Войлок 3

 Душа её не имела возраста. Душа её, психея-девочка,  не взрослела, не желала  взрослеть и  стариться. Наваждение рисовало смутную  картинку из детства:  вот  маленькая Оленька  грезит  себя сказочной Настенькой,  вот она  снаряжается   за тридевять земель, в тридесятое царство за Ясным Соколом — за возлюбленным.      Проходят годы, и вот она,  Ольга Тарханова,  известная советская актриса, достигала сих пределов, истоптала три пары железной  обуви, изгрызла три просвиры, сломала три посоха… «Если делать о себе любимой  фильм, то следует начинать с той девочки…», — мысленно подсказывала она режиссёру свой замысел.
   Уже полчаса,  а точнее тридцать и три минуты она стояла  на   краю гранитного крыльца провинциального аэропорта, похожего на базар.   Мимо неё сновали попрошайки на костылях, пронырливые  цыганки с предсказаниями   судьбы, мясистые таксисты с предложениями счастливой и быстрой дороги,   нездоровые торговки   красной икрой, рыбой, жирными пирожками, семечками и дикоросами: кишмишом, лимонником, кедровыми шишками… 
  Она оглядывала их сверху вниз, но не высокомерно и снисходительно, а как-то так отстранённо, из глубины своего созерцания.  «Вот стою  я  на краю земли, на краю судьбы, beyond Siberia...»  Казалось, что эти слова  шепчет  за её спиной   тот, кого уже никогда не вернуть. Кто-то  едва не столкнул  её своей поклажей. Она не подала виду, сосредоточенная на своём театральном  образе.  Её героиня  из  пьесы нашёптывала её устами слова из книжки одного безумца: «Ты любишь зелень,  цветы и грустишь, когда они увядают, ты любишь свою собаку и плачешь, когда она умирает, пятишься в испуге при виде паука, порой дрожишь, глядя на собственную тень… Зачем растёт листва, зачем текут воды?.. Отчего бурный поток жизни, столь ужасный, обречённо стремится к бескрайнему  океану смерти?..»
   Вот куда она докатилась!  До океана смерти…
   Ей нельзя было отказать в смелости и решительности. 
   «А что если?.. Вот именно, а что если взять и исчезнуть, как тонкие шерстинки облаков…  Раствориться в бесконечности. Обмануть эту базарную тётку тщеславия… Бросить театр, поселиться  на окраине леса, на берегу моря, на острове в рыбацкой лачуге, жить с рыбаком… Ведь что-то  похожее  уже было в её жизни две недели: он с аквалангом; она с книгой, наблюдающая за ним с террасы домика у моря… Оставить в покое своё «эго», хватит уж кормить его — ненасытного зверя! Ведь оно, это ненасытное «эго», по сути безликое, сделало  Ольгу Тарханову   служанкой, прислугой, рабыней, наложницей, весталкой  на плахе  искусства, вечно жаждущего своих жертв… Чтобы жить beyond Siberia   без людей, в величии пустоты, ходить во суконных и посконных одеждах, как суфии…»
    Её чувства, облекались в чужие мысли, словно в комочки войлока. А с другой стороны, кто она, Ольга Тарханова, без своего творческого «эго» ?.. Ведь с таким усердием она взращивала его в себе, приручала, прикармливала, а теперь вынуждена работать только на него не покладая рук, бегать и спотыкаться, отдавать всё своё сердце на откорм зрителям.   Конечно, публика, что-то возвращает ей, компенсирует  овациями и аплодисментами. Однако сердцу нужен не этот театральный шум, а тишина или только шум моря, шум листвы, шум ручья, шум  цикад, не заглушающий  дыхание спящего  рядом с ней возлюбленного... 
   Ветер как будто подслушал её мысли,  взрыхлил прядь волос над её вспыхнувшим ухом с золотой серёжкой.   Воображение её нарисовало  идиллическую картину из жизни пастуха и пастушки. Она  развешивает мокрые сети  для просушки, нанизывает  на проволоку рыбу через жабры и вывешивает вдоль почерневшей бревенчатой стены, на которой выступает морская соль…
   Солнце нехотя вылезло из-за скомканных облаков,  от тополей отлетел возмущённый  ветер-соперник. Её    обдало  прохладным  ушатом сентябрьского света. Платье облекло тело, изваяв её бедра…
   «Какая наивная дерзость! А почему бы нет? Ведь была же в ней когда-то наивность и была дерзость, была… Почему же они должны уйти? Благодаря этим несовместимым качествам она решительно рванула в столицу  из военного гарнизона и всё-таки  стала какой-никакой актрисой…»   
   Расчёт и страх снедали её тщеславие…
    Машины, сплошь иномарки,  подъезжали и отъезжали.
   Подъехал чёрный джип «лэндкруизер» с   крестом на заднем стекле.
   Деловито вышел рослый служитель  какого-то  культа цветущего возраста — «из новых русских попов» — в чёрной рясе и важно продефилировал мимо неё, развевая подолом, из-под которого были видны синие джинсы.
   Плавающие–путешествующие воздушным флотом пассажиры и встречающие  шныряли мимо  её  одинокой фигуры, не узнавая в ней под тёмными очками и косынкой на  голове   известную актрису из  забытого советского  фильма «Роль, заметная на экране».     Она  впервые сыграла в нём юную балерину, приглашённую сниматься в кино по одноимённой  книжке забытого автора, писавшего для советских детей. 
 
   …Да,  верно, в те годы детства больше всего ей хотелось сыграть Настеньку из сказки о Финисте Ясном Соколе.   Она грезила этим образом и ночами, и днями.    Разговаривала с Финистом за столом дома и на уроках в школе.   Куклы её, подаренные на день рождения,  сидели по углам комнаты и представлялись ей   злыми-презлыми   сёстрами,  которые  из зависти к ней  строили козни, наговаривали  на неё, Настеньку,  доброму отцу-батюшке.
   Желание Оленьки было таким сильным, что она  выпросила у мамы  лаковую чёрную  шкатулку с рисунком со сказочными персонажами на крышке: Жар-птицей и тройкой красных коней. Там хранились её секреты.
    Она  положила в него  пёрышко сизого голубя,  раздавленного свадебной машиной, представляя, что это пёрышко было потеряно   её возлюбленным Соколом, когда он бился  на утренней заре в её окошко, утыканное сёстрами-куклами  острыми ножами и иглами, и шептала ему слова: «Лети мой ясный  Сокол, лети  высоко…»
     Известность же она приобрела  больше по второстепенной роли  деревенской бабы,  умеющей обихаживать  корову. Если бы не эта роль, не было бы этой печальной  истории любви… Её взяли из массовки.  Пришёл режиссёр и крикнул: «Кто умеет доить корову?» Ольга вышла из толпы.
— Она будет сниматься,    — сказал известный режиссёр.
  Благодаря этой сцене: «Вы  посмотрите,  как она подходит к корове, как трогает вымя, как берёт соски! Этот  же совершенный образ! Шедевр!» — восхвалял её режиссёр», —  её стали приглашать на эпизодические роли… И уж тогда, с пятого захода, её  приняли в театральный институт… Как она хотела посрамить тех, кто не пускал её  под своды  советского искусства!