детский, расписанный цветочками. Знаете, он старый был и очень скрипел. Этот скрип – тихий такой, пробирающий до костей – ни с чем не спутать. Неважно, тихо вокруг или шумно: слушаю я музыку или мать орёт – всё равно я слышу его, совершенно отчётливо, как будто мой слух изначально настроен на этот сигнал. И тогда я знаю, что на стул уже присела моя старуха. Когда я погашу свет и лягу в кровать – я всегда сплю лицом к стенке – одно: я не смогу уснуть, пока не повернусь – и не увижу её. Тогда тем более не уснуть. Нет – это не моя бабушка. Эта – злая. Лицо её скрывает дырявая вязаная шаль. Она тянет ко мне свои скрюченные ручонки и шамкает своим беззубым ртом: «Помоги мне подняться». Однажды я не выдержала, – вскочила, сорвала шаль – а у старухи… лицо Петли!

Я когда их рисовала, они уходили. Так я справлялась первое время. Потом – они становились всё более… требовательными что ли. Бывало целыми ночами, днями мне приходилось рисовать этих чудовищ раз за разом, но они не уходили… карандаши ломала. Бумага кончалась. Я рисовала на стенах, на обоях, на полу, мебели…
Я пошла к Слизню, чтобы он дал мне что-нибудь убойное, чтобы не видеть их. И он дал мне фентанил. Он сказал, что это наркотик самоубийц. «Малеха переборщил – и кирдык». Как раз тогда в моей жизни появилась Алёна.
Надо сказать, она не была таким ангелочком, каким казалась поначалу. К её истории я добавлю одно. Помню, как-то она стала уламывать меня дать ей попробовать фентанил. Конечно, у меня было в заначке, но я ей не дала. Как будто мне самой, разве не надо? И она – пошла б лядовать. Вот уж чего я от неё не ожидала. Приходит однажды зарёванная, лицо – в кровь. А мне –даже расспрашивать не надо – сама всё выложила. Ну… в общем из всех её соплей я уловила, что она пошла на Лиговку, тормознула тачку. Мужик предложил ей потрахаться, а она – она ещё целочкой была – конечно, испугалась. Согласилась только отсосать. Но опять же: опыта ноль. Он её и вышвырнул из машины, и лицо разбил ногой. Ну я стала её утешать, прижала к себе, говорю, не реви мол, успокаиваю. И знаете, мне её жуть как захотелось. Целую её в ушко, в шейку – она сначала молчит, напряглась вся, как струна, а потом как набросится на меня – она ведь тоже по мне сохла – и давай мы с ней кувыркаться. И тут вот – надо ж было, а! Саша стоит в дверях. Он тогда так бесанулся – дверь чуть в щепки не разлетелась: так шандарахнул.

Он ведь меня… Я для него значила.

Конечно, ему невдомёк было, что значит мать-алкоголичка; когда говоришь «пока», а сама гадаешь, придёт ли домой хоть на этой неделе или... Он был из другой жизни: он хотел поступать на врача. Рядом с ним мне хотелось быть лучше, я к нему чистая приходила почти всегда. И мне казалось, что он поможет мне выбраться, соскочить. А однажды – заваливается ко мне. А зраки – севшие. Смотрю на него, улыбаюсь, – а меня аж трясёт всю. Он ведь был единственным, кого я знала, кто не употреблял. В глазах мутит. Помню только: набросилась на него. Он мне – в челюсть. Вот тогда мы поссорились первый раз. А потом понеслось – как снежный ком. Тут ещё и Алёна – я поняла, что это конец.

*

- Почему?! – судорожный глоток воздуха – почему ты разбил окно? – Эранта чувствовала, что задыхается, - так нечестно! – хрипела она, то хватаясь за шею, то размахивая руками в воздухе, словно сопротивляясь незримой громадной руке, сдавливавшей её горло, - я не… запира-ала… дверь, - выдавила она уже шёпотом.
Воцарилась тишина. Вкрадчиво заскрипела входная дверь. Издалека долетел гулкий стук, как от поставленного резко каблука. Первый шаг. Так было всегда: где бы ни была Эранта, этому – достаточно было четырёх шагов. Вздрогнула посуда в серванте: порывом ветра захлопнуло дверь. Второй шаг. Он донёсся крикливым эхом сразу отовсюду: из-за спины, из окна и из кухни, и из прихожей. Снова огрызнулся ветер и потянул входную дверь в клетку. Тишина. Шаг. Третий. Уже совсем рядом, а дышать почти невозможно. Ну же, иди сюда… быстрее, сука! А-аа-аааа-хрясь! – с бесовской злобой врезав дверь в деревянный короб, ветер проскакал по комнате, точно на ходулях, наотмашь лупанул по столу, взорвав и раскидав охапку тетрадок, и рассыпался в окошке диким гоготом. Шаг. Игра началась.
Как в детстве: «правда или действие». Только правда теперь в том, что Эранта беспомощно скорчилась посреди своей комнатушки, размазывая по полу рыжие хвосты рвоты: исхудалое девичье тельце ломает, но взгляд, непримиримый, бросается в пустоту, зияющую из-под громадных полей дырявой шляпы гостя. Смотри, Эранта, не смей отводить глаз! А ей и не отвести.
- Отпусти…
- Играешшшь, – шипят мозолистые ветви в окне.
- Ты же… о-бещал уйт-ти…
- Реваншшш!
По полу катятся блестящие ампулы.
- Ннет… столько… нельзя-а… - умоляет Эранта, но костлявые пальцы ещё туже врезываются в горло, мерно пощёлкивая, словно гаррота… или Эранта сама уже надламывает ампулы с фентанилом?

«Не бойся ничего, - говорила бабушка маленькой Эранте глухими зимними ночами, - боятся только богачи да дураки», - и тихонько тряслась от смеха, оголяя желтый частокол зубов. И маленькая Эранта силилась смеяться, а с её больших ресниц срывались слезинки: там за окном, где выла вьюга, каждый миг умирали маленькие вьюжки. Одни из последних сил вдыхали – и не умели выдохнуть, а другие – шумно выдыхали, забывая сделать вдох.

***

Что же остаётся дорассказать мне? После всего услышанного – даже не знаю… И эти лилии… ведь Эр – она бросила их на дорогу, букет из белых лилий. А я-то думал, что всё это её норов, игра, – и снова дарил ей белые лилии. Если бы я знал тогда, в какие игры на самом деле приходилось ей играть. И какие страдания я причинял ей…

Я всегда считал её не такой, как все, – особенной. Таким, как мне казалось, был и я. В одиннадцатом классе, а эта история произошла со мной именно тогда, я чувствовал себя непримиримым бунтарём: не соглашался, искал чего-то, не находил и снова не соглашался. Попробовать нужно всё – вот был мой жизненный принцип. Жажда острых ощущений бросала меня из стороны в сторону и постоянно толкала в сомнительные компании, где кучка «не таких же как все» плевала на нравы и правила, примеряя на себя роли непонятых, отвергнутых и гордых. Мы пили, словно осуждённые на повешенье, нюхали кокаин, как аристократы, сношались, как животные, и с видом неоспоримого превосходства абы над кем захлёбывались замысловатыми сентенциями с потугой на философию – да, да, – это звучит более чем бредово, но тогда мы упивались мукой от того, что «слишком рано поняли жизнь» – так нам хотелось думать: мы бесились с жиру.
А Эр… мы познакомились совершенно случайно, признаться, даже не помню, как. Дело в том, что на тот момент она воплотила для меня идеал… да, пожалуй, все идеалы сразу, которые существовали в моей голове задолго до неё, и сколько бы я ни пытался вспомнить, как именно произошла наша первая встреча, мне лишь кажется, что Эр – всегда была в моей жизни, просто до этого я её не замечал, а когда, наконец, заметил… Я влюбился по уши. Впрочем, сказать так – не сказать ничего, ведь она была моей возможностью по-настоящему прикоснуться к той жизни, в которую я только играл. Да вот, пожалуй, и всё, что связывало меня с ней.

Той осенью к моему ужасу и, как я потом понял, к счастью, я узнал о своей болезни. Офтальмолог из медкомиссии военкомата направил меня в глазной центр на Моховой, а оттуда после несчётных осмотров и исследований, после повторного осмотра заведующей клиникой, не внёсшего никакой ясности, мне пришлось отправиться в педиатрическую академию. Там, наконец, мне диагностировали острый парспланит обоих глаз с деструкцией стекловидного тела. Не заморачивайтесь: достаточно того, что я мог ослепнуть. Как видите, моё заболевание на тот момент было плохо изучено, да теперь, кстати, мало что изменилось. Причину установить не могли. Ссылались на несколько вирусов, обнаруженных в моей крови, на стресс и прочую бессмыслицу. Так или иначе, необходимо было госпитализироваться, чтобы попробовать хотя бы остановить разрушение. Раньше я никогда не лежал в больнице. Это была тревожная, тягостная пора. О смерти Эр я узнал уже после выписки, в январе.

*

С трудом отыскав пыльную кнопку, Александр позвонил. Почему-то сегодня знакомая дверь была заперта. Послышалось шарканье тапок, и хмурый голос протянул из-за двери:
- Ктоо?!
- Здравствуйте! – недоумевая, отозвался юноша, - Меня зовут Александр, я… друг Эранты!
Щёлкнула цепочка, клацнул засов, крякнули петли, и в приоткрывшейся щели показалось заспанное лицо хозяйки голоса, на котором, помимо морщин и мешков, не было ни единой эмоции.
- Нет больше Эранты, - буркнула она, стянув отёчные веки в прищуре, и прежде чем Александр успел что-либо сказать (он как раз приоткрыл рот), бросила озлобленно, будто устав повторять одно и тоже из раза в раз, - передознулась она, - и захлопнула дверь.
Огорошенный не столько сутью ответа, сколько его быстротой и какой-то чудовищной бескомпромиссностью, Александр почесал в затылке, пожал плечами, определённо не улавливая, кто эта неопрятная женщина, почему она так бесцеремонно обошлась с ним, и, чёрт возьми, неужели Эр умерла?! Однако последняя мысль смутила его не более чем другие две. Ещё раз пожав плечами, словно для верности, юноша сбежал на пролёт вниз и остановился, но ничего нового не произошло, и он спустился ещё на один пролёт. Тут ему стало не по себе: почему я так спокоен? Я, должно быть, не верю ей. И он отчаянно сбежал ещё на два пролёта. Остановился. И медленно, вцепившись в перила, весь в поту, начал подниматься обратно. Жутко. Жутко. Дрожащая рука снова уткнулась в звонок. На сей раз из приоткрывшейся щели пахнуло то ли спиртом, то ли корвалолом. Цепочка выпала, дверь расплылась в любезном скрипе.
- Ну проходи, коль не шутишь, - пропитая хозяйка махнула рукой куда-то в полумрак квартиры.

Александр окинул взглядом комнату Эранты. В заледенелых окнах играло солнце морозного январского утра. Холодные, больные лучи его скользили по складкам смятого покрывала на разобранном диване. В воздухе еле заметно колыхались пылинки. Может быть, тот, кто только что проснулся и вышел, вот-вот вернётся? На тумбочке, покрытые густым слоем пыли спали советские часы с будильником – «Ракета». Они не ходили уже много лет, но нравились Эранте: это были часы её покойной бабушки. Старый платяной шкаф с облупившимся углами лаком, ободранные стены пестрили рисунками. В углах комнаты валялись обрывки обоев: и на них рисовала Эранта. Больше в комнате ничего не было, как и тогда. Время будто застыло здесь. Александр подошёл к окну и распахнул тугую скрипучую форточку. В комнату ввалился дымный, грубый уличный воздух: от него слёзы на щеках жглись. Александр прикоснулся к стене и пошёл вдоль неё, разглядывая причудливых персонажей. Вот девушка с ангельскими крыльями, волосы её вьются на полстены; вот снова она – склонилась над венком из лилий; лилии повсюду – они словно лейтмотив таинственной жизни неизвестных существ; а вот старуха с протянутой рукой – кто она? – быть может, нищенка, выпрашивающая подаяние, но нет – та же старуха: глаза её гневны, а лицо – лицо молодо, и будто не её; вот снова огромный венок, траурный, старуха и девушка держат его; а это кто? – длинный чёрный силуэт в дверном проёме, позади сверкают молнии – и они черны. Александр заметил, что сделал круг и снова очутился у окна. Однажды, стоя на этом же самом месте, где теперь стоял Александр, штормовой ноябрьской ночью Эр протянула Саше рисунок синими чернилами на клетчатой тетрадной странице. Тот же чёрный, длинный силуэт в шляпе и плаще, дверь нараспашку, а позади – сверкают молнии. И они черны.
- Это мой лучший.
- Это смерть? – промолвил Саша, пристально всматриваясь в листок.
- Почему ты так решил?! – встревожилась художница.
- Его лицо… его нет.
Эр отвернулась и уставилась в окно. С минуту она молчала, а Саша всё ещё разглядывал рисунок:
- Ты очень талантлива…
- Он приходит ко мне,  – оборвала она.
Саша удивлённо поднял глаза и встретил смятённый взгляд.
-Ты боишься его?
Эр покачала головой.
- А чего ты боишься?
- Тебя…
- Меня?
- Потерять.
И она замерла, вся напряжение, точно вот-вот раздастся команда «Пли!», но вместо этого Саша всего лишь погладил её по щеке с видом снисходительного умиления – Аа-а! – Эр прикусила кончики его пальцев, но мгновенно обхватила их губами, и прежде чем пострадавший успел что-либо сообразить, он почувствовал влажный, обжигающе нежный Эрин язык сновавший меж его пальцев, ничуть не умалявший боли, и, наверное, поэтому ещё более вожделенный. А Эр – самозабвенно вцепилась обеими руками в Сашино запястье, как в оголённый провод, от которого по её телу разбегались мурашки и прятались под футболкой. Несколько секунд юноша наблюдал за этим, а потом резко задрал ненавистную тряпку и кинулся покрывать поцелуями девичью грудь. Бах! – Эр повалила любовника на пол и принялась срывать с него одежду, одновременно целуя его куда попало: в губы, в подбородок, в шею, – с такой яростью, что казалось, подростки дрались...

*

В тот вечер мы виделись в последний раз, и она как будто знала об этом. Всё не хотела отпускать, умоляла остаться на ночь. Но мне нужно было собирать вещи: на следующий день предстояла госпитализация. Я недоумевал, почему она так волнуется, ведь она могла меня навещать. Эр кивнула, но после – так и не пришла. Ни разу. Да и мне хватало своих забот. Пару раз я, правда, позвонил ей… или нет?..

*

Усталость садится ко мне на колени, тягучими поцелуями спаивая веки. Комната темна и дымна, силуэты зыбки, и я уж не могу ручаться, здесь мои гости или их не было вовсе. Правда, в одном из них я уверен. Это тот, кого просто не может не быть рядом. Слово за тобой, Смерть.

***

А я – уже всё рассказал. Пусть и не своими губами: у меня их нет. Близится полночь, а значит, и время прощания. И время забвения. Не тревожь понапрасну воспоминаний, писатель. Полно. Им всё равно не избавить тебя от глупости. Ты пьян. Чувствуешь, как начинает болеть твоя голова?

Призракам и миражам пора восвояси. А ну – марш под подол!

А Эранта… Вон она: так и стоит под слепым фонарём, выше домов, выше деревьев. И спит. А на ладони у неё, спрятанной за пазуху, к самому сердцу, спит Алёна. Идёт дождь – падает снег. Льётся снег – искрится дождь. Дом опустеет: соседи вымрут. А Эранта однажды проснётся и будет жить, не помня, что жила. Вот всё, что я могу для неё сделать. А забрать девчушку к себе – я не могу. Таким, как она, не суждён мой венец. Ибо во веки вечные живо людское страдание в памятях людских и душах – человеческих.

2011-2012