Детлев фон Лилиенкрон. Баллада ша-бемоль мажор

Жил-был герр Шанц фон Шуршалке
в обществе старой шуршалки
в замке своём Шебуршальке
ночью и днём.
В окрýге шли слухи-пугалки,
попытки узнать были жалки
всю правду о нём.

Видали его на восходе,
и вечером видели, вроде,
стоящим недвижно на входе
дворца своего.
Одет по столетней был моде,
и перья вились на свободе
над шляпой его.

Сто лет я бы дал ему смело,
как снег, были волосы белы,
ждать смерти ему надоело,
он твёрдо решил:
«Червям не отдам своё тело,
к чертям похоронное дело,
жить буду как жил!»

Я в парк забирался, играя,
и тихо лежал у сарая,
услышать готов, удирая,
отборную брань:
«Типя я, паршиффетс, поймаю,
с пияффками ф прутт утопляю,
ти, маленький трянь!»

Однажды лежу я в засаде,
на тропку меж вязами глядя,
вдруг, кто это в чёрном наряде
шагает с косой?
Спасите меня, Бога ради,
пришла Смерть при полном параде
неужто за мной?

Но вижу я, Смерти навстречу,
клюкой своей розы увеча,
под нос бормоча себе речи,
брюзжа, как привык,
не глядя ни вблизь, ни далече,
надменен, сварлив и беспечен
плетётся старик.

«Слушай, ты, шустрая мошка, -
шипит ему Смерть злобной кошкой, -
видишь к могиле дорожку?
Шуруй-ка вперёд!
Тебя ощиплю я немножко,
не то – порублю на окрошку,
как корнеплод.»

Старик, перекошен от злости,
сжал рукоять своей трости:
«Я, ведьма, не звал тебя в гости,
скажу лишь одно:
давай, уноси свои кости,
иначе лежать на погосте
тебе суждено!»

Сыплются градом удары
на руки потасканной шмары,
звук как от пустой бочкотары:
бим-бом-хрясь-хрусь.
Бежит Смерть бегом от кошмара:
«Уж лучше в тюрьму да на нары!
Довольно! Сдаюсь!»

Поныне живёт фон Шуршалке
в обществе старой шуршалки
в замке своём Шебуршальке
ночью и днём.
Кругом ходят слухи-пугалки,
попытки узнать так же жалки
всю правду о нём.


Detlev von Liliencron

BALLADE IN U-DUR

Es lebte Herr Kunz von Karfunkel
mit seiner verrunzelten Kunkel
auf seinem Schlosse Punkpunkel
in Stille und Sturm.
Seine Lebensgeschichte war dunkel,
es murmelte manch Gemunkel
um seinen Turm.

Täglich ließ er sich sehen
beim Auf- und Niedergehen
in den herrlichen Ulmenalleen
seines adlichen Guts.
Zuweilen blieb er stehen
und ließ die Federn wehen
seines Freiherrnhuts.

Er war just hundert Jahre,
hatte schneeschlohweiße Haare
und kam mit sich ins klare:
Ich sterbe nicht.
Weg mit der verfluchten Bahre
und ähnlicher Leichenware!
Hol' sie die Gicht!

Werd' ich, neugiertrunken
ins Gartengras hingesunken,
entdeckt von dem alten Halunken,
dann grunzt er plump:
Töw Sumpfhuhn, ick wil di glieks tunken
in den Uhlenpfuhl zu den Unken,
du schrumpliger Lump!

Einst lag ich im Verstecke
im Park an der Rosenhecke,
da kam auf der Ulmenstrecke
etwas angemufft.
Ich bebe, ich erschrecke:
Ohne Sense kommt mit Geblecke
der Tod, der Schuft.

Und von der andern Seite,
mit dem Krückstock als Geleite,
in knurrigem Geschreite,
kommt auch einer her.
Der sieht nicht in die Weite,
der sieht nicht in die Breite,
geht gedankenschwer.

Hallo, du kleine Mücke,
meckert der Tod voll Tücke,
hier ist eine Gräberlücke,
hinunter ins Loch!
Erlaube, daß ich dich pflücke,
sonst hau' ich dir auf die Perücke,
oller Knasterknoch.

Der alte Herr, mit Grimassen,
tut seinen Krückstock festfassen:
Was hast du hier aufzupassen,
du Uhu du!
Weg da aus meinen Gassen,
sonst will ich dich abschrammen lassen
zur Uriansruh'!

Sein Krückstock saust behende
auf die dürren, gierigen Hände,
die Knöchel- und Knochenverbände:
Knicksknucksknacks.
Freund Hein schreit: Au, mach ein Ende!
Au, au, ich lauf ins Gelände
nach Haus schnurstracks.

Noch heut lebt Herr Kunz von Karfunkel
mit seiner verrunzelten Kunkel
auf seinem Schlosse Punkpunkel
in Stille und Sturm.
Seine Lebensgeschichte ist dunkel,
es murmelt und raunt manch Gemunkel
um seinen Turm.