Ана Бландиана. Тем мучительней пытка

И в других местах, во многих других местах, особенно в великолепных храмах эпохи Константина Брынковяну, я видела настенную роспись, до высоты человеческого роста испорченную надписями, варварски нацарапанными прямо на фресках. Но нигде вандализм не проявился так совершенно и исчерпывающе, как в этой пещерной церкви. Пещера находилась в нескольких сотнях метров над монастырем Бистрица, в живописном лесистом ущелье, по которому неслась речка с тем же названием, впадающая в Олт. В нее можно было проникнуть, романтично и с некоторым даже риском, по мостику, висящему между крутыми скалистыми берегами с царственными елями, а потом, пробравшись длинной низкой галереей, очутиться в большом зале, от которого отходили в разные стороны другие коридоры, более или менее тесные. Впечатление средневековой площади, в которую вливаются узкие кривые улочки, наверное, было бы полным, несмотря на прожекторы, освещавшие незавершенные формы стен и их поверхность, похожую на кожу рептилий, если бы мгновенные всплески крыльев и странная вибрация, как от линии высокого напряжения, не открыли нам присутствия летучих мышей, мгновенно оживив все детские страхи, все истории про ведьм и злые чары. Таково было место, где монахи Бистрицкого монастыря высекли в камне две церквушки с удивительной росписью, сделанной прямо на скальной поверхности. Сюда они прятали от турок реликвии и сокровища дольней обители. Я вошла, не питая особых эстетических иллюзий, привлеченная скорее необычным местоположением этих памятников, чем надеждой на их красоту. Может быть, поэтому меня и потрясла свежесть красок и чувств здесь, во чреве скалы. Неискушенность линий, напоминающая манеру икон на стекле, и живые цвета, не испорченные вековой влажностью голого камня, складывались, при слезящемся свете фонаря, в видения, в воспоминания, в символы. Я помню узкое лицо с огромными черными глазами, излучающее благородство, приближающееся к византийской живописи не по догме, а по силе изображения. Я помню фигуры двух мироносиц — нежных, как лепестки цветка, как бы одушевленных затаенным биением сердец, с мистическими очами и длинными набожными ресницами.
Но все эти линии и краски, все эти чувства и упования перечеркивались надписями. Имена и фамилии, место рождения, год от рождества Христова — прямо поверх лиц и глаз святых, через губы и руки мадонн, по божественным Троицам и сценам из Библии. Некоторые просто расписались, небрежно, где попало; другие аккуратно нацарапали свое имя вокруг голов, на нимбах. Были латинские буквы и современные даты, но была и кириллица, датированная началом прошлого века. Предъявлять обвинения следовало не эпохе, а только человеческой натуре. И, как всякое явление, которое я не могу понять, этот странный порок не дает мне покоя. Я могу понять мотивы преступления, причины войны, я могу понять мстительность или подлость, но я пасую перед смыслом этого надругательства. Оно, по сути дела, бессознательно, потому что ставит целью явно не разрушение живописи, а увековечение имени того, кто до нее добрался. Порча живописи — только результат этой деятельности, нацеленной против забвения. Но зачем тогда расписываться на дивной красоты фреске, а не просто на стене, столь же прочной, но не имеющей ценности и допускающей поэтому любое варварство? Уж не считают ли извращенцы, оставившие свои подписи, что бессмертие связано именно с уничтожением красоты? Может быть, они сочли, что их имя будет покрыто позором тем дольше, чем ценнее их жертва? Чем важнее персона, тем мучительней пытка, тем вернее бессмертие палача?