Из поэзии Чеслава Милоша. Переводы с польского

ВАЛЬС
Звук вальса медленно вращает зеркала
Кружит подсвечник, уплывая внутрь зала,
И канделябров танец поглощает тьма
И множат сто зеркал кипенье бала.

Пыль розова, как яблонь лепестки.
Сверкают, как подсолнухи, рты медных труб.
И распахнувшись, как в агонии кресты,
Сомкнулись пары благородных рук. 

Кружусь, от света щурюсь, всматриваюсь, вот -
Шёлк шелестит о наготе, о тайнах снов.
Блестит бриллиантов, перьев, жемчугов круговорот.
И - шёпот, суета, улыбки и томленья зов.

Год девятьсот десятый. Бьют часы.
Песочные часы безжалостны и скоры.
И придет гнева час, и взвесят всё  весы,
И огненным кустом смерть станет перед взором.

А где-то далеко поэт явился миру.
Но не для них споёт он свои песни.
К избе ночь летняя путь млечный проложила
И лай собак в ольховниках – деревни близкой вестник. 
 
Хоть нет ещё его, но он уже грядёт
И ты, красавица, поверь, уже кружишься с ним.
Легендой станет этот танец, он войдёт,
Вплетётся в грохот войн, лязг битв, сражений дым.

Он появился из истории глубин
И шепчет на ухо тебе: ушли года удач. 
Нахмурен лоб – ведь слава позади.
И вальса музыку сменяет горький плач.

Постой здесь у окна, отдёрни шторы -
И станет всё ясней, и всё преобразится.
Вальс на пол лёг листвою палой жёлтою,
И в стёкла окон вьюга зимняя стучится.

Желтеет на заре льдом скованное поле.
И явится в разорванной внезапно тьме
Толпа бегущих в панике предсмертной
Застыли крики их, увязнув в немоте.

Границы неба и земли уже теряют прочность,
Румянится от крови снег и тает.
На скорченные трупы у обочины
Рассвет косые пыльные лучи роняет.

Река наполовину вбита в панцирь льда.
Вдоль берега невольников идёт колонна.
Над сизым облаком, над чёрною водою
Взвилось, блеснуло жало красное кнута.

В колонне, что бредёт в тупом молчаньи, -
Твой сын: щека кровоточит, глаза угасли, 
Но на лице его - улыбка обезьянья,
Кричит! Он счастлив в своём рабстве.   

Пойми: когда мученьям наступил предел,
Тогда рождается смиренная улыбка.
Идёт по жизни человек, но память его зыбка,
В ней места нет уже для ратных дел.

В животной жизни яркие моменты есть:
Увидит быдло облако, звезду, рассвет,
И вдруг решит: на свете смерти нет.
Но о своём визите смерть уже готовит весть.

Забудьте же. Не ясно ничего, а в этом зале
Кружатся вальс, цветы, огни, гуляет эхо,
И сто подсвечников горят в зеркал овалах.
И губы, и глаза, и переливы смеха. 

Но нежные ладони не потянутся к тебе.
У зеркала на цыпочки неловко поднимаясь,
Стоишь один. В окне – последняя звезда. Рассвет.
И колокольчики саней хохочут, заливаясь.


ЧЕРЕП
Пред взором Магдалины белеет в полумраке
Череп. Гаснет свечка. Кто из возлюбленных её
Вот эта высохшая кость, гадать она не хочет.
Застынет в этом веке всё, в грядущем - тоже.
Как перестал в часах песок струиться,
Когда увидела она Его, когда её плеча коснулся Он,
Когда воскликнула она: «О, Раввуни!».
Я собираю сновиденья черепа, ведь он - это я.
Мятущийся, влюбленный, страдающий в саду
У тёмного заветного окна, когда не знаю – мне ли
Или другому суждены её роскошные секреты.
Хмель страсти. Клятвы. Мало кто их помнит.
И только та минута продолжает жить,
Которая пересекла миров границу.


МОЛОДОСТЬ      
Молодость твоя: наивность, невезучесть.
Твой переезд из захолустья в город.
Трамваев окна мутны, трясутся в толчее бедняги.
Робеешь ты, когда заходишь в клуб для богачей.
Он слишком дорог для тебя, высокомерен.
Заметны здесь твои неловкость,
Неуклюжесть и немодная одежда.
И никого нет рядом, кто сказал бы:

– Да ты ведь ладный парень,
Ты сильный и здоровый,
Твои несчастия придуманы тобою.

Ты не завидовал бы тенору в верблюжьем дорогом пальто,
Когда бы знал, как сильно он страшится смерти.

А Руда, мук твоих бесчисленных источник,
Красавица в твоих глазах - лишь пламенная кукла,
И скоро ты поймешь, что рот её кривит шута гримаса.   

И шляпки модные фасона Букиема, и лица в зеркалах -               
Ты будешь смутно вспоминать, как нечто давнее,
А то и вовсе сон.

Вот дом, к которому ты с трепетом подходишь,
Там ослепительна квартира. Но - смотри-ка:
Остались здесь лишь камни, их растаскивают краны.

Но ты дождёшься и сумеешь: иметь, держать, оберегать,
Прямым и гордым быть, без видимого повода.

Твои желанья сбудутся, ты обратишься
Ко времени, что соткано из дыма и тумана.

К изменчивой и хрупкой однодневных жизней ткани,
Которая трепещет, волной вздымается и опадает, словно море.

И книги, что читал ты, не понадобятся более,
Останутся вопросы без ответов, как и прежде.

И ты пойдешь по жарким южным улицам столиц,
Воспрянешь духом у родных пенатов и увидишь
Тот белый сад, где ночью выпал первый снег.
 
ОБРЯД
Ну вот что, Береника. Не о покое говорю, -
О снисходительности к людям и себе.

Не требуй от людей
Достоинств тех, что не даны им:
Гармонии в душе и верности себе,
Отсутствия противоречий
В поступках, верности и вере.

Казалось бы, всё ясно, всё прозрачно –
Но вот уже клубятся силы тьмы.
И думаю я о Георгии, Афанасии и Касе,
О них заговорят лишь в Судный день.

А что тут сложного? Ведь линия судьбы
Разделена, клубятся силы тьмы.
Но остаются в памяти людской,
Слова, произнесённые или приписываемые тем,
Кто не желает в авторстве признаться.   
А если б даже захотели это сделать -
Не выйдет ничего, куда до правды им…

И мы колена преклонили в костёле нашем
Среди колонн, увенчанных златым аканфом и
Ангелами светлыми, чей звонкий трубный зов
Провозгласит великую и радостную весть.

Мы невнимательны, сказала Береника,
Мысль мечется, - во время литургии
Могу о зеркале, о телефоне, кухне думать,
Не в силах возвратиться к Иерусалиму
Двухтысячелетней давности и к крови на кресте.

Однако мы парим, окутанные запахами
Пряностей и криками в теснинах улочек,
И видим груды мяса в продуктовых лавках,
Возносимся над алтарём, над городом и храмом
И над крутящейся волчком землей. 

И наши близкие – они ведь, Береника,
Бок о бок с нами, на одной скамье, а их сознанье -
Моё сознанье. Это – тайна,
Не меньшая, чем превращенье любящих из «я» - в «мы».

«Вы соль земли, вы - свет земли» -
Сказал он, призывая нас к хвале ему,
Преодолевшему нам неподвластные законы.

К чему взываешь ты, - я, Береника, знаю. 
Но как быть с теми, кто в сомненьях? Или им
Достаточно молчать с любовью к имени Его?

А может, мы начнём каменьям поклоняться,
Боготворить булыжник, бытие его,
Молитвы совершать, не отворяя уст?

ОДА ПТАШКЕ
О сложная.
Непознаваемая.
Со спрятанными за спиной пернатыми ладонями
Ты прыгаешь на сшитых из кожи ящерицы
Киберперчатках серых,
Которыми цепляешься за мир.

О несоизмеримая.
Ты – более, чем
Дурманный омут ландыша, глаз жужелицы в траве,
От круговорота солнц зелёно-синих порыжевшей, 
Чем ночь в подвале в компании двух светляков,
И чем галактик вихри в её теле.
Все это, право, равноценно.

Вне воли и не ведая её,
Качаешься на ветках ты в озёрных ветрах
Над затонувшими дворцами, где пирамиды листьев
На террасах средь лирой павшей тени.
Склоняюсь перед вызовом: есть миг,
Когда разжали хватку лапки, мышцы напряглись, и -
Лишь ветки дрожь, а ты уже хрустальной линией
Уносишь своё теплое и бьющееся сердце.

О неповторимая, ты безразлична
К названьям «пта», «птерон», «фглс», «брд».
Без имени или за его границами,
Изящно движешься в огромном янтаре.
Я понял это в трепетании крыльев, что отсекли меня
От тех вещей, которым ежедневно я имена даю,
И от моей фигуры долговязой
Тянущейся зениту, путь и тщетно.

Но твой полураскрытый клюв всегда со мной.
Внутри он так телесно нежен и призывен,
Что волосы загривка моего ерошит
Ёж нашего родства и твоего экстаза.
Тогда я в полдень ожидаю в зале
И вижу губы подле медных львов,
Руки касаюсь обнаженной,
Благоухающей цветами и ручьём.


РЕЦЕПТ
Только не оправдание.
Так заела меня собственная жизнь, что полегчает, если расскажу о ней.
Меня бы поняли Несчастные, ведь сколько их!
Тех, что шатаются по улицам, полубезумны или пьяны,
Проказой памяти больны, мучимые виною бытия.
Но что мешает  мне?
Неловкость от того, что огорчения мои не живописны? Моё упрямство?
А может, то, что нынче модны стенанья о несчастном детстве, обидах и так далее.
И хоть созрел я до подобных жалоб, лучше промолчу
И восхвалю вещей порядок неизменный.
Нет, есть иное, что мешает говорить.
Страдающий обязан быть правдивым. Но куда там! –
Сколь лицедейства, лицемерия и жалости к себе!
Фальшь чувств раскроется фальшивой фразой.
Я слишком стилем дорожу, чтоб рисковать.


ВСТРЕЧА
Мы на рассвете ехали полями мёрзлыми
Вставало красное крыло, сменяя ночь.

Вдруг заяц заметался перед нами,
И кто-то в его сторону махнул рукой...
Давно то было. Нет уже в живых
Ни зайца, ни того, чей жест я помню.

Любовь моя, где всё, куда уходят
Тот взмах руки, дороги бег и гальки хруст?..
Не жалуюсь, нет - я понять пытаюсь.


СЧАСТЬЕ
Тепло и солнечно! над розовым заливом
Лес мачт сосновых, дремлют лини
В тумане утреннем. Там, над морской водой
Сочится тонко, у моста, звук флейты.
А далее, под древней аркой средь руин,
Видны фигурки малые.
Одна – в платочке красном. И - деревья,
Башни, горы той утренней годины.
 

ПЕСЕНКА НА ОДНОЙ СТРУНЕ
Неповторимо это озаренье:
В дождливое, сырое вечерение,
Я понял: я - один, и нет тому сомненья.

Я шел под уличными липами
Дождь очи мне умыл большими каплями
По доброте своей, - слезами я не смог бы так.

Что ж - зрелость подошла, подкралась,
И мудрость в ней, и скорбь, и жалость
К той жизни, что по случаю досталась?

Трамвай ночной прогрохотал,
Восход мне облако прислал,
Как будто о себе всё это я читал.

Забытый, не тешась обманом,
Вхожу на мост в густом тумане.
И облако - как голубок в капкане.

Всю жизнь, дитём иль старцем сивым
Хочу понять: он, Справедливый
Решил, что мне не быть счастливым?

Всё потому, что книги я писал
И мир, лелея и баюкая, качал
Порой людей улыбкой утешал?

Волна вислянская вскипела,
Иллюзий прах навек развеяв.
Любовь ушла и ненависть истлела.

Не жаждуя, книг лучше не писать,
И размышленьями зло не дано унять,
И не унять в душе тоску, и не изгнать.

Под солнцем ласточки кружились,
Из бедных слов простоязычных
Смешная песенка сложилась:

В зелёной дубраве
Три царя заночевали
Дятел барабанил.

Они проснулись, сели,
Яблоки златые съели.
Кукушечка  их окликала.