Дневник 61

Все хорошие и гениальные стихотворения лишены избыточной интеллектуальности. Мысль стихотворения заключена в световой нимб души, где нет умствования, нет «гордыни ума», его холода, и где глубокое проистекает, исходит из чувственного ореола и ареала. Гениальные стихи – редкое сочетание «облегченной» мысли и «тяжелого» чувства. Только так и рождается «тяжелая артиллерия» поэзии. Артиллерия орлов, а не куропаток, и не насупленных сов. Может быть, живописным воплощением такой поэзии может стать картина Константина Васильева «Человек с филином», хотя и в ней есть аллегорический перебор мысли…
 Гениальное стихотворение отличает то, что чувственное смягчает напряжение мысли, она и ПЕРЕСТАЕТ быть только мыслью, становясь куда большим – поэтическим образом, с полетом, размахом, горизонтом, страстью, энергией, народностью.
 Такой поэт и может обратиться к великой стране: «Россия, Русь! Храни себя храни», а в другом, смягченном «миротворным солнцем», состоянии дружески и с улыбкой утра выдохнуть: «Привет, Россия, родина моя!»
 «Для преодоления высокозначимых запретов необходимо то, что Пушкин называл поэтической смелостью. Там же, где поэт направляет свою энергию на сокрушение ничтожных преград, малозначимых запретов, литература оценивается как «презренная».
 Но – тот же Лотман сказал в другой работе: «Хорошие стихи, несущие поэтическую информацию, это стихи, в которых все элементы ожидаемы и неожиданны одновременно. Нарушение первого принципа сделает текст бессмысленным, второе – тривиальным. А это подразумевает конфликт с читательским ожиданием, напряжение, борьбу и в конечном итоге навязывание читателю какой-то более значимой, чем привычная, художественной системы».
 По-моему, всё чаще нарушается под флагом псевдоноваторства первый принцип.
 «Есть целый мир в душе твоей» - сказал поэт. Несмотря на его формулу «Молчи!», любой поэт хочет быть понятым и услышанным. «Таинственно-волшебные думы» вовсе не жаждут быть навсегда упакованными, не боятся «наружного шума», «дневных лучей».
 Беда многих нынешних поэтов в неумении совладать с ассоциациями, субъективным в себе. Они запечатывают свои впечатления в «консервные банки» стихотворения и отправляют их во мрак и холод вечных складов НЗ какого-то недоступного вовсе стратегического объекта. И всего скорее не найдется никогда такого ножа, который взрежет их плоть, чтобы пробились на свет они. Вокруг стихотворной плоти строится саркофаг, сквозь который радиация поэтическая не проникает. Консервная банка не открывается. Саркофаг спит.
 Интеллектуальная немощь читателя тут ни при чем (хотя приятно создателям саркофага намекать на это), и «мощь» интеллектуальная создателя – тоже ни при чем. Скорее, это немощь. Скорее, я бы сравнил хорошее стихотворение, насыщенное ОТКРЫТЫМИ читателю ассоциациями с банкой для приманки рыбы. Она светоносно пробита гвоздиками по всему своему периметру, и из нее выбивается и выбивается подкормка для рыб. И рыба бежит на ловца. Так и ассоциация должна обладать способностью быть открытой читателю, а не прятаться в саркофаге субъективизма, мнимой интеллектуальности. Но одновременно стихотворение хорошее – это обязательно как светильник, непрестанно излучающий ассоциативное сияние, не иссякающее никогда. Таким образом, фонарь одинокий и навсегда погасший, бесполезный и фонарь веселый, источающий вечно прихотливые, на всякий вкус и цвет, ассоциативные узоры смысла и чувства.
 Скажем, поэт Н., беря предмет в руки, лицезря его, не возвышается им, а соскальзывает с предмета любования к «путаной веренице» собственных мыслей. Вроде так и должно быть. Но в его соскальзывании есть для меня неуловимо ущербное, несмотря на всю красоту отклика на увиденное. Пастернак, воодушевляясь стогом сена, попутчиками в электричке, весенней распутицей, запахом навоза, творческим усилием, радостной своей душой, веселым гением расширяет границы увиденного и себя возвышает. Н. же умаляется перед увиденной красотой, потому что…не соответствует ей.
 Нет радости, нет Бога. Их подменяет скука, скатывание к флегматичному перебиранию четок мысли. Жар картины угасает, что-то дряблое и вялое врывается вместе с размышлениями в стихотворения. И оно теряет силу. Мощная увертюра не довоплощается в произведении, не укрепляется мозговой его частью. И не потому, что Н. плохо мыслит, не умеет этого делать. Дело в характере, общей тональности таких размышлений, упирающихся в итоге в пустяки и скуку. И странно отсутствие радости, удивления перед чудом жизни, перед действительно талантливо и верно увиденным, скатившихся с горних вершин к «ну, да пусть их, чего уж там».
 Так и вспоминается великое мордюковское: «Хороший ты мужик, но не орел!»