Беседа Сергея Соколкина с Глебом Горбовским

                ПОЭТ – ОН ТОЖЕ КОМПОЗИТОР

 (беседа поэта Сергея Соколкина с поэтом Глебом Горбовским о водке, тюрьме и не только) 2010 год, Питер.
 
С.С. – Глеб Яковлевич, мы познакомились с Вами 15 лет назад на вручении Платоновской премии, что у Вас с тех пор изменилось – в литературе, в быту?
Г.Г. – Многое изменилось. Я постарел. Здоровьишко не то. Но жаловаться не буду. Живу здесь, в этой комнатухе  уже 16 лет. За окном Парк Победы, где есть мои деревья. Когда я учился в ремеслухе, нас привозили сюда -  их сажать. Сейчас они заслоняют солнце…
СС - Для себя, получается, сажали…Место красивое. Есть озерцо. Я когда шел к Вам, любовался. Люди уточек кормят… А писать Вам здесь удается?
ГГ – Писать, слава Богу, удается. Когда нахожусь в хорошем состоянии тела и духа. А последний месяц я что-то болею. Но это все последствия эксцентричной жизни. Хотя на здоровье я никогда не жаловался, родители жили долго. Но сейчас я уже чувствую, что скоро отчалю…
СС – Да ладно Вам…
ГГ – Но это не важно, я не жалуюсь…
СС – Вот Вы мне только что рассказывали, что за последнее время более ста стихов написали. Это же колоссально! Многие молодые, я знаю, в год пишут по 15-20 стихов и счастливы…
ГГ – Нет, нет, я пишу. Я вот вчера написал, могу прочесть…
СС – Сочту за честь…
ГГ – Называется «Октябрь»…
                Деревья, голые, как трупы.
                Прощай иссякшая листва.
                Дождем надуло небо губы,
                Излив обидные слова.

                Прощай, меня родивший месяц,
                До встречи или навсегда,
                Я о тебе немало песен
                Сложил без тяжкого труда.

                Сложил без музыки скандальной
                Инструментальной, без фанфар.
                И лишь в душе мотив печальный
                Звучал, светясь, как Божий дар.
СС – Здорово, а Вы говорите, - стареете…
ГГ – Мозгами, может, и не старею. А вообще не в самый лучший момент ты приехал. То ли я отравился, то ли еще что-то… Печень покалывает, голова кружится… Я приму сейчас пилюлю.
СС – Религия большинства поэтов – одиночество. Причем именно молодые поэты исповедуют одиночество, смерть. Это было у Есенина, у Вас, недавно у Бориса Рыжего(я, конечно, не уровень имею ввиду). И вырваться из одиночества можно только идя к Богу. Или к России с ее соборностью и коллективизмом. Как Вы теперь видите эту проблему?
ГГ – Одиночество я в себе не отрицаю и не отвергаю. Я жил и живу последнее время один. Но одиночество – не рай. Это терпеж. И от этого я плохо себя чувствую, если не взбодрюсь…
СС – А есть ли связь между мировоззрением поэта…
ГГ – Это я не люблю. Мировоззрение – х..ение.
СС – Что поэт говорит, что пишет. Его видение мира. От чего оно зависит – от воспитания, национальности, так называемой русскости, достатка в семье…
ГГ – Откуда мне знать! Я вижу и живу этим. Я вот тебе расскажу о маме, об отце. Национальность. Меня это совершенно не волнует. Я давно знаю, что в паспорте у меня было написано «русский». Хотя паспорта у меня уже тоже нету. Мама моя – Галина  Ивановна, родилась в Сыктывкаре, в Коми, в бывшем Усть-Сысольске. Отец ее был Суханов. Я его не видел, он умер с отмороженными ногами. А мать – Даньщикова. Она была первой писательницей в Сыктывкаре. Пьесы писала. Так что по матери я наполовину зырянин, наполовину – русский. А отец мой – Яков Алексеевич. А Горбовский он, кстати, потому, что когда их, приехавших из деревни в город Порхов, спросили, откуда они, мой дед, Алексей Григорьевич, ответил,  из Горбова… Их было несколько братьев и сестер. И на регистрации писарь записал их как Горбовских. Отсюда моя верблюжья фамилия. Горбы…
СС – Хорошо, не Горбачев…
ГГ – Да, да… Хотя Горбачева я уважал, когда он отменил всякую цензуру. Я мог печатать стихи. А то, что он водку запретил, это печально. Но это, к счастью, недолго было.
СС – Да, печально. У нас, как водку запрещают, сразу империи начинают рушиться. И в 1914 году и при Горбачеве(чур меня!Сгинь...). Недавно опять антиалкогольную компанию разворачивать начали…Но, видимо, испугались…
ГГ – Да нет. Не запретят. Осамогонят ее. Люди дома гнать начнут. Это чушь собачья. Это и есть русскость моя… А еще все мы были отатарены немножко. Хотя, до моих северных краев (Коми, Псковщины) это не дошло…
СС – То есть не все «мы», а «они».А «мы» не были…
ГГ – Да, да (смеется). У меня ничего татарского нет.
СС – У Коняева есть.
ГГ – Да, да. Коняев, Куняев – татарские фамилии. Хотя наш Коняев – тоже из Коми, мы с ним и дружны долго были…
СС – Евгений Евтушенко, лауреат Госпремии СССР, депутат Верховного Совета СССР, восхвалявший в свое время Ленина и Сталина, писал: «Ни на кого не похожий Горбовский вдруг оказался в одной обойме со многими не очень культурными, а иногда и просто темноватыми согражданами, которые начали ностальгировать по дорогому их сердцу проклятому Сталинскому прошлому. Они не то что оправдывают ГУЛАГ и коллективизацию, не просто не желают выбросить из памяти свои первые любови, пионерские галстуки, значки с Лениным, Интернационал, песни военных лет…»
ГГ – Это идиотизм. Чтобы я сталинщину приласкал даже в уме…
СС – А что для Вас сталинщина, - ночные аресты или все таки возведение заводов, поголовная грамотность…
ГГ – То, что моего отца посадили. «Восемь и четыре по рогам». И еще кучу людей.
СС – Вы Сталина отрицаете полностью?
ГГ – Он же «бессмертен»! Его сейчас опять поднимают. И имя и фуражку. Для меня что Сталин, что Саакашвили, который пытается укусить Россию за пятку. Крыса. Сракашвили.
СС – Вы считаете, что без Сталина миру было бы лучше? Это не провокационный вопрос. Представьте, что при наличии Гитлера, в СССР к власти приходит культурный воспитанный интеллигентный человек, похожий, к примеру, на нашего нынешнего президента, а Гитлер уже начинает пожирать страну за страной…Как бы тогда могла сложиться история нашей Родины да и всего мира? Ведь все «культурные» страны за один-два-три дня сдавались «нацистской махине»...
ГГ – А Вы считаете, что мы победили исключительно благодаря Сталину?
СС – Я считаю, что роль Сталина в победе переоценить невозможно.
ГГ – Говорят, что он удрал из Кремля…
СС – Где говорят, - в Рейхсканцелярии, Белом Доме, Массаде? Чушь какая. Сеществуют же дневники посещений Верховного. У Сталина каждый день было по 20-30 встреч и совещаний с партийными и военными деятелями. И, повторюсь, все демократические страны сдавались Гитлеру на второй-третий-десятый день войны…
ГГ – Зачем сравнивать Россию с этими комарами?
СС – А как можно было без жуткой деспотичной дисциплины противостоять этой безжалостной махине гитлеризма, на которую работала вся просвещенная, но опущенная Европа?
ГГ – Об этом же все знают. Когда Гитлер сюда нос засунул, он понял, куда попал. В какую огромную страну.
СС – То есть Вы считаете, что победили пространства и «русская зима»…
ГГ – Русский народ. Когда начинают его долбать, забирать его землю, он преображается.
СС – У нас в последние 20 лет постоянно хотят «умалить» значение народа. То придумывают фильмы про штрафбат, который выиграл войну…
ГГ – Я не смотрю всю эту гадость и чернуху. А Сталин был вождь. И полностью его отвергать, конечно, нельзя.
СС – Его очень ценил Рузвельт, боялся и уважал Черчиль (говорил, что даже руки по швам вытягивал в его присутствии)...А Рокоссовский, Голованов, Жуков (и многие другие полководцы) писали о нем с огромным пиитетом, утверждая, что если бы не Сталин, мы бы вряд ли выиграли войну…
ГГ – Ну, я же не Жуков, не стратег. Нюхом я чувствовал, что это страшный человек.
СС – Ну, поэт вообще должен быть либералом. А Сталин, конечно, «монстр». Но именно поэтому он один и мог вытянуть руководство в такой страшной войне против нечеловеков. Без жены, без детей, без обычных человеческих потребностей (я рядового на фельдмаршала не меняю)… Хотя эту фразу он, к сожалению, не говорил... Яков погиб в самом начале войны...
     Пастернак (который, кстати, почти боготворил Сталина) сказал, что «художник по сути своей оптимистичен… Уныние не рождает произведения силы».
ГГ – Абсолютно согласен. Я оптимист. И не потому, что поддам рюмочку и мне хорошо. Сразу улыбка шире зада. Нет, просто я всегда среди туч вижу солнышко. Покропит дождик и кончится. И снова светит солнце. Я люблю улыбку. Пусть я пишу иногда мрачновато, но так Господь решил, я верю в радость. Пусть я иногда бываю вспыльчив, но я не злой. Улыбка у меня внутри, в душе. Этим и живу. У меня есть стержень добра. Плюс-минус, север-юг, добро-зло. Все полярно. А выбираешь-то все равно – где посветлее, подушевней, потеплее…
СС – «Хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское…»
ГГ – Женское меня уже давно не интересует. Кроме матери. Жена мне сейчас как мать или старшая сестра.
СС – Я слышал, что она Ваши книги сейчас издает?
ГГ – Да. Редактирует. Помогает. И книги мои и весь мой быт. Все происходит благодаря ей. У меня даже денег нет. Все у нее. Она всем занимается, печется о моем здоровье, покупает еду, лекарства. Перестановку вот сделала в моей комнате. А деньги мне не доверяет…
СС – В якобы продвинутой среде про Вас говорили: «Когда-то был прекрасным злым поэтом» и кто-то добавлял: «Пока не бросил пить». Приводят в пример «Фонарики»(хоть и оспаривают авторство), «У павильона «Пиво –воды»», но не хотят воспринимать так называемые «советские стихи»(хотя я бы их назвал просто русскими). Тот же Евтушенко про Вас говорил: «Полный диссидент, отпетый бунтарь», Кузьминский вторит ему: «Мы любим другого Глеба – непризнанного, пьяного, доброго и безобразного». Как Вы к этому относитесь, тоже любите себя пьяного и безобразного?
ГГ – Это правдой пахнет. Но я не актер, все было спонтанно. Я не готовился к жизненной роли. Меня Всевышний выпихнул в жизнь.
СС – В жизни Вы прошли через тюрьму и войну, расскажите об этом…
ГГ – Я был в Порхове, городок подо Псковом. Там жила моя тетка Фрося. Дней за десять до войны мама меня проводила к ней. До сих пор помню, как она мне махала в окно поезда. Просила соседей по купе, чтобы следили за мной. Так  я и попал в войну, толком еще не понимая, что это такое. Мне ведь еще и десяти лет не было. Быстро пришли на псковщину немцы. Заняли пустующий военный городок. Мы, пацаны, крутились вокруг них.
СС – Вы писали, что они могли дать конфетку, а могли и расстрелять…
ГГ – Один раз было, могли расстрелять. Я был хулиган, очень любил что-нибудь взрывать…
    Это было в немецкой  госпитальной части, бывшем пионерлагере. После лазарета немцев направляли сюда на поправку. Наши пленные - обозники, занимались лошадьми, они жили в одной большой комнате. Я к ним приходил, обедал, пил чай с ними. И как-то я нашел большую оцинкованную коробку с пятьюстами патронами. Дело шло к осени, но еще не топили. И я спрятал ее в плиту на кухне, думал, постреляю потом, побалуюсь. И однажды приезжаю с какого-то обоза, смотрю, топится плита (такая чугунная с двумя комфорками). Я, конечно, испугался, очумел. Сразу понял, что сейчас может случиться. А рассказать не могу, - начнут трясти. И вдруг началось. Концерт целый, кононада. А я-то знал, что там еще и граната лежит… А немцы-то ведь тоже разные были, особенно боялся бывших, списанных эсэсовцев. Повар был фельдфебель – нервнобольной. Мог сразу убить. А тут такое!
    Прибежал какой-то унтер, всех у стены построили. Он взял кочергу, стал разбрасывать головешки, по-немецки методично выгребать патроны на какие-то газеты и считать их… Вдруг зацепил гранату, она выпала, но не взорвалась… Шум, крики, все схватились за автоматы… Кричат, - кто это сделал, - кто-то на меня показывает… Но я не признался. В общем, куда-то все это выбросили. На тормозах дело спустили. Повезло. Такая вот война. Но я знал, верил, что придут наши, ждал их.
СС – Глеб Яковлевич, многие Ваши бывшие друзья не могут Вам простить книги, изданные в СССР, Государственную премию, называют это конформизмом, сравнивают Вас с тем же Евтушенко, Окуджавой…
ГГ – Чушь это, я не менялся. Не хвалил никогда ни Сталина, ни Ленина. Этого не было ни в мозгах моих, ни в душе. Просто я писал немного лучше некоторых. И меня печатали. Не все, конечно. Но мне никогда ни за какие мои стихи стыдно не было. Почитайте их сейчас. Они все печатаются и будут в Собрании сочинений.
СС – Да, в отличие от рождественских, евтушенок и вознесенских, которые расхваливали Ленина и Советский строй, потом низвергали, хвалили Хрущева и коммунизм, потом прыгали от счастья на их могилах…
ГГ – У меня ничего общего с этими людьми не было. Мне нравились некоторые ранние стихи Евтушенко, Вознесенский мне вообще как-то был…
СС – У Вознесенского, некоторые произведения которого я, кстати, в юности очень ценил, о любви есть замечательные проникновенные стихи, правда, там он пишет нормальным человеческим языком и исповедует нормальные человеческие чувства…
ГГ – Ну, да, я не знаю, может, сейчас и надо так по-новому писать и мыслить. Но я так не могу и не хочу. Ну, а Роберт, он умер как-то быстро…
СС – На мой взгляд, он наименее из них интересен и талантлив как поэт. Но он был очень хорошим текстовиком-песенником. Но опять же просоветским…
ГГ – Наверное…
СС – Вы с ним тоже были знакомы?
ГГ – Да, но он такой высокомерный был… С Булатом я был хорошо знаком. Помню, где-то в Москве вместе выступали. Потом едем вместе в машине и он меня спрашивает, Глеб, мол, а это действительно ты написал «Фонарики»?
СС – Что ж они все к этой песне привязались?
ГГ – Ну, она ведь действительно пошла в народ, ее ведь ни по радио, ни по телевизору не передавали…Один раз только я ее по Пятому каналу видел. Так вот, я ему говорю, что стихи я написал, а музыка на что-то похожа, просто так напевалась… Я не композитор. Хотя поэт – он тоже композитор.
СС – Конечно, ведь он первичен. Именно он  задает ритм, экспрессию, размер стиха… Конечно, если это поэт, а не текстовик, пишущий на композиторскую «рыбу» (то есть готовую мелодию)…
ГГ – Конечно. Вся музыка, она ведь в стихах, в слове. Так что тут не нужны были
ни Чайковский, ни Мусоргский…
СС – Ну и как Окуджава, смирился, не завидовал?
ГГ – Нет, конечно. У него есть стихи, посвященные мне – «Зачем торопится в леса поэт Горбовский, чтоб делать там с души своей наброски…» И я ему посвящал стихи…
СС – А Вы не обиделись, когда он повторил чужие слова о том, что «патриотизм – последнее прибежище негодяя»?
ГГ – Были такие проблемы… Но мы ведь не так уж часто контактировали, я же питерский…
СС – В Вас многие любили «неподцензурную поэзию». А есть ли вообще такая? Зачем в противовес государству ставить свободу личности, свободу от чего? Разве поэт не свободен?
ГГ – Свобода всегда внутри личности, искать ее вне себя глупо…
СС – Если не ошибаюсь, протопоп Аввакум говорил, что был наиболее свободен, когда сидел в яме…
ГГ – Правильно, он и сидел сам в себе. Я из старообрядцев и его очень уважаю.
СС – А творцу вообще нужна свобода? И какая, - свобода передвижения или свобода духа?
ГГ – Если говорить о цензуре, о давлении власти, это мерзкое дело…
СС – А разве цензура творцу мешает?
ГГ – Нет, свобода во мне. И если в тебе еще вулканчик дышит, все равно будешь строгать свою стружечку стихотворную и драматическую. Но свобода внешняя тоже немножко влияет. Но это, конечно, не определяющее. Пушкиных-то всегда было мало. Единицы. Есть способные люди, одаренные, помазанные поэзией. Но надо, чтобы талант отшлифовался, вся шелуха отпала… Для меня вообще есть два последних великих имени – это Блок и Есенин. Конечно, были еще приятные, талантливые люди, но уровень уже не тот. Благодаря Блоку и Есенину и я держался на плаву. Я читал их стихи, жил ими. К тому же они питерские… Есенин, можно сказать, стал питерским в петле…
СС – А почему в России известными становятся чаще всего те люди, кто эпатирует, кто идет против традиции, нации, государства?
ГГ  - Это легко. При сильном государстве и глухой цензуре их просто не замечают. Они начинают по всякому вывертываться, выпендриваться. Это юродство такое или удальство.
Это не поиск, а безысходность. Отсюда такие изыски. Ну и где они все в конце концов. Уже и не на слуху и не в телевизоре. Отработали свое. И нет их. Сейчас поэзия абсолютно никому не нужна. Особенно молодым. Они на другом всходят и восходят. Им нужен интернет, деньги, аппараты какие-то. А поэзия для них – ароматные духи из мавзолея, мумия египетская. Сколько ни нюхай, не пахнет.
СС – А интернет, по Вашему, вредит поэзии?
ГГ – Не думаю. Просто он отвлекает. Ведь что такое поэзия? Тихий голос, ропот, шопот…
СС – Трели соловья…
ГГ – Или рокот. Но не гром и молния. Поэзия для них – это  дело юродивых, чеканутых.
СС – Вы о себе можете сказать, что Вы юродивый и чеканутый?
ГГ – Я пытался это сделать. Внутри себя. Но другим сказать не могу. Я пока еще светел, при памяти и в извержении словесном.
СС – Народ сейчас поэтов не знает, но любит шансон. И частенько блатной… Это нормально?
ГГ – Да. Есть жанры и похуже. Доносы, например…
СС – Ну, да. Ты что, говорят, делаешь? – Оперу пишу…
ГГ – А у меня вот есть сборник блатных песен «Песни неволи. Воркута». Тут и фото мое. И «Фонарики» и т.д. Но сейчас я, конечно, таких песен не пишу. Мне, кстати, лучше стало. Наливай!   
СС – В России говорят: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Каждый уважающий себя интеллигент должен там побывать, даже я побывал в 1993 году…А как Вы сейчас с высоты своих лет оцениваете тюрьму в своей жизни, как наказание, как «университеты», как просто этап жизни?
ГГ – В мои почти 80 лет я оцениваю тюрьму как справедливое наказание. Абсолютно. Надо было носом потыкать. 
СС – Тюрьма Вам что-то дала в смысле постижения жизни?
ГГ – Конечно. Я узнал еще одну сторону жизни. На войне одно, там все диктовалось насилием. А тут я стал ходить под законом. Почуял кое-что. Сперва заведение было под Аркой – на Дворцовой площади. Предварительная тюрьма «На круге». Это был огромный круг. Здоровенная зала, разделенная огромной деревянной решеткой. Все можно было видеть. С одной стороны были женщины, с другой – мы. Потом я попал в какую-то небольшую камеру. А потом – в детскую тюрьму «Улица ткачей – дом палачей», как мы ее называли. А оттуда уже по этапу – в город Маркс Саратовской области.
СС – Все по-советски…Но ведь что странно, у Вас, насколько я знаю, кроме «Фонариков» нет ни одного стихотворения о тюрьме, о блатных, о фени. Как Вы относитесь к этой моде, к этому повальному «тюремному» интересу?
ГГ – Ты знаешь, Сережа, в этом блатном месиве, вареве в моем тогдашнем возрасте можно было утонуть, захлебнуться. И до сих пор бренчать на гитаре какую-нибудь х…евину с морковиной. Со мной этого не произошло. Может, меня спасли какие-нибудь вышние силы или у меня хватило ума самому отторгнуть все это, не знаю… Хотя я очень любил ездить в товарняках, сидеть на куче гравия, думать, смотреть по сторонам… Я ведь, кстати, побег совершил из колонии. Из города Маркс нас повезли на лесоповал, на высотку, на левом берегу Волги, где город Вольск. Оттуда мы и убежали. Я пароходом добрался до Саранска и дальше уже ехал на товарняке. 
   Мы, кстати, охранников какой-то дубиною подперли в землянке и побежали. А они в нас из окошка стреляли. Их потом, рассказывали, всех арестовали…
   Так вот, все мои товарищи на юга рванули, а я поехал в Питер – через Москву. По дороге много чего приключилось. Но, видимо, у меня какая-то бодринка жизненная была. Не знаю, чего бы я еще натворил, если бы попал в чьи-нибудь цепкие лапы… А я все-таки убежал от этих рук и лап.
СС – То есть тюрьма не способствует исправлению?
ГГ – Нет, конечно. Увы. Это тема страшная. Потому что нельзя не наказывать, но нельзя и так терзать и маять – телесно и духовно. Когда говорят, что кому-то дают пожизненно, я думаю, вот кошмар, лучше бы расстреляли…
СС – А я думаю о людях, которых они оставили сиротами, вдовами или которых просто убили. И, как и основная масса населения, высказываюсь за возвращение смертной казни.
ГГ – Я думаю, это правильно. Но только - чтоб вина была доказана безусловно. На тысячу процентов. И сто раз перепроверить это.
СС – Есть у вас в Питере исполнитель такой Шнур, поет матерщинные среднеграмотные песни. Я как-то удивился, кто, говорю, такое слушает. А мне в ответ с возмущением, да ты, мол, ничего не понимаешь, на его концерты приезжают очень внешне приличные, цивильные, богатые, даже высокопоставленные люди. И не одни, а с девушками. Им хочется расслабиться. Они снимают галстуки, девушки, видимо, снимают трусы. И они сидят в обнимку: он без галстука, она – без трусов. «Певец» изгаляется, матерится, а они блаженно слушают и кайфуют – «оттягиваются». Мне это всегда казалось жутью…
ГГ – Я с тобой абсолютно согласен. Меня от этого воротит, но запретить, опять наложить какую-то казенную печать… тоже не хочется… Но это, конечно, гнусь, ты прав абсолютно. Без галстуков, без трусиков, без… Запах идет от самих этих представлений. Я, конечно, против этой разнузданности.
    Бог с ними, надо скостить им  за то, что они еще относительно молодые. Все молодые не думают, что они когда-нибудь умрут. Если кто-нибудь из них об этом задумается, он уже не жилец. Это наблюдение мое. А пока они еще орут, бренчат, бздят, в них еще заряд есть ядерный… А потом показывают их лица через 10-15 лет и все становится ясно. Давно пора было подумать о своей душеньке. Она не якобы, она бессмертна. Наш шарик земной уникален. С травкой, с речками, с нашими рыльцами пьяненькими. Его создал Создатель. Я ведь прожил жизнь не верящим в Христа, а теперь верю. И молюсь. Хотя в церковь не хожу. Как, впрочем, и в кабаки, и на стадионы. И даже в библиотеки…
СС – Вы прямо как Виктор Сергеевич Розов говорите. Он мне как-то сказал, что в церковь не ходит, но молится. На всякий случай…
     А кто Вам близок в современной литературе, кого Вы любите?
ГГ – Вася Белов, он мне тут как-то звонил, звал на свой день рождения, а я не мог… Мы с ним давно дружим. Валя Распутин, конечно. Чудесные люди. Виктор Астафьев, мир его праху…У каждого свой нрав, своя судьба очень тяжелая. 
СС – А из поэтов? Они Вам, наверное, ближе, чем прозаики…
ГГ – Коля Рубцов часто приходил ко мне на  квартиру - Пушкинская- угол Невского. В третьем дворе…
СС – И даже увековечил ее… «Трущобный двор. Фигура на углу. Мерещится, что это Достоевский…»
ГГ – Да, да… Он приходил, бросал монетку… И не он один, там куча людей бывала. Мы с ним тогда еще не были дружны и даже подрались сначала… Сильно наподдали, катались по полу. Он был меньше меня ростом, но жилистый, хваткий. Потом подружились. Я у него потом тоже ночевал в заводской общаге.
СС – Это еще до Литинститута?
ГГ – Да, конечно. И я еще не знал тогда, что он большой поэт… Он писал тогда…рыболовные стихи…
СС – «Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте!»
ГГ – Да, да… Мне это казалось тогда «фуфлом». У меня там рядом тогда жили Бродские – х…ецкие… Поэтов было очень много. Обидно даже, что не могу сейчас всех вспомнить. Знаешь, назови сам  кого-нибудь…
СС – Тряпкин, Кузнецов, Примеров, Соснора, Кушнер, Рейн…
ГГ – Эти уже потом были…А многие были и сплыли…
Кузнецов мне близок потому, что он очень ярок и талантлив. Он брал и за мозги, и за сердце, и за душу. Впечатлял. Хотя и был сильно высокомерным…
СС – Ну, это обманчивое впечатление, просто он сильно в себя уходил. А был он очень добрым и открытым. Просто очень хотел, чтобы все было «по его»… А Тряпкина знали?
ГГ – Я с ним встречался у Юры Паркаева, но редко. С Примеровым знаком, к сожалению, не был…
СС – А Леонид Губанов?
ГГ – Нет, это х-йня.
СС – Бродский, Кублановский… Он вот недавно на Первом канале в проекте «Имя Россия» защищал Пушкина…
ГГ – Ну, вот пусть и сидит в этой первой канаве… А Бродский…Ранние стихи у него я люблю, а поздние – не очень…И сейчас о нем уже все уши прожужжали. Все станет по местам в свое время. А вообще я всем за все благодарен и каждого из них по-своему люблю. И люблю Москву, где со многими из низ встречался. Большой ей поклон. Я уж там не побываю. Кому я там нужен, старая клизма…
СС – Да бросьте, Глеб Яковлевич, мы Вас очень любим…
ГГ – Ну, может быть таким ребятам, как ты я и нужен… А вообще…Обнимаю…
СС – Прочитайте лучше что-нибудь из самых последних стихов…
ГГ – Пропитан жизненными соками,
         Пропахший миррой и дерьмом,
         Полуослепшим сонным соколом
         Я на пеньке торчал гнилом.

         Внизу отряхивалась Родина
         От наслоений бурных лет.
         А я бесполая уродина
         Достал из торбы пистолет.

         И, хохотнув, как в дни не вшивые
         Пальнул из трубочки стальной.
         Но не в себя, а в небо лживое,
         Что мне сулила рай земной.