Дата неизвестна
Привет, Света.
Пишу тебе это письмо, хотя заранее знаю, что оно вряд ли понравится тебе. Тогда зачем? Может быть, потому, что очень захотелось рассказать тебе обо всём, да к тому же больше и некому. Прости меня и не расстраивайся, было бы здорово, если бы тебя всё это просто немного развлекло.
Я хочу рассказать о том, что я видела; я сегодня очень неудачно выразилась – «закрыв глаза». Закрытые глаза тут не при чём, можно видеть и с открытыми глазами, да к тому же это и не от тебя зависит. Так вот. Ехала я однажды в автобусе и уже почти засыпала, как вдруг…
Я вдруг почувствовала, что я как бы куда-то упала, в какой-то совершенный мрак и там был чёрный шёлк, вышитый серебром (то ли серебряными розами, то ли звёздами): его было очень много и он колыхался, и одновременно я услышала всего один музыкальный аккорд (если я правильно понимаю слово «аккорд»): он был такой красивый и такой тоскливый, что его отдалённо можно сравнить разве только с музыкой King’а Krimson’а. Это была нестерпимая тоска и обида, Свет. Ещё я почувствовала, что рядом с этим шёлковым знаменем находятся чьи-то души, скорее всего, демонов: они прикованы этой музыкой и никогда б не захотели, не смогли оттуда улететь. Это длилось всего несколько секунд, я, конечно, как всегда, испугалась (сна у меня не было уже ни в одном глазу), мне показалось, что если б это видение длилось немного дольше, я бы тоже никогда не смогла освободиться от него. И знаешь, потом я прочитала у Д. Андреева, что демоницы женственной природы не имеют никакого человеческого подобия и, скорее, напоминают огромные покрывала. И еще мне интересно: откуда взялась эта музыка? Дьявол её сочинил или это «вино из божественных погребов»? Или это их общее творчество?
Ещё я видела странное место. Это был берег моря, пляж. Но небо было жёлтое, а песок, кажется, розовым и ещё на горизонте виднелись какие-то розовые скалы и башни. Были там и другие цвета, но они совсем не были похожи на наши: те же розовый и жёлтый были совсем иные, чем у нас. Там были и люди. Мне кажется, все они были очень счастливы. На выходе с пляжа было такое место, где молятся; там была постоянная, непрерывающаяся связь с клубящимся небом, и из облаков исходил тот самый (особенный) Свет. Поэтому люди, когда попадали в поле действия этого места, сразу падали на колени, потому что понимали, с кем они говорят. И я тоже упала на колени, было очень хорошо, и только потом я сообразила, что можно просить всё, что угодно, потому что Бог меня действительно слышит, и всё, что я попросила тогда, исполнилось. Потом я решила, что это была другая планета. (Пляж был такой прекрасный, что мне ненадолго стало легко терпеть и жить).
Ну, что ещё сказать? Однажды я видела небо и даже летала в нём, точнее, я летела вверх, а навстречу мне попадались белые колонны и арки: они прямо висели в воздухе, вырастали одна из другой и были такие огромные, что я в сравнении с ними была – как муха, и можно было даже присесть на перила каких-то невероятных беседок, и один раз я поняла, что в соседней беседке тоже кто-то сидит. А небо было голубое, но эти белые и голубые цвета – они опять-таки совсем другие, чем у нас, и я очень редко видела на небе оттенки того голубого. В конце концов, там, в небе, всё стало очень хрупким, и даже кто-то вышел мне навстречу, но тут я случайно произнесла какое-то нехорошее слово (по-моему, «Чёрт возьми!» от восхищения), и всё сразу померкло, и в спешке, в страхе, стало удаляться. Тогда я поняла, что значит слово, и какие они хрупкие, эти светлые миры. Мне кажется, я слышала, там тоже произносились слова, но ты сама понимаешь, какие они были.
Ещё я видела белый сияющий замок на склоне горы, он был очень далеко и поэтому казался маленьким, но я не смогла на него смотреть, закрыла лицо руками (какими руками? И, однако же, это были руки, и везде путешествовала как бы моя тень), и всё исчезло, потому что такие люди, как я, не должны на него смотреть, потому что в нем было очень много святости.
Ещё на Пасху я видела священника в оранжевом одеянии, который шёл в голубом небе и нёс какой-то сосуд. Кругом было ни облачка – одно небо необъяснимо глубокого цвета и тишина. А ведь священники на Пасху одевают оранжевые накидки, но это я узнала только потом…
Наташа
12 мая 1999
Милая Светочка! Здравствуй.
Звоню тебе – никто не отвечает. Поэтому, не зная, встретимся ли мы ещё (не пугайся), сообщаю тебе прескверную новость: я сегодня ложусь в больницу. Я – идиотка, и только сейчас это поняла. Как представлю себе эти десять дней – становится ужасно тоскливо. Что я буду делать там без тебя? Зато есть и явные преимущества: бездна времени, чтобы вдоволь подумать о жизни (а я ведь всегда не успеваю сделать это) и… и подумай, как хорошо будет, когда мы увидимся через десять дней, уже всё зная? Будет или очень весело, или очень грустно (я надеюсь, других вариантов не может быть?). Да! Я забыла тебе сказать, что собираюсь в больнице основательно заняться философией, так что по выходе ( по-моему, такого слова нет. Или есть?) из данного заведения, я буду очень похожа на то существо с картины Босха. Помнишь?
Не обижайся на Сонет: он не имеет никакого отношения к «Служению муз». Это, действительно, слишком прекрасно, и никак не связано со мной. Но у меня давние счёты с другими сонетами. Мне хотелось почувствовать эту форму, я давно мечтала… почувствовать её. А ещё, что меня восхищало: сочетание «венок сонетов». Представь? – венок – сонетов…
Вот теперь все кричат, чтобы я уходила и я ухожу, даже не успев ничего написать. Ладно. Всё будет сказано после.
Люблю тебя. Наташа.
Сонет (2)
Благодарение обману!
А я – лишь лживая вода.
Я умирала слишком рано,
Чтобы исчезнуть навсегда.
Теперь я, в вечном страхе тлена,
Брожу, пуская пузыри,
Или гляжу с тоской надменной,
Как опускаются цари.
Вы правы: страх и наслажденье
Есть неизменное спасенье.
Но если… жизнь обнажена –
Я умоляю вас: не смейте
Судить о приближённых смерти
В тишайший час их торжества.
14 мая 1999
Милый Светик!
Спасибо тебе, искреннее спасибо за то, что ты так рассмешила меня. (Я имею в виду пассаж о родителях.) Я впервые в этой палате засмеялась (и очень долго потом смеялась) и все на меня удивлённо смотрели. Правда, я потом весь вечер разговаривала с ними (повторяла непроизвольно твой эксперимент) и вышла крайне интересная беседа (о которой я надеюсь тебе рассказать при встрече) – и всё же, пополам с ужасом присутствовало сознание, что я здорово издеваюсь над ними (шучу (а не издеваюсь)).
Настроение у меня – прекрасное. (Я бы не поскупилась и понаставила восклицательных знаков до конца строки, но помня о том, что ты их не любишь, не поставлю ни одного). Так вот. Настроение – прекрасное! (Извини. (Тебе не кажется, что подобные комментарии в скобках могут слишком далеко зайти? (Могут? По-моему, уже зашли: полюбуйся! (на количество закрывающих скобок)))) (Их точно четыре, я сама пересчитала.) Так вот… Настроение – прекрасное… Каждые полчаса попеременно то наслаждаюсь жизнью, то испытываю желание выпрыгнуть из окошка. Восхитительные ощущения, хотя я бы не пожелала себе ни одной дополнительной минуты такого восторга. Ждала тебя сегодня весь день. Но ты не приходи ко мне часто, потому что ездить очень далеко и трудно. Извини за тот бред в письме (насчёт смерти – прежде всего, и за местоимение «мы» извини). Не обращай на это внимание. Если честно, Свет, я по тебе ужасно соскучилась. Уже. Представь? Я почему-то чувствую себя на месте того, кто, как обычно, сидит в углу и пялится на тебя. А остальные слова не имеют к тебе прямого отношения, правда же? Знаешь, если ты пройдёшь в конкурс (Прим. в Литературный институт) а я - нет, то я поселюсь рядом с Ольгой во второй коробке из под Panasonic’а и будет очень даже здорово: нам будет весело вдвоём, и, может быть, даже лучше, чем тебе: я буду писать стихи (запрокинув голову в серую бесконечность вокзала и не имея ни малейшего понятия о теории поэзии, естественно), а Ольга – она будет играть на барабане (и ей тоже будет хорошо – мы даже будем собирать деньги в красную шапочку), а уж если ты будешь снабжать нас едой – то, вообще, жизнь окажется прекрасной. (И ведь в тот момент, как ты будешь слушать лекции про кости и кровь, и… и… а пошли они к чёрту! – мы можем сколько угодно гулять по Москве). И в это достопохвальное (интересное слово) общежитие – ты думаешь мы не будем приходить? Ещё как будем! – ты ведь сама говоришь, что там много места.
А если ещё честнее (т.е. скучнее и серьёзнее) – то можешь меня поздравить: я начала ждать. Я это почувствовала внезапно; отложила философию, легла и твёрдо решила ничего не писать и не читать в ближайшие пять дней. (А ведь великолепная перспектива, согласись.) Так вот, я легла и погрузилась в мечтания (разумеется, не о Литературном институте) – или, выражаясь словами Платона, в созерцание идей, а выражаясь современными словами – в созерцание образов, но это слишком претен…зе…ци…зи…онно. В общем, погрузившись туда, я почувствовала себя великолепно и решила, что эти пять дней будут самыми счастливыми в моей жизни. Но не тут-то было! Какой-то голос (тот, наверное, что сказал: «Не пей вина, Гертруда!» (а ведь почему бы ей было не пить?)) – какой-то голос властно сказал мне: «Встань! И открой Логику!» Чувствуешь, куда клонится дело? Призываю тебя встать и почтить память погибшего вечера минутой молчания.
Но зато ночь!
Когда небо разбавило жидким рассветом бессонную ночь, –
Вещи не спали. Они…
И т.д., и т.п., и т.п.
И, кстати, когда ночь была ещё не разбавлена, я думала вот о чём:
Горяч или холоден звёздный свет?
Философии и её адептам посвящается
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Добра или зла эта смерть на столе?
Кто сможет ответить мне?
Провал или ложе есть вечный покой?
Где нам поселиться с тобой?
Мягка иль темна мать-сырая-земля?
Кто в силах утешить меня?
Когда всё исчезнет – мы
или не мы
Помчимся с ветрами по склонам земли?
Когда всё погаснет – я
или не я
С росой поднимусь в облака?
О чудище в ста десяти головах
Кто лучший рассказчик: мечта или страх?
Что следует после: прорыв или взрыв?
Как глупо болтают о них.
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Кстати, я хочу пояснить тебе (учти, я говорю это серьёзным гробовым тоном), смерть на столе – это гроб на столе. А не что-либо иное.
Меня, конечно же, очень задели вопросы на заборе. И вот, смотри, что я думаю.
Люди, которых ты понимаешь, конечно же, тебя не понимают.
(И те, и другие).
Они, наверное, составляют часть от целого «все».
Я – тоже, весьма смутно поняла, что ты сказала. Впрочем, у меня всегда свой взгляд на чужие вещи, и, держу пари, я поняла совершенно не то, что поняла ты. Но ты же, наверное, знаешь, почему ты хочешь смочь не слушать песни, которые не можешь не слушать. По себе людей не судят: значит, не из-за страха: это точно. (Это я пытаюсь ответить на твой вопрос.) Кстати, мне кажется, я так хорошо поняла рок-поэзию: до ужаса хорошо (и в прямом смысле моего любимого слова – тоже). Всё равно твои стихи лучше! (Прости, некогда было думать над фразой: я сказала то, что лежало на моей поверхности). И даже не потому, что они не требуют музыки потому, что содержат её в себе. Я сейчас скажу – это, конечно же, мой, ужасный, вкус: в этой антологии не могло быть таких строк.
Я стану (…)
Колдуньей в заговорном мире.
И напророчу томной флейте
Скитанья в праздничном эфире.
(Извини за такое оформление твоих строк, но это ничего не значит: всё равно в последние два дня во мне звучали только они.) (А недостающие слова верхней строки я подменяю своими сочетаниями.)
Да что я говорю! И всех остальных стихотворений – тоже.
Облакам-стадам,
Облакам-годам.
По крупицам соль
Небесам воздам.
По крупицам боль
Утоплю в песке.
Понимаешь, они ведь тоже пишут о боли, но совсем по-другому. Не так. Они – как дети, которые говорят: «Мне больно!», а ты как тот, кто понял всё до конца и… не онемел, а… Мне многое нравится у них, но что мне не нравится – это морально-судейский тон, каким они читают нотации миру или орут на мир. Создаётся такое впечатление, будто они знают, где выход! Но они – вешаются и колются, даже не помолившись на прощание… чего же они смеют требовать от других? Это, может быть, как раз то, что я, встречая у тебя (иногда в стихах), не могу понять. Знаешь ещё что? Я всё-таки была не права, когда сказала, что «Чёрно-белые танцы» лучше «Сроков»: здесь – «Грязных слёз Мне не надо», там – «Прекращай… Я…» - и ни одно из них не лучше другого! Хотя… (я не сравниваю; это просто междометие моих мыслей). Обрати внимание: я написала о скитаниях флейты «звучали», т.е. в прошедшем времени, потому что сейчас –
О, маленькая девочка с глазами волчицы,
Спи сладким сном, не помня о прошлом.
Дом, где ты жила, пуст и заброшен,
И мхом обросли плиты гробницы
Маленькой девочки с глазами волчицы.
Поэтому я большую часть времени – «плачу», повернувшись лицом к стене. Откуда это? «Повернувшись лицом к стене»? А? Ах, да? Конечно же. Вспомнила. Ну ладно… До свидания. Надеюсь, я скоро увижу тебя. Наташа.
19 мая 1999
22.00
Здравствуй, моя миленькая Света!
Надеюсь, это письмо каким-нибудь образом дойдёт до тебя. Не знаю, правда, каким. Может быть, я сама передам его тебе, когда выйду из этого скверного места. Не буду докучать тебе описанием всех скверностей: я просто устану и, к тому же, мне жалко тебя. Лучше я сразу перейду к размышлениям о жизни (или о её противоположности, что, конечно, вернее). Похоже, моим опасениям суждено оправдаться: как только я освободила в голове место для мыслей, они так и полезли оттуда, отталкивая друг друга и не соблюдая ни одного правила логического этикета. Так что не удивляйся. А если всё же удивишься, то отнеси это на счёт тяжёлого бесконечного сна. Я сплю почти беспробудно. Благодаря этим снам я уже знаю, что самоубийца после смерти сидит в пустом стеклянном двухэтажном доме (в стиле модерн) на дне сухого (стеклянного) фонтана. Он одет в красное (в горошек) платье, его подбородок покоится на коленях, вокруг которых обвиваются руки, а два недоразвитых иссохших крыла висят по бокам. Так он и сидит, честное слово. А ещё я знаю, что за синим бархатным занавесом открываются белые колонны, и поющая женщина с чёрными волосами тоже одета в синее бархатное платье. Но я буду тебе писать не о снах, а о трезвых мыслях, которые возникают в редкие промежутки бодрствования. Хорошо?
Пришёл конец зимней спячке, зимнему солнцестоянию, весенним кошмарам, всяческим тайнам и исходам их. Узнавание прошлого почти безболезненно, обрубив концы всем надеждам. А также – почти неотвратимо, лишь в трудные минуты смягчённое робким «а почему бы и…». И теперь мне хочется уйти, я не могу больше быть здесь.
Боже мой, я отказывалась от всего: успех, престиж, замужество, деньги. Говорила: «Ничего мне не надо, а надо только любви!» Но это было всё равно, что просить: «Возьмите вот эти тряпки, труху, осколки, а дайте мне сияющую звезду!» Как?! Неужели я не знала, не знала о шансах: о том, что их нет? О других? Какие они?! О себе? Какая я?! Зачем и кому нужна – я? Стоп! Тут вышла ошибочка… В общем, кому нужен этот разговор? Ни-ко-му. Даже мне. А о чём, о чём он был-то? Ой! – и это уже истерический смех – о философии. Ну да, может, ещё и о поэзии. Ну как? Невероятно, не так ли?
Только не надо писать о мягком вечере, о дне, прошедшем на дне катастроф. Я ненавижу эти отказы! (и плачу сейчас) Не я ли решила идти на заведомо проигранные предприятия, смиряясь с унижением и неловкостью? К чему же тогда эта внутренняя гордость? Жить достойно и умереть достойно – глупее и смешнее, пожалуй, ничего не придумаешь. И всё-таки можно внутренне наслаждаться твёрдым отказом от всего слишком человеческого (Что благородно? Окончить институт, выучить три языка – и работать потом почтальоном. В полном одиночестве и без взглядов со стороны. Ты скажешь, это невозможно? Ну-ну, ведь можно ещё позволить себе… Нет, ты скажешь: это не благородно – это – глупо. Я согласна), с тем, чтобы броситься во что-нибудь нечеловеческое уже целиком. Нечеловеческое? «Ах, монсеньор, вы слишком многого требуете! Вы слишком мало дали мне, монсеньор!»
Если знаешь – молчи. Что ты имеешь против вечности? Пусть ты, как камень, обветришься и высохнешь на солнце, но зато ты будешь. Наше мрачное кокетство со смертью: «Хорошо, что она умерла молодой!», «Умер? Ну и что», «Я не боюсь смерти» и многое другое – какое право мы имеем на эти высказывания? Разве мы уже умирали? Нет, покуда мы живые, мы никак не коснулись этой области и не вправе судить о ней. Это горе, когда человек умирает. Если знаешь – молчи. Но если не знаешь – тем более молчи. (Наплюй на эти слова, я отказываюсь от них: это – трусость (животный страх) и вежливость тут ни при чём).
Я сегодня в зеркале видела зелёное лицо. Ты даже не знаешь, какое удовольствие доставляют мне все эти сказки. А если не сказки – а сны, или чей-нибудь бред? Я тоже почти уверена, что смерти нет. Почему я так уверена? Не знаю: мне так кажется. Но не волнуйся: я молчу. И всё же, когда я умру, я буду бродить по болотам, и буду вся зелёная, и люди меня не будут видеть, разве что иногда… Ну что, испугалась?
Я не могу больше писать, потому что меня уже нет. В какой вечности летает эта мелодия?
11.05 (утро)
Опыт ночи: Во всём наше положение смешно и позорно. Держимся мы только за наш последний обман (последнюю мысль, или – правдивее – последнюю надежду). Вот и получается: мы на сантиметр прогрызли стены и стоим, обессилевшие, обалдевшие, ни к чему не годные – и всё же обманутые. Но ты думаешь, я стану отрицать Истину? Вовсе нет! Ведь иные пробивают стены, пробивают совсем. Даже нам удалось заглянуть в щёлочку – правда, мы тут же отшатнулись и удрали быстрее, чем самые пугливые зайцы на свете. Что же видно там, за стеной? О, пускай же в священном трепете все закроют глаза! Ибо нам удаётся взглянуть в лицо Истине, единственной и достоверной истине из всех доступных человеку. А если мы попросим слова описать её – ни «ужас», ни «отвращение», ни «страх» здесь не помогут. Ибо она прямо не терпит любых слов, она есть – абсолютное молчание. Больше же всего не терпит она разума, ибо созерцать её могут наши последние (самые глубокие) чувства. Если бы ты видела с каким остервенением она топчет все попытки рассуждений, как заглушает их слабый голос своим ледяным, железным молчанием! Абсурд – очень недостойное для неё название. Ведь Абсурд – нечто ложное и, потом, противоречивое. Нет, её зовут Истина. Но есть у неё и другое имя – Смерть. Понятно это? Тот, на кого она взглянула, - уже помеченный. Но он уже может спастись, если убежит: конечно же в Жизнь и Ложь. Но знаешь, какие сильные дозы Лжи ему необходимы? А как же? Ведь она, как ты понимаешь, не любит отпускать на волю рабов: тонкая ниточка остаётся всегда. Оттого-то фанатически-религиозные люди, такие и фанатичные (Мишучков): им нужно очень много усилий, чтобы ослабить трение ниточки. А если не убегать, если остаться? Здесь счёт идёт на мгновения. Метроном отсчитывает смертельную дозу чрезвычайно быстро. И человек бросается в свой замечательный провал.
А мы, убежавшие? Жизнь-Ложь любит нас особенно чутко и нежно – как мать – своих заблудших детей. Наш последний путь она отмечает самыми лучшими знаками внимания. Но мы всё равно смотрим на неё со злостью и исподлобья, ибо где угодно нас может подстерегать Госпожа. Она выскакивает, как пантера из-за кустов: отвратительная, безобразная, и встаёт перед нами с оглушительным рёвом и со всей очевидностью.
И вот, когда отовсюду раздаётся шёпот «Оставь! Оставь!», мы пускаемся в путешествия – но какие? Что значит «распалась связь времён»? Иногда мы можем и смеяться – и не над ситуациями, а над сущностями – но ведь не только весело разговариваем мы со своими божественными мертвецами! Есть такие ночи… Как ты думаешь, должен быть на земле Храм Плача обо всех умерших от Сотворения Мира до Наших Дней? Может, мы должны построить его? А как он должен выглядеть? А? Всё в этом мире просто, разумеется. Но вот откуда у нас такие мечты, чёрт возьми?! Оставь, оставь! Сколько видений – самых прекрасных – ещё родятся и умрут, и что может быть лучше их? Почему бы не отдать всё за право бесконечно любоваться бесконечностью, т.е. представлять себе звёздное небо? Какие ещё существуют ангелы? Оставь, оставь!
(Прости за философствование).
21.15 (вечер)
Знаешь, если бы мне предложили спуститься под землю, и я бы начала спускаться, а земляные ступени обваливались бы у меня под ногами, а ход становился бы всё ;же и ;же, пока не превратился бы в глухой и тёмный ручеёк и не сомкнулся бы со всех сторон, и я бы потеряла зрение и слух, а потом открылись бы провалы с предупреждениями «Ты уже не вернёшься назад!», а я бы всё-таки стала спускаться и по бокам меня были бы бездны – чёрные, и одиночество – вечное, то… как ты думаешь, на каком этапе я бы сошла с ума?
И это… упражнение в смерти… Дерзить на всё… de profundus ad te. Oomine, clamair… Это случайности.
Из пропасти к Тебе, Господи, взываю.
О! как позволил Ты, обрести мне надежду?
Ведь пропасть стала ещё глубже: что сделал Ты?
Что сделала я? Зачем отреклась я от знаний?
Я могла быть спокойной, могла лишь смеяться – и вот:
Я не хочу смеяться, о Господи! Я хочу плакать!
Я хочу плакать и из-за слёз не видеть Тебя.
Тайна Твоя должна скрыться глубже, о Господи!
Что означает – любить ещё выше себя?
Что означает – хотеть, искать и найти?
И почему мне тебя не найти никогда?
О, научи меня, что означает «понять»?
О, научи меня границам Своих владений!
Правда ли, Боже, что смирение чуждо Тебе?
Правда ли, Боже, что Тебе милее проклятье?
Как это страшно: когда не ответ, а молчанье.
Из пропасти, Господи, я взываю к Тебе.
Это не стихотворение: сама знаешь почему. Ужасно хочется спать.
Спокойной ночи!
12.21
Да! Я говорю – это не стихи. Я пишу просто то, что думаю, соблюдая размер. Поэтому я не отвечаю за это, но имею, таким образом, возможность обо всём рассказать тебе.
Я хуже всех. Другие – хуже. Ницше
Я заполняла многие обрывки
Печальных мыслей, светлых и прекрасных.
И принимали мысли благодарно
Такого гостя и его тоску.
И так мне легче было выносить
Тех, кто вокруг. Других, других, других.
Другие – хуже? Хуже, хуже, хуже.
Какая жалость. Как печально. Нет!
Я не согласна с этим… Но зачем
Писать на грязной тумбе «Nihil», «Nada!»?
Или ещё: «Пусть тени станут гуще,
И вырастут в коричневый покой!»?
Без воли
– Не надо думать о грустном.
Доверься судьбе.
Молчанию будь послушен
И только себе.
– Твои золотые фразы –
Как ковш для огня.
Но светлый огонь ни разу
Не трогал меня.
– Ты знаешь закон стремленья
И тренья о твердь?
Отмщенье за жаркое тленье –
Холодная смерть.
Жалобы турка
И если уж ко мне приходит радость –
То чтобы до конца она была.
И если уж печаль – то до конца.
Но скажут мне: «Не радость – лишь отчаянье
И не печаль – лишь глубина безумств
Твои мечты и жизнь твоя!» – Вы правы!
«И к гибели ведёт» – Да, может быть!
Я силу рока чувствую сполна.
Она издалека ко мне приходит
И сети мне плетёт, и для меня
Готовит западни страшнее прежних.
И то, что это правда, в те мгновенья
Я точно знаю, но не страшно мне.
Хоть и она не до конца пугает
И хочет притвориться или шуткой,
Иль просто глупой мыслью, иль мечтой.
Возмездие наступит за презренье
Того, что жизнь нам преподносит в дар.
Я так и поступаю, хоть и знаю,
Что это – грех, и тем вдвойне виновна.
Я клятв своих, желаний не держала
Доселе ни одной. Когда стучалась
Я в дверь – шептала страстно: «Навсегда».
Когда же мне её приотворяли –
Назад уже смотрела, а когда
Меня впускали за порог – рвалась
Скорей назад, скорее прочь оттуда!
Неужто же огням, что мне давали
Так много, не прося ничто взамен, –
Неужто им остаться лишь огнями
По сторонам от моего пути?
И солнцами не стать уж никогда?
И не прервать мой путь, сказав «Довольно!»?
Ведь, кажется, они и я – мы вместе
Всегда открыты, так друг друга стоим…
Неужто же, действительно есть рок,
Меня ведущий прочь из жизни этой?
Ах, думать не хотела бы я так…
Я б вымолить хотела этой песней
И песнями другими у богов
Прощенье…
Но наверно, не красива
Для слуха их и не нежна она.
Иль, может, посылают наказанье
Они как раз за песни? Может быть,
Специально так устроено, чтоб людям,
Не слышащим божественные звуки,
Не так обидно было? Ведь они –
Несчастны. Но зато они не гибнут.
Ах, гибель, ты не стоишь сожалений.
И тех призывов страстных, что к тебе
Я посылаю часто. Мир же – слишком груб.
Аллея
Чей-то взгляд печально-длительный
Мне согласием ответил.
И, суровый и решительный,
Поднялся горячий ветер.
Разметнулись с шумным трепетом
Запылённые деревья.
И расширилась торжественно
Жёлто-серая аллея.
Для чего мне эта музыка,
Обручившаяся с пылью?
Это счастие минутное?
Это странное веселье?
Я ловила эту музыку
И дышала этой пылью…
Было всё вокруг разрушено
И конец пропал из виду.
Светочка, я пришла в палату, проводив вас с Ольгой. Как хорошо, что вы ко мне пришли! Спасибо за шоколадку. Я её сейчас ем с величайшим удовольствием. И перечитываю твоё письмо. Оно такое прекрасное. И особенно твои воспоминания о наших походах. И ещё – «Если бы Бог дал мне голос – распахнула бы глотку и прогремела…» (и вообще всё стихотворение). Но оно тоже нечеловеческое, по крайней мере, по масштабу этого размаха («Но» здесь явно не к месту, «тоже» - тоже). А правда, ты бы протянула прощенье и светлое небо, а сама бы осталась? А я - уже нет! Дальше. Видишь, кончается бумага. Придётся слезать с кровати и лезть под кровать. Посочувствуй мне, пожалуйста.
Ну вот, я достала бумагу. Извини за длину письма; впрочем, она соответствует длине моих дней. Особенно мне нравится предложение «Давай, я не буду больше утомлять тебя прозой?» (но ты, конечно, понимаешь, что не потому, что твоя проза утомительна). Хотела бы ты учиться на отделении прозы? Интересно, что они там, вообще, изучают? Книги читают, наверно, и всё. Я бы, честно говоря, хотела учиться на двух (трёх) оставшихся отделениях, кроме поэзии. Но это если относиться к поэзии серьёзно. А я вовсе не собираюсь к ней так относиться. Поэтому мне очень хочется… да! И что ещё здорово: «коротко-шипящее слово». Я явно не могу похвастаться таким шипящим ожиданием. Но, может, ближе к 20-му числу ситуация изменится. Кстати: зря ты говоришь, что я не выйду к 20-му числу. По крайней мере, в субботу я могу вырваться оттуда. Но не рано ли это, а?
Пишу тебе уже из дома. Окно открыто. Ночь (2 часа). Открытая форточка – резкий разрыв, провал, широкая дорога. Широкая, широкая заснеженная дорога к небу. И музыка Бетховена.
Из безмолвия не рождаются проклятия. И эти откровения приходят неслышно, на цыпочках, но об их присутствии ты узнаешь сразу. Они – самые гордые существа на свете. Нельзя сказать им: «Подождите!». Они не станут ждать… Им надо раскрыть все двери, чтобы они нашли себе ход. И сделать это нужно немедленно: бросив всё, не зажигая свечей, кинуться навстречу. Можно поскользнуться и разбить себе нос, и когда ты будешь лежать на полу, быть может, они придут утешать тебя.
Белые стихи можно сравнить с ритмическим вытягиванием невода из воды, но рифмованная поэзия подобна тому чуду, когда рыбки сами выпрыгивают из воды прямо тебе в руки: рыбки – рифмы. Разумеется, речь идёт о настоящей поэзии, ибо вымученные стихи похожи разве что на рыбалку удочкой с хлебной наживкой на крючке. Нет (ну люблю я это слово!), всё – касательно меня. А тебя?
Обрыв
Кровь тростника на песке –
Это великая тайна.
Он нёс одежду детям подземелья,
Но снова задержался у воды
Суть в том, что уж которую неделю
Он наблюдал восход дневной звезды.
На небе разметнулись облака
И резкий ветер их погнал по кругу
А далеко в полях играли вальс,
Но это было бесконечно чуждо.
Он медленно склонился над отвесом
И выслушал заклятье серых снов.
Он был отмечен брызгами как вестник
Туманных непроснувшихся богов.
А там, где осязался светлый берег,
Молчали ослеплённые пески.
И тростники ломались и желтели.
Но там уже кончался этот мир.
Он вспомнил вдруг необычайно ясно,
Как девочка из антикварной лавки
С мучительно-молящею улыбкой
Без устали его предупреждала,
Чтоб он не приходил сюда один.
Когда темна вода и солнца мало.
Сон перед казнью (Воскрешение Европы)
Go on and on
Я вешаюсь, но мне не надоели
Сады, дворцы, сирени прутья.
И вызываю я – хоть очень сожалею –
Большой плевок на всякое искусство.
О висельник, это не страшно.
Я в силах тебе помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Рождение будет легким
Вдоль зала пройдет ветерок
И утренний звон колоколен
Простит красоту без тревог.
Акация станет белой
И нежно-зелёным – сад
Гонцы королевства эльфов
Забудут пути назад.
Часы не заметят время
В гостиной, где правит лень.
Достав половину стрелок,
Уснёт в зеркалах сирень.
Сойдутся и вновь растают
Следы музыкальных фей.
Но гордый ангел рояля
Привыкнет думать о ней.
Но лунный ангел рояля
Полюбит встречаться с ней
Когда на мостах сверкают
Дорожки ночных дождей.
На мягкое утро станции
Глаза распахнёт лишь самшит.
Как чисто пока дыхание,
Мир спит и не видит обид.
Она будет ждать, и море,
Омытое ливнями гроз,
Свободно вздохнет во взоре
И ворохе рыжих кос.
И в нём отразятся звёзды
И вечности тихий свет.
Легко набегают волны
И тут же стирают след.
И голос, играя с ветром,
Поднимется выше звёзд,
Развеется горше пепла,
Окликнет сильнее слёз.
И станут соблазны – верой
И запахом – каждый миг.
Смотри, как уже воскресшую
Европу уносит бык.
Вот видишь, совсем не страшно.
Когда я хочу помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Извини за качество чистописания. Просто уже очень поздно. Но сегодня у меня пиршественная ночь (догадайся почему). Как глупо.
Приветы! Приветы!
Наташа
20 мая 1999
Здравствуй, Светочка!
Вот, обрати внимание на мою бумагу. Это, конечно, немножко не то, что я хотела. Эта бумага ещё не совсем серая и линии не такие тонкие и к тому же синие. И всё-таки это уже близко к идеалу. Как в том стихотворении Анненского:
Из заветного фиала
В эти песни пролита.
Но, увы, не Красота –
Только мука идеала.
Как ты там себя чувствуешь? Расскажи об этом: мне очень интересно. Ведь наше дело близится к концу, не так ли? Начало я помню прекрасно; кстати говоря, я недавно услышала, что ничто так не сближает людей, как участи в общем нехорошем деле. Но это, конечно же , шутка.
Ах, Света! Только что поднялась к себе (как всегда, немного грустно и хорошо от встречи с тобой. Глаза у тебя, действительно, постоянно грустные и такие же прекрасные, как и раньше) и прочитала письмо. …..
Ты пишешь, что перестала смотреть с надеждой в глаза, что хочешь, чтобы тебя оставили в покое. А я, наоборот, после встречи с тобой стала к ним доверчивее относиться, перестала ощущать, что все люди – волки. Они мне уже не страшны, потому что есть ты. И сестёр с братьями я перестала искать, но не потому, что мне ничего не нужно, а потому что есть ты.
20.00 (после звонка). Ну что? Ох. Всё, что хотела написать, - теперь не хочу. Полюбуйся, пожалуйста, на примере моего письма, как можно «перестроиться». И можно ли.
Я, знаешь, могу поворчать. Хочешь? Позлиться могу. А что я ещё могу?! У меня почему-то на язык не лезут серебряные точки, ни розовый, ни жёлтый снег. А ведь до последнего времени я была уверена в его абсолютной реальности и непосредственной важности для нас. Нет, Свет, это – нехорошо. Это – недоброе. Ты чувствуешь, как оно привязывает нас к внешнему миру? Зато – хоть что-то привязывает нас к внешнему миру. Сейчас подожди, я вспомню своё заклятие – «О вечер! Приди и успокой меня, ты, мудрый! Освободи меня от власти властного дня. Выше страсти, глубже скорби и радости несёшь ты меня по тихим, спокойным волнам; капли слёз – брызги твоего моря, о вечер!»
Ну вот. Это помогает.
Светочка, я что-то не понимаю о чём ты говоришь. То есть я понимаю и всё же не понимаю. О чём ты?! Светочка! Ты кого имеешь ввиду, когда говоришь, что люди – ненасытные? Уж не нас ли? За кого ты беспокоишься по поводу отсутствия мыслей? Уж не за себя ли? Это чертовщина какая-то! Чего же ты боишься? Заснуть?
Ночи становятся страшными, скучными – дни.
Дни – просветлёнными, ночи пугают своей пустотой.
Гении многих веков призывают: «Молчи!»
Я и сама не хочу. Говорить ничего.
Ни говорить, ни исследовать, ни созерцать.
Но больше всего на свете не хочу я заснуть.
Спать – не больно, не страшно уже никому.
Мир – колдун: он сны навевает неспешно.
Неотвратимо, легко, незаметно, но я – не хочу!
Так что ли? Но это по меньшей мере – по-детски (ибо даже если ты захочешь «заснуть» – ничего не выйдет. Ты же знаешь это), ……
Теперь насчёт точек. Я очень часто вижу их; как они летают. При этом глаза у меня совсем не уставшие, а они – серебряные, большие. Я сказала об этом врачу. Провели компьютерно-рентгеновское обследование связи между моим зрительным нервом и мозгом и установили, что галлюцинаций у меня не может быть. Врач объяснил это повышенной чувствительностью к незаметным для других вещам (?). А я никак не могу понять, молекулы это или души. Понимаешь, для молекул они слишком ласковые, но для душ слишком (слишком!) маленькие. (Не обращай внимания. Всё – бред!)
Свет, ты боишься одиночества? Это ужасно. Не знаю, что может быть хуже этого. Но почему? Это, наверно, какой-нибудь… неправильный страх.
Есть область тьмы за окаёмкой света
Её случайно встретивши – лети.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ибо, упав, ты позабудешь свет.
И не заметишь, как забьются раны.
Ты будешь жить в местах, где жизни нет.
И назовешь всё лучшее – обманом.
Смотри же, ты не сможешь говорить
Ни «да», ни «нет», ни «чувствую», ни «знаю».
Ты высохнешь, пытаясь ублажить
Чужую страсть к потерянному раю.
А в тёмном свете странствуют свободно
Серебряные тени, чёрный змей.
Для них блаженство вечности – бесспорно.
А эти души – в образе людей.
Они упали за пределы света
На пустыри обугленной земли.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ты, конечно, узнаёшь здесь свои рассказы о Небе (кстати, и Плотин думает также). Но, мне кажется, твоё Небо – светлое, а мой Свет – тёмный (но это не ночь), а в нём скитаются серебряные тени и чёрный змей. Ты можешь себе представить тёмный свет? Он светится изнутри (как свет), но таинственнее и не режет глаза (как тьма).
Наташа.
Май 1999
Здравствуй, моя сладкая S!
Как ты, сейчас ночь (12 ч.) и я никак не могу представить тебя. Ты находишься в своей комнате – это я, конечно, понимаю. Но – что ты делаешь? Неясно. Совсем. А я представлю тебе возможность пофантазировать на тему меня. Тишина, большая палата, огромное окно в ночь. Воют собаки. Это хорошо, что они воют: они и отпевают всех умерших, потому что люди забывают делать это, а плакать – неспособны. Две бабушки спят, бальзаковская Девушка – читает. Я сижу на кровати и пытаюсь приглушить шуршание бумаги. Вот и всё. Но неужели это пройдёт и завтра будет новый день? Дураки всегда удивляются.
Не помню, говорила ли я тебе, что в ванной есть большое окно? Это очень редкое (если не единичное) явление: ванна и окно. Особенно вечером, особенно, когда идёт дождь. Там – пасмурно, люди ёжатся и разбегаются, чёрную крышу тоже знобит: она, как мурашками, покрылась каплями – а ты, значит, лежишь в тёпленькой ванне, переводишь взгляд с кафеля на кран, а с крана – туда, и, чёрт возьми, это страшно хорошо: страшно хорошо; причём при электрическом свете это абсурдно хорошо, а без него – хорошо смертельно.
……….
. А я сказала ему: «О любимый, подари мне счастье любви, а не счастье свободы! Я уже вижу свободу: все предметы обнажены, сорваны все покровы, дуют ветры, сметая всё на своём пути, наши души в этой ночи беззащитны, нищи, – там смерть притаилась у входа: закроемся от неё: будем дышать вдвоём: только лишь страсть может жизнь сохранить в урагане ночном, – а мы будем – со смертью играть: только лишь страсть. Если ж мы вместе с ней полетим – значит, мы умереть хотим; если умерли мы от любви, если мы все границы нашли – значит, будем опять играть: только лишь страсть».
А он ответил: «Как век, стекают истины: ночь в слезах». Представляешь?
Мы часто спорили, плачут ли боги. Я говорила: «Да, и не меньше – больше нас». А он: «Боги – плачут? Я бы отдал всё за одну их слезинку. Но, увы…»
Мы могли бы быть счастливы? Да, мы действительно были счастливы, пока наверху (а мы были внизу, под землёй) не сгорело три красных солнца, а в наших душах не воцарился покой. И тогда –
Ещё догорают огни
И больно ранят осколки.
Но тишина уж покоится в ясных лучах зари.
Не выдержав правды света
сердце
падает в бездну бездн.
Так это была – болезнь?
Я бы нисколько не удивилась, если бы узнала, что он висит на кресте, в подземной пещере (за то, что при всех проклинал богов), и мне бы хотелось быть прикованной за ногу, цепью, к столбу этой пещеры (ведь и я за свою жизнь извергла немало проклятий). Столб поддерживает своды пещеры, а за столбом – лужа, довольно, впрочем, глубокая… Рядом с крестом – вязанка хвороста: ведь каждый день Дьявол приходит сжигать его. Но я - не вижу этого; я всякий раз засыпаю и просыпаюсь, когда уже всё кончено. Я умоляю его бежать (Куда?).
Он: «И чего я хочу – даже боги не смеют хотеть».
Я: «А стоит ли?» Кап… Кап… «Гордость твоя непонятна мне».
Весь мир – порождение больного воздуха, но гость нашей пещеры возвестил: «Вы свободны!», и я сняла его с креста и отёрла кровь с его запястий («Друг! Об этом нельзя даже молчать»). Мы летели над горами Кавказа по направлению к Кавказскому морю, о котором мало кто, кроме местных жителей знал. Мы шли по берегу. Нашу судьбу должна была решить одна маленькая девочка. Её дом стоял так близко к морю, что волны выплёскивались на крыльцо. Она жила там одна и никогда не выходила к людям. Неизвестно, чем она питалась: должно быть, воровала по ночам персики из ближайших садов; по крайней мере, утром люди замечали на песке её следы. Весь пол её дома покрывали какие-то таинственные знаки, выложенные ракушками.
Он: она скажет тебе, что Любовь и Смерть – одинаково прекрасны.
Я: здесь нам пора расстаться.
Мы идём, взявшись за руки. Мы уже так далеко не здесь, что не могли бы расстаться, даже если бы захотели.
Ой, всё! Эта болезнь – рак, ты понимаешь? Я ведь только вспомнила. Закрываю глаза и скачу, куда глаза не глядят.
Октябрь и Тайга
Золото хвои,
Знаки огня.
Вечная воля
Но не для меня.
Снова ты, что ли,
В зарослях спишь?
Там, за листвою,
Стелется тишь.
О, просыпайся!
Слушай меня:
Сонное счастье
Не для тебя.
Ты принимаешь
Тихий пожар
За колыханье
Солнечных чар.
Я истоптала
Склоны горы.
И разузнала
Смысл игры.
Золото хвои,
Знаки огня,
Жертвы весёлой
Хочет тайга.
Вечного круга
Бдение – ты.
Смерти по вкусу
Пляски твои.
Когда мы были с мамой в Москве на её защите, три раза ходили в Большой Театр и последний раз – на «Жизель». У нас был первый ряд на ярусе. Спектакль шёл – а я ревела, потому что знала, что больше я в Большой Театр уже не приду. Надо было видеть, как я ревела – неутешно и навзрыд (смешно, правда?)
Прощай свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны… золотые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в последний час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
А когда мы вошли в половине двенадцатого в пустое метро, то мимо нас прошли Мастер и Маргарита: это были точно они, никто бы не смог спорить.
Спокойной ночи или хорошего дня.
Наташа.
P.S. Обрати внимание на этот самодостаточный конверт: это же «вещь-в-себе» и выглядит она довольно аккуратно. (Я как та обезьяна, которая додумалась подставить ящик, чтобы достать банан).
8 июля 1999
Здравствуй, Светочка!
Сначала о мелочах. Логику я сдала (логик, мама и ты оказались правы), но Ольга не пришла (и ничего не принесла соответственно), а я принесла ей всё – и моя сумка раздулась и стала идеально круглой. Логик увидел её и говорит: «Так… Саквояжи, чемоданы, сумки – всё на первую парту». Это касалось всех – не только меня. В итоге девчонки оказались без учебников и им пришлось класть шпоры (которые они всё-таки писали) на пол……….
Я когда пришла домой – легла спать, а потом позвонила вам и сказала, что на пять дней залезаю в свою комнату, закрываюсь – и чтобы меня никто не трогал. И все согласились – вот что странно! Это так прекрасно было: я обрадовалась больше, чем от закончившейся сессии. И в эти семь часов (пока я была одна) мне было так хорошо: я слушала музыку и читала из трёх книг про средневековье, и смотрела картинки – там такие прекрасные картинки. А потом позвонила мама: она сказала, что приехала Лера, и что она взяла нам две путёвки в спортлагерь, и что заезд в воскресенье(!)……..
Пиши мне: твои письма мама будет передавать в спортлагерь, а мои – отправлять тебе. Я так не хочу в спортлагерь! Я собираюсь взять с собой магнитофон и штук десять кассет – но какое отношение имеет эта музыка к этому лагерю? Точнее, наоборот. Мне никуда не надо выходить из своей комнаты. Если бы это что-то могло изменить. Знаешь, как ужасно – вот так – и всё?
До свидания.
24 января 2000 г.
P.S. А это я тебе написала, Свет.
Когда сходят с ума, когда стены горят,
Страх всегда разделяет на рай и на ад.
Мне так жутко одной; подожди, расскажи,
Как иголки сосны превратились в ножи,
Как художники ада посмеялись над нами,
Как бесплотные сны обросли волосами,
Шевельнули когтями и легли на кровать…
Правый Господи, я не хочу исчезать!
Это всё-таки месть: за соитье шелков,
За предательство божьих вечерних судов,
За оранжевый цвет: в небесах и во тьме,
И за то, что безумие нравилось мне.
Здесь бесшумно и скользко, и очень темно.
Как я к свету хочу – не узнает никто.
Здесь сам дьявол дрожит – но последняя нить –
Эта вечная жизнь – стоит лишь попросить.
На границе судьбы – небеса Его глаз.
И завеса во храме уже порвалась.
И, спасая, легли покрывалом на лоб
Странных тайн ликованье и мессы ветров.
Февраль 2000
Здравствуй, моя Света.
Я совсем разучилась писать письма. Но я знаю, ты мне это простишь.
Можешь ли ты представить, какое это для меня счастье – твоё письмо? Это событие можно поставить в один ряд с лекцией Мишучкова или со звонком Стаса – но нет, это куда более хорошо для меня, куда более радостно. Большое спасибо тебе, Свет.
Я вчера была просто потрясена, когда увидела в твоём письме стихи. Хотя ты мне и раньше об этом говорила, и вообще у меня было предчувствие, что ты мне напишешь стихи, – но всё равно, когда я шла за пирожными, мне так радостно было, так безумно радостно. А почему? Ведь твои стихи вовсе не располагают к таким чувствам. Ну, во-первых, я их ещё тогда не прочитала. А во-вторых, мне просто было хорошо оттого, что ты пишешь стихи. Ты, конечно, спросишь: почему? Не знаю, Свет. Не знаю. Я почитала, Свет, Я посмотрела, что стало с твоими стихами. И вот мне кажется, что ничего с ними не стало. Это всё те же, всё те же твои стихи. И всё. И этим для меня всё сказано. Тебе, конечно, лучше знать, но я говорю о себе. Ты, Свет, вообще не веришь мне, ты столько раз уже говорила, что я вешаю вам лапшу на уши. Конечно, ты имеешь на это полное право. Но пожалуйста, поверь мне – я не имею вкуса, не хочу больше обманывать тебя. Да я бы и не могла здесь этого сделать. Теперь я уже всё помню. Я помню, что стихотворения должны быть скреплены болью, и могу отличить их от бесстрастных мифов, будь то мои, или чьи-нибудь ещё. Да как же ты смогла жить, после того, как написала: «Это – дождь метеоритный, Бог бросает в землю камни»? Глупый, конечно, вопрос.
Я хочу тебя попросить, Свет: если можно, дай мне, пожалуйста, ещё что-нибудь почитать. Мне действительно очень этого хочется, честное слово.
В твоём Екатеринбурге была оттепель, а все подумали, что весна. Моя Прага стоит унылая и голая. Ещё бы: ведь она пережила эту зиму. А когда-то она была цветущая, помнишь? Или это тоже было обманчивое впечатление? По-моему, это были просто чумные пятна на синюшной Праге.
. Как всё-таки всё запущено, ты не находишь?
Приятного сна (неважно где)
Наташа
31 июля 2000
Света, здравствуй!
Пишу тебе это письмо около трёх или четырёх часов ночи. Я только что вернулась с озера, Лерка ушла на дискотеку, Ленка спит, поэтому я ходила одна. Ночь безлунная – и было, конечно, немножко страшновато, темно, к тому же, несмотря на позднее время, постоянно ездили и останавливались какие-то машины (наверно, потому что сейчас лето, и все нормальные (и ненормальные) люди живут ночью). Где-то посередине дороги я увидела нечто, очень напоминающее очистительную машину в Питере. Оно было такое же большое, бесформенное, с длинными палками и сильно шумело. Я уж думала, не вернуться ли мне домой, т.к. оно полностью преградило дорогу. Это оказался всего лишь трактор с возом сена и рабочими с граблями на нём. Да, из темноты всё время вырывались огни, вдалеке светились какие-то круги, прожекторы; было похоже, что летающие тарелки, приземляются на поля. Мне даже казалось иногда, что я сплю. Но когда я вошла в воду… Свет… Чёрная вода, тебе бы понравилось, и мне понравилось тоже. А если лечь на спину… Знаешь, мне кажется, что если ночью, когда нет луны и туч, лежать на спине на воде – это всё равно, что лететь на космическом корабле, почти одно и то же. А я ещё в последнее время научилась плавать, лёжа на спине, одними руками, не поднимая их из воды и глубоко не опуская: около самой поверхности, легко, плавно. Получается так: и небо, и движение, и больше ничего. Я хотела плыть дальше (я купалась на первом озере, а оно, если идти вправо, соединяется со вторым и с третьим; там много озёр), но в темноте есть риск попасться в сети, наткнуться на водоросли: там везде торчали поплавки и рыбы стукались губами о мой живот. А так – можно было бы плыть всю ночь, медленно, спокойно, и никто бы не помешал. Я так уже плавала однажды, только это было утром: мы с Леркой и Лериным папой ходили встречать рассвет. Знаешь, это ничуть не хуже: тёплая вода, красная от лучей (или розовая?) и пар над водой. Потусторонний мир какой-то…
Тане опять приснился страшный сон. Мы с ней разговаривали о толковании снов: у неё на обложке двухтомного сонника Миллера – та картина Босха, где человек привязан к арфе, помнишь? Таня прочитала в том сборнике, который мы купили в Москве комментарии к этой картине (кстати, весь Босх ей безумно понравился), и выяснилось, что это не апокалипсис, а ад. Из этого Таня сделала вывод, что сонники – от дьявола (общаясь с Таней, приходишь к мысли, что все хорошие вещи – от него (шутка)). Вначале я не придала этому значения, а потом подумала: правда, почему они не изобразили на обложке рай? Это больше подходит для снов (рай Босха, чем ад Босха). В последнее время я очень увлекаюсь сонниками и вот что я выяснила: сны сбываются как бы по двум направлениям: по своему прямому значению и по значению сонника. Например, Лерке приснилось, что газеты (которых мы не получали четыре дня и из-за которых мама собиралась идти на почту) – пришли, и они действительно пришли, но и значение сонника – верно. И так было несколько раз. Но всё-таки что-то здесь не то. Может, того знания судьбы, которое даёт сонник, не должно быть у нас? Как гадание. Не знаю, по-моему, прямое толкование снов куда интереснее, куда глубже, к тому же настоящие вещие сны никогда не обманывают, и теперь я, скорее всего, заброшу сонник подальше. А ты что об этом думаешь?......
Ещё на днях я читала книжку «Звёзды и судьбы». Мне хотелось узнать, как сочетаются между собой стихии: Воздух, Огонь, Земля, Вода. Я думала: как же хорошо должны сочетаться Воздух и Огонь, или, например, Воздух и Вода. Воздух (мне казалось, это Небо) должен нуждаться в Воде, как в зеркале, где он видит себя в настоящем виде. (Мне всегда больше нравилось отражение неба в луже, чем само небо в этот момент. А тебе?), а Вода – смысл жизни Воды – течь и смотреть на Небо (любить его). Но оказалось, что хорошо сочетаются только Земля с Водой (бедная Вода), более-менее сносно Воздух с Воздухом, и иногда, действительно, – Воздух и Вода. Вода и Огонь, естественно, не сочетаются. Да, вот ещё что! Ты знаешь, что под твоим знаком Весов родились – как ты думаешь кто? – Цветаева и Ницше. Круто, правда? Не знаю, как тебе, но мне это очень нравится (хотя в последнее время я что-то сильно недолюбливаю Ницше)……
И всё же мне иногда становится страшно, что никто не будет молиться за нас, если мы вдруг окончательно окажемся там.
Ну вот и всё. Надо кончать. Скоро уже утро, прозвенит будильник, и я должна буду куда-то идти.
Жду ответа, как твоего возвращения (Это – то же самое; а, может, даже лучше?)
С любовью,
Наташа.
Дата неизвестна
Здравствуй, Светочка!
……………………………………………………….
Светочка, у меня тут всё время, пока я писала письмо, книжка Мандельштама была в таком хорошем месте открыта, такое стихотворение хорошее. Смотрю я на него – и хочется отрывочек тебе написать.
Чистых линий пучки благородные,
Направляемы тихим лучом.
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, –
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, –
Только их не спугнуть, не изранить бы –
Хорошо, если мы доживём.
То, что я говорю, мне прости…
Тихо-тихо его мне прочти.
6 августа 2001
Здравствуй, Света! Как ты? Знаешь, я уже стала забывать, как ты выглядишь, но ты мне вчера приснилась во сне. Сон был такой отчётливый и мы с тобой так сильно поругались, что я вспомнила тебя даже лучше, чем если бы встретилась с тобой наяву. Ты стала мне такой близкой потому, что мы в конце сна помирились и вместе возвращались домой – и так хорошо понимали друг друга в этот момент. Шёл дождь. Сначала мы сидели между колонн Исаакиевского Собора, потом где-то в цирке, а уже в Оренбурге – шли пешком в 23-й микрорайон, но только к последней остановке, «Радуге», в дом, где находится магазин «Чайка»; мы там должны были жить на четвёртом этаже. Во сне ты говорила мне, что поняла, насколько интересно в жизни заниматься простыми вещами, например нарезать свёклу тонкими ломтиками. Я соглашалась с тобой от всего сердца. Не обижайся на меня, пожалуйста, Свет. Конечно, этот сон зависел от моего подсознания, но и без твоего второго астрального тела, Ка, дело не обошлось. Что же касается ссоры – трудно сказать из-за чего она получилась. Мы с тобой встретились после летних каникул в Питере и должны были вместе ехать в Оренбург. Это было в каком-то парке. Всё время шёл, как я уже написала, дождь. И то ли ты на меня была за что-то обижена, то ли я на тебя, но мы после долгого расставания не могли сказать друг другу даже слова. Наконец, я спросила у тебя, как прошло твоё лето. Ты неохотно ответила мне – «очень хорошо, я нашла там своих самых лучших друзей». – и мы опять замолчали. Ну, тут я сказала: «Знаешь, Свет, я наверно, пойду, мне пора», хотя встретились-то мы с тобой всего минут 10 назад. И мы пошли по разным дорожкам, а между нами был всё время кустарник. А потом этот кустарник, кончился и… Знаешь, Свет, мне бы так хотелось снова тебя увидеть. Я вдруг испугалась, что… а вообще-то всё глупости. Между прочим, есть такое поверье: чтобы сон не сбылся, нужно рассказать его утром в туалете, вслух. Кстати, поскольку каждой женщине нашей страны хотя бы по одному разу приснился Владимир Владимирович Путин, составлен особый сонник; вот, например одно из толкований: если Путин плачет у вас на плече – к дождю.
На самом деле это уже второе письмо, которое я пишу тебе. Первое вместе с тетрадкой, в которой был твой адрес, я забыла в парке около Эрмитажа. Там я успела только написать, что мы с мамой сидели в открытом кафе, на балконе, на втором этаже, в одном из переулков Невского, довольно узком, что светит солнце и что напротив нас – жёлтый петербургский дом, старый и облупленный и мне это, конечно, нравится. Но я потеряла твой адрес, а чтобы уговорить дядю Сашу найти мою записную книжку, потребовалось время – поэтому, Свет, извини, пожалуйста, за задержку письма, если ты его ждала.
Мы сначала приехали в гостиницу, а теперь снимаем комнату на 15-м этаже, станция метро «Озерки». Тут началась застройка новых районов высотками разного уровня из красного кирпича с треугольными крышами и башнями. Мы ходим в метро по этим дворам: по-моему, получилось очень здорово. И тут в 10-ти минутах ходьбы два больших озера с песчаными пляжами и соснами, недалеко Финский залив. Это хорошее место, и вот, что интересно: я встретила вчера здесь у метро Лену из нашего двора: она переехала в Питер работать и познакомилась с директором фирмы. Теперь он снимает ей квартиру в этом престижном районе. Пока она мне это всё рассказывала, я вдруг слышу крик – «Наташка!» - оборачиваюсь, и вижу – Ольга Книжник ( Прим. О\днокурсница)со своим Ромкой!! Они оказывается тоже здесь живут. Сегодня мы идём гулять по Невскому и его окрестностям, и по набережной Невы.
Вчера вечером здесь был праздник Морского Флота: очень много пьяных моряков со своими подружками, военный крейсер, поливающий широкими струями невской воды всех, кто стоит на набережной, и салют на светло-голубом небе – кстати, тоже красиво, как и ночной салют.
Но всё равно, Питер без тебя – это уже что-то другое, не то, что было раньше. С мамой хорошо, но ей всё-таки не нравится этот город, хоть она и не признаётся в этом, и не с кем поделиться тем, что видишь вокруг. Да я зачастую ничего и не вижу: мне иногда бывает как-то грустно и скучно тут. Я скучаю без Ильи, без тебя. Но теперь мне уже лучше. Возможно, я просто устала и мне необходимо отдохнуть.
Ещё я хочу рассказать тебе о Царском Селе: мы с мамой там были, там необыкновенно хорошо, мне кажется, даже лучше, чем в Павловске. Мы пришли под вечер, когда уже почти никого не было, как раз в тот день, когда кончилась жара, и начались грозы с короткими дождями. Собиралась гроза. Там – бледно-розовые башни, большие озёра, бронзовые статуи и очень красивые цветы между белых колонн. Там очень высокое небо. Ну, в общем, мы сделали много фоток и ты всё увидишь сама.
Знаешь, Свет, как только ты уехала, по «Культуре» показали фильм про философов. В течение 15-ти минут его действие заключалось в том, что три женщины и один мужчина за столом разговаривали о Гуссерле, Хайдеггере и Гегеле, причём на полном серьёзе. Мне, конечно, надо было досмотреть картину до конца и узнать, что же там у них случилось дальше, но очень хотелось спать и я ушла.
Спасибо тебе, Света, за кассету Инны. Знаешь, как мне было хорошо, когда я услышала «Колыбельную» в конце второй стороны? Ну, ты знаешь.
На этом, пожалуй, я и закончу своё письмо из Петербурга. Мама спит на маленьком диванчике. Напротив меня – фортепиано: дочка хозяйки когда-то училась в музыкальной школе. Здесь идеальный порядок: хозяйка аккуратная до неприличия. Всё по полочкам, на своих местах.
Пока, Свет!
До скорой встречи.
Наташа.
Дата неизвестна(2001)
Здравствуй, Света; извини за то, что снова пишу тебе. Всё, что я хочу сказать: пожалуйста, покажи мне свои новые стихи, если они у тебя есть. Ты спрашиваешь: зачем, говоришь ещё, что не нужно никому ничего показывать. Но ведь ты когда-то написала о неизвестном мне человеке: «Я люблю ясность мыслей твоих, твою душу, до холерного зуда в крови и до слёз». Точно такие же чувства я испытываю по отношению к тебе – и очень скучаю, жду, что ты мне напишешь что-нибудь. Особенно стихи. Я понимаю, конечно, что уже не оправдала твоего доверия, не сумела прочитать и понять то, что сказано в твоих стихах, потому что больше думала о себе, чем о тебе, не знала жизни, не знала боли, но не хотела признаться в этом. А это стало причиной твоего разочарования – не только во мне, но и в чём-то большем, так что даже страшно подумать. Прости меня ещё раз за то, что я была так многословна, и что после прочтения твоих стихов ответным действием с моей стороны всегда могли быть – мои собственные стихи, да ещё и такие, которые затрагивали очень личное в твоей жизни, то, чего мне, ничего не знающей об этом, непозволительно касаться: то, что я так поступила, очень сильно мучает меня. Если ты ещё когда-нибудь осчастливишь меня своими стихами, постараюсь, чтобы ничего этого больше не повторилось. Понимаю, что ты, может быть, никогда не захочешь этого сделать. Но я так хочу говорить с тобой, Свет… Ведь самого главного не скажешь обыкновенными словами. Всё равно ведь самое главное можно сказать только в стихах.
P.S. Я имею ввиду твои стихи, т.е. то, что через тебя на эту землю приходит.
С надеждой,
Наташа.
Дата неизвестна
О, Света! Это же здорово…
Я ещё хочу тебя попросить: никогда не думай, что ты мне надоела. Этого не может быть. Если тебе хочется побыть с кем-то – я всегда так рада, а если хочется уйти – я понимаю твоё желание, но, пожалуйста, не думай обо мне, тут всё в порядке и ничего не может измениться. Главное для меня – быть чем-то нужной тебе, вот и всё. Мне б очень хотелось, чтобы ты иногда воспринимала меня как неодушевлённую вещь, чтоб я не мешала тебе, но я так много говорю, что грешно мне мечтать об этом. Нет, на самом деле я думаю о себе и у меня нет совести, и вот доказательство: я бы была так же безумно счастлива, как в этот раз, если бы смогла прочитать твои последние стихи, все, прочти меня за эту наглую просьбу.
Света, всё, что ты говоришь о себе, о сопротивлении, о настоящей жизни души, мне очень понятно, так же как и твои стихи, эти песни (о Света, как же это здорово!), то есть не так, конечно. Но пиши, о чём ты думаешь, пожалуйста. Знаешь, несмотря на твои слова о том, что нельзя научить жить, твоя фраза «Перед смертью тело должно отстрадать всё, чтобы родиться в чистом духе» была одно время для меня – как верёвка для утопающего. И так далее. Даже самые твои безнадёжные стихи… Как сказал Мандельштам,
Прямизна нашей речи – не только пугач для детей:
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Наташа
Дата неизвестна
Привет, Света.
Пишу тебе это письмо, хотя заранее знаю, что оно вряд ли понравится тебе. Тогда зачем? Может быть, потому, что очень захотелось рассказать тебе обо всём, да к тому же больше и некому. Прости меня и не расстраивайся, было бы здорово, если бы тебя всё это просто немного развлекло.
Я хочу рассказать о том, что я видела; я сегодня очень неудачно выразилась – «закрыв глаза». Закрытые глаза тут не при чём, можно видеть и с открытыми глазами, да к тому же это и не от тебя зависит. Так вот. Ехала я однажды в автобусе и уже почти засыпала, как вдруг…
Я вдруг почувствовала, что я как бы куда-то упала, в какой-то совершенный мрак и там был чёрный шёлк, вышитый серебром (то ли серебряными розами, то ли звёздами): его было очень много и он колыхался, и одновременно я услышала всего один музыкальный аккорд (если я правильно понимаю слово «аккорд»): он был такой красивый и такой тоскливый, что его отдалённо можно сравнить разве только с музыкой King’а Krimson’а. Это была нестерпимая тоска и обида, Свет. Ещё я почувствовала, что рядом с этим шёлковым знаменем находятся чьи-то души, скорее всего, демонов: они прикованы этой музыкой и никогда б не захотели, не смогли оттуда улететь. Это длилось всего несколько секунд, я, конечно, как всегда, испугалась (сна у меня не было уже ни в одном глазу), мне показалось, что если б это видение длилось немного дольше, я бы тоже никогда не смогла освободиться от него. И знаешь, потом я прочитала у Д. Андреева, что демоницы женственной природы не имеют никакого человеческого подобия и, скорее, напоминают огромные покрывала. И еще мне интересно: откуда взялась эта музыка? Дьявол её сочинил или это «вино из божественных погребов»? Или это их общее творчество?
Ещё я видела странное место. Это был берег моря, пляж. Но небо было жёлтое, а песок, кажется, розовым и ещё на горизонте виднелись какие-то розовые скалы и башни. Были там и другие цвета, но они совсем не были похожи на наши: те же розовый и жёлтый были совсем иные, чем у нас. Там были и люди. Мне кажется, все они были очень счастливы. На выходе с пляжа было такое место, где молятся; там была постоянная, непрерывающаяся связь с клубящимся небом, и из облаков исходил тот самый (особенный) Свет. Поэтому люди, когда попадали в поле действия этого места, сразу падали на колени, потому что понимали, с кем они говорят. И я тоже упала на колени, было очень хорошо, и только потом я сообразила, что можно просить всё, что угодно, потому что Бог меня действительно слышит, и всё, что я попросила тогда, исполнилось. Потом я решила, что это была другая планета. (Пляж был такой прекрасный, что мне ненадолго стало легко терпеть и жить).
Ну, что ещё сказать? Однажды я видела небо и даже летала в нём, точнее, я летела вверх, а навстречу мне попадались белые колонны и арки: они прямо висели в воздухе, вырастали одна из другой и были такие огромные, что я в сравнении с ними была – как муха, и можно было даже присесть на перила каких-то невероятных беседок, и один раз я поняла, что в соседней беседке тоже кто-то сидит. А небо было голубое, но эти белые и голубые цвета – они опять-таки совсем другие, чем у нас, и я очень редко видела на небе оттенки того голубого. В конце концов, там, в небе, всё стало очень хрупким, и даже кто-то вышел мне навстречу, но тут я случайно произнесла какое-то нехорошее слово (по-моему, «Чёрт возьми!» от восхищения), и всё сразу померкло, и в спешке, в страхе, стало удаляться. Тогда я поняла, что значит слово, и какие они хрупкие, эти светлые миры. Мне кажется, я слышала, там тоже произносились слова, но ты сама понимаешь, какие они были.
Ещё я видела белый сияющий замок на склоне горы, он был очень далеко и поэтому казался маленьким, но я не смогла на него смотреть, закрыла лицо руками (какими руками? И, однако же, это были руки, и везде путешествовала как бы моя тень), и всё исчезло, потому что такие люди, как я, не должны на него смотреть, потому что в нем было очень много святости.
Ещё на Пасху я видела священника в оранжевом одеянии, который шёл в голубом небе и нёс какой-то сосуд. Кругом было ни облачка – одно небо необъяснимо глубокого цвета и тишина. А ведь священники на Пасху одевают оранжевые накидки, но это я узнала только потом…
Наташа
12 мая 1999
Милая Светочка! Здравствуй.
Звоню тебе – никто не отвечает. Поэтому, не зная, встретимся ли мы ещё (не пугайся), сообщаю тебе прескверную новость: я сегодня ложусь в больницу. Я – идиотка, и только сейчас это поняла. Как представлю себе эти десять дней – становится ужасно тоскливо. Что я буду делать там без тебя? Зато есть и явные преимущества: бездна времени, чтобы вдоволь подумать о жизни (а я ведь всегда не успеваю сделать это) и… и подумай, как хорошо будет, когда мы увидимся через десять дней, уже всё зная? Будет или очень весело, или очень грустно (я надеюсь, других вариантов не может быть?). Да! Я забыла тебе сказать, что собираюсь в больнице основательно заняться философией, так что по выходе ( по-моему, такого слова нет. Или есть?) из данного заведения, я буду очень похожа на то существо с картины Босха. Помнишь?
Не обижайся на Сонет: он не имеет никакого отношения к «Служению муз». Это, действительно, слишком прекрасно, и никак не связано со мной. Но у меня давние счёты с другими сонетами. Мне хотелось почувствовать эту форму, я давно мечтала… почувствовать её. А ещё, что меня восхищало: сочетание «венок сонетов». Представь? – венок – сонетов…
Вот теперь все кричат, чтобы я уходила и я ухожу, даже не успев ничего написать. Ладно. Всё будет сказано после.
Люблю тебя. Наташа.
Сонет (2)
Благодарение обману!
А я – лишь лживая вода.
Я умирала слишком рано,
Чтобы исчезнуть навсегда.
Теперь я, в вечном страхе тлена,
Брожу, пуская пузыри,
Или гляжу с тоской надменной,
Как опускаются цари.
Вы правы: страх и наслажденье
Есть неизменное спасенье.
Но если… жизнь обнажена –
Я умоляю вас: не смейте
Судить о приближённых смерти
В тишайший час их торжества.
14 мая 1999
Милый Светик!
Спасибо тебе, искреннее спасибо за то, что ты так рассмешила меня. (Я имею в виду пассаж о родителях.) Я впервые в этой палате засмеялась (и очень долго потом смеялась) и все на меня удивлённо смотрели. Правда, я потом весь вечер разговаривала с ними (повторяла непроизвольно твой эксперимент) и вышла крайне интересная беседа (о которой я надеюсь тебе рассказать при встрече) – и всё же, пополам с ужасом присутствовало сознание, что я здорово издеваюсь над ними (шучу (а не издеваюсь)).
Настроение у меня – прекрасное. (Я бы не поскупилась и понаставила восклицательных знаков до конца строки, но помня о том, что ты их не любишь, не поставлю ни одного). Так вот. Настроение – прекрасное! (Извини. (Тебе не кажется, что подобные комментарии в скобках могут слишком далеко зайти? (Могут? По-моему, уже зашли: полюбуйся! (на количество закрывающих скобок)))) (Их точно четыре, я сама пересчитала.) Так вот… Настроение – прекрасное… Каждые полчаса попеременно то наслаждаюсь жизнью, то испытываю желание выпрыгнуть из окошка. Восхитительные ощущения, хотя я бы не пожелала себе ни одной дополнительной минуты такого восторга. Ждала тебя сегодня весь день. Но ты не приходи ко мне часто, потому что ездить очень далеко и трудно. Извини за тот бред в письме (насчёт смерти – прежде всего, и за местоимение «мы» извини). Не обращай на это внимание. Если честно, Свет, я по тебе ужасно соскучилась. Уже. Представь? Я почему-то чувствую себя на месте того, кто, как обычно, сидит в углу и пялится на тебя. А остальные слова не имеют к тебе прямого отношения, правда же? Знаешь, если ты пройдёшь в конкурс (Прим. в Литературный институт) а я - нет, то я поселюсь рядом с Ольгой во второй коробке из под Panasonic’а и будет очень даже здорово: нам будет весело вдвоём, и, может быть, даже лучше, чем тебе: я буду писать стихи (запрокинув голову в серую бесконечность вокзала и не имея ни малейшего понятия о теории поэзии, естественно), а Ольга – она будет играть на барабане (и ей тоже будет хорошо – мы даже будем собирать деньги в красную шапочку), а уж если ты будешь снабжать нас едой – то, вообще, жизнь окажется прекрасной. (И ведь в тот момент, как ты будешь слушать лекции про кости и кровь, и… и… а пошли они к чёрту! – мы можем сколько угодно гулять по Москве). И в это достопохвальное (интересное слово) общежитие – ты думаешь мы не будем приходить? Ещё как будем! – ты ведь сама говоришь, что там много места.
А если ещё честнее (т.е. скучнее и серьёзнее) – то можешь меня поздравить: я начала ждать. Я это почувствовала внезапно; отложила философию, легла и твёрдо решила ничего не писать и не читать в ближайшие пять дней. (А ведь великолепная перспектива, согласись.) Так вот, я легла и погрузилась в мечтания (разумеется, не о Литературном институте) – или, выражаясь словами Платона, в созерцание идей, а выражаясь современными словами – в созерцание образов, но это слишком претен…зе…ци…зи…онно. В общем, погрузившись туда, я почувствовала себя великолепно и решила, что эти пять дней будут самыми счастливыми в моей жизни. Но не тут-то было! Какой-то голос (тот, наверное, что сказал: «Не пей вина, Гертруда!» (а ведь почему бы ей было не пить?)) – какой-то голос властно сказал мне: «Встань! И открой Логику!» Чувствуешь, куда клонится дело? Призываю тебя встать и почтить память погибшего вечера минутой молчания.
Но зато ночь!
Когда небо разбавило жидким рассветом бессонную ночь, –
Вещи не спали. Они…
И т.д., и т.п., и т.п.
И, кстати, когда ночь была ещё не разбавлена, я думала вот о чём:
Горяч или холоден звёздный свет?
Философии и её адептам посвящается
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Добра или зла эта смерть на столе?
Кто сможет ответить мне?
Провал или ложе есть вечный покой?
Где нам поселиться с тобой?
Мягка иль темна мать-сырая-земля?
Кто в силах утешить меня?
Когда всё исчезнет – мы
или не мы
Помчимся с ветрами по склонам земли?
Когда всё погаснет – я
или не я
С росой поднимусь в облака?
О чудище в ста десяти головах
Кто лучший рассказчик: мечта или страх?
Что следует после: прорыв или взрыв?
Как глупо болтают о них.
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Кстати, я хочу пояснить тебе (учти, я говорю это серьёзным гробовым тоном), смерть на столе – это гроб на столе. А не что-либо иное.
Меня, конечно же, очень задели вопросы на заборе. И вот, смотри, что я думаю.
Люди, которых ты понимаешь, конечно же, тебя не понимают.
(И те, и другие).
Они, наверное, составляют часть от целого «все».
Я – тоже, весьма смутно поняла, что ты сказала. Впрочем, у меня всегда свой взгляд на чужие вещи, и, держу пари, я поняла совершенно не то, что поняла ты. Но ты же, наверное, знаешь, почему ты хочешь смочь не слушать песни, которые не можешь не слушать. По себе людей не судят: значит, не из-за страха: это точно. (Это я пытаюсь ответить на твой вопрос.) Кстати, мне кажется, я так хорошо поняла рок-поэзию: до ужаса хорошо (и в прямом смысле моего любимого слова – тоже). Всё равно твои стихи лучше! (Прости, некогда было думать над фразой: я сказала то, что лежало на моей поверхности). И даже не потому, что они не требуют музыки потому, что содержат её в себе. Я сейчас скажу – это, конечно же, мой, ужасный, вкус: в этой антологии не могло быть таких строк.
Я стану (…)
Колдуньей в заговорном мире.
И напророчу томной флейте
Скитанья в праздничном эфире.
(Извини за такое оформление твоих строк, но это ничего не значит: всё равно в последние два дня во мне звучали только они.) (А недостающие слова верхней строки я подменяю своими сочетаниями.)
Да что я говорю! И всех остальных стихотворений – тоже.
Облакам-стадам,
Облакам-годам.
По крупицам соль
Небесам воздам.
По крупицам боль
Утоплю в песке.
Понимаешь, они ведь тоже пишут о боли, но совсем по-другому. Не так. Они – как дети, которые говорят: «Мне больно!», а ты как тот, кто понял всё до конца и… не онемел, а… Мне многое нравится у них, но что мне не нравится – это морально-судейский тон, каким они читают нотации миру или орут на мир. Создаётся такое впечатление, будто они знают, где выход! Но они – вешаются и колются, даже не помолившись на прощание… чего же они смеют требовать от других? Это, может быть, как раз то, что я, встречая у тебя (иногда в стихах), не могу понять. Знаешь ещё что? Я всё-таки была не права, когда сказала, что «Чёрно-белые танцы» лучше «Сроков»: здесь – «Грязных слёз Мне не надо», там – «Прекращай… Я…» - и ни одно из них не лучше другого! Хотя… (я не сравниваю; это просто междометие моих мыслей). Обрати внимание: я написала о скитаниях флейты «звучали», т.е. в прошедшем времени, потому что сейчас –
О, маленькая девочка с глазами волчицы,
Спи сладким сном, не помня о прошлом.
Дом, где ты жила, пуст и заброшен,
И мхом обросли плиты гробницы
Маленькой девочки с глазами волчицы.
Поэтому я большую часть времени – «плачу», повернувшись лицом к стене. Откуда это? «Повернувшись лицом к стене»? А? Ах, да? Конечно же. Вспомнила. Ну ладно… До свидания. Надеюсь, я скоро увижу тебя. Наташа.
19 мая 1999
22.00
Здравствуй, моя миленькая Света!
Надеюсь, это письмо каким-нибудь образом дойдёт до тебя. Не знаю, правда, каким. Может быть, я сама передам его тебе, когда выйду из этого скверного места. Не буду докучать тебе описанием всех скверностей: я просто устану и, к тому же, мне жалко тебя. Лучше я сразу перейду к размышлениям о жизни (или о её противоположности, что, конечно, вернее). Похоже, моим опасениям суждено оправдаться: как только я освободила в голове место для мыслей, они так и полезли оттуда, отталкивая друг друга и не соблюдая ни одного правила логического этикета. Так что не удивляйся. А если всё же удивишься, то отнеси это на счёт тяжёлого бесконечного сна. Я сплю почти беспробудно. Благодаря этим снам я уже знаю, что самоубийца после смерти сидит в пустом стеклянном двухэтажном доме (в стиле модерн) на дне сухого (стеклянного) фонтана. Он одет в красное (в горошек) платье, его подбородок покоится на коленях, вокруг которых обвиваются руки, а два недоразвитых иссохших крыла висят по бокам. Так он и сидит, честное слово. А ещё я знаю, что за синим бархатным занавесом открываются белые колонны, и поющая женщина с чёрными волосами тоже одета в синее бархатное платье. Но я буду тебе писать не о снах, а о трезвых мыслях, которые возникают в редкие промежутки бодрствования. Хорошо?
Пришёл конец зимней спячке, зимнему солнцестоянию, весенним кошмарам, всяческим тайнам и исходам их. Узнавание прошлого почти безболезненно, обрубив концы всем надеждам. А также – почти неотвратимо, лишь в трудные минуты смягчённое робким «а почему бы и…». И теперь мне хочется уйти, я не могу больше быть здесь.
Боже мой, я отказывалась от всего: успех, престиж, замужество, деньги. Говорила: «Ничего мне не надо, а надо только любви!» Но это было всё равно, что просить: «Возьмите вот эти тряпки, труху, осколки, а дайте мне сияющую звезду!» Как?! Неужели я не знала, не знала о шансах: о том, что их нет? О других? Какие они?! О себе? Какая я?! Зачем и кому нужна – я? Стоп! Тут вышла ошибочка… В общем, кому нужен этот разговор? Ни-ко-му. Даже мне. А о чём, о чём он был-то? Ой! – и это уже истерический смех – о философии. Ну да, может, ещё и о поэзии. Ну как? Невероятно, не так ли?
Только не надо писать о мягком вечере, о дне, прошедшем на дне катастроф. Я ненавижу эти отказы! (и плачу сейчас) Не я ли решила идти на заведомо проигранные предприятия, смиряясь с унижением и неловкостью? К чему же тогда эта внутренняя гордость? Жить достойно и умереть достойно – глупее и смешнее, пожалуй, ничего не придумаешь. И всё-таки можно внутренне наслаждаться твёрдым отказом от всего слишком человеческого (Что благородно? Окончить институт, выучить три языка – и работать потом почтальоном. В полном одиночестве и без взглядов со стороны. Ты скажешь, это невозможно? Ну-ну, ведь можно ещё позволить себе… Нет, ты скажешь: это не благородно – это – глупо. Я согласна), с тем, чтобы броситься во что-нибудь нечеловеческое уже целиком. Нечеловеческое? «Ах, монсеньор, вы слишком многого требуете! Вы слишком мало дали мне, монсеньор!»
Если знаешь – молчи. Что ты имеешь против вечности? Пусть ты, как камень, обветришься и высохнешь на солнце, но зато ты будешь. Наше мрачное кокетство со смертью: «Хорошо, что она умерла молодой!», «Умер? Ну и что», «Я не боюсь смерти» и многое другое – какое право мы имеем на эти высказывания? Разве мы уже умирали? Нет, покуда мы живые, мы никак не коснулись этой области и не вправе судить о ней. Это горе, когда человек умирает. Если знаешь – молчи. Но если не знаешь – тем более молчи. (Наплюй на эти слова, я отказываюсь от них: это – трусость (животный страх) и вежливость тут ни при чём).
Я сегодня в зеркале видела зелёное лицо. Ты даже не знаешь, какое удовольствие доставляют мне все эти сказки. А если не сказки – а сны, или чей-нибудь бред? Я тоже почти уверена, что смерти нет. Почему я так уверена? Не знаю: мне так кажется. Но не волнуйся: я молчу. И всё же, когда я умру, я буду бродить по болотам, и буду вся зелёная, и люди меня не будут видеть, разве что иногда… Ну что, испугалась?
Я не могу больше писать, потому что меня уже нет. В какой вечности летает эта мелодия?
11.05 (утро)
Опыт ночи: Во всём наше положение смешно и позорно. Держимся мы только за наш последний обман (последнюю мысль, или – правдивее – последнюю надежду). Вот и получается: мы на сантиметр прогрызли стены и стоим, обессилевшие, обалдевшие, ни к чему не годные – и всё же обманутые. Но ты думаешь, я стану отрицать Истину? Вовсе нет! Ведь иные пробивают стены, пробивают совсем. Даже нам удалось заглянуть в щёлочку – правда, мы тут же отшатнулись и удрали быстрее, чем самые пугливые зайцы на свете. Что же видно там, за стеной? О, пускай же в священном трепете все закроют глаза! Ибо нам удаётся взглянуть в лицо Истине, единственной и достоверной истине из всех доступных человеку. А если мы попросим слова описать её – ни «ужас», ни «отвращение», ни «страх» здесь не помогут. Ибо она прямо не терпит любых слов, она есть – абсолютное молчание. Больше же всего не терпит она разума, ибо созерцать её могут наши последние (самые глубокие) чувства. Если бы ты видела с каким остервенением она топчет все попытки рассуждений, как заглушает их слабый голос своим ледяным, железным молчанием! Абсурд – очень недостойное для неё название. Ведь Абсурд – нечто ложное и, потом, противоречивое. Нет, её зовут Истина. Но есть у неё и другое имя – Смерть. Понятно это? Тот, на кого она взглянула, - уже помеченный. Но он уже может спастись, если убежит: конечно же в Жизнь и Ложь. Но знаешь, какие сильные дозы Лжи ему необходимы? А как же? Ведь она, как ты понимаешь, не любит отпускать на волю рабов: тонкая ниточка остаётся всегда. Оттого-то фанатически-религиозные люди, такие и фанатичные (Мишучков): им нужно очень много усилий, чтобы ослабить трение ниточки. А если не убегать, если остаться? Здесь счёт идёт на мгновения. Метроном отсчитывает смертельную дозу чрезвычайно быстро. И человек бросается в свой замечательный провал.
А мы, убежавшие? Жизнь-Ложь любит нас особенно чутко и нежно – как мать – своих заблудших детей. Наш последний путь она отмечает самыми лучшими знаками внимания. Но мы всё равно смотрим на неё со злостью и исподлобья, ибо где угодно нас может подстерегать Госпожа. Она выскакивает, как пантера из-за кустов: отвратительная, безобразная, и встаёт перед нами с оглушительным рёвом и со всей очевидностью.
И вот, когда отовсюду раздаётся шёпот «Оставь! Оставь!», мы пускаемся в путешествия – но какие? Что значит «распалась связь времён»? Иногда мы можем и смеяться – и не над ситуациями, а над сущностями – но ведь не только весело разговариваем мы со своими божественными мертвецами! Есть такие ночи… Как ты думаешь, должен быть на земле Храм Плача обо всех умерших от Сотворения Мира до Наших Дней? Может, мы должны построить его? А как он должен выглядеть? А? Всё в этом мире просто, разумеется. Но вот откуда у нас такие мечты, чёрт возьми?! Оставь, оставь! Сколько видений – самых прекрасных – ещё родятся и умрут, и что может быть лучше их? Почему бы не отдать всё за право бесконечно любоваться бесконечностью, т.е. представлять себе звёздное небо? Какие ещё существуют ангелы? Оставь, оставь!
(Прости за философствование).
21.15 (вечер)
Знаешь, если бы мне предложили спуститься под землю, и я бы начала спускаться, а земляные ступени обваливались бы у меня под ногами, а ход становился бы всё ;же и ;же, пока не превратился бы в глухой и тёмный ручеёк и не сомкнулся бы со всех сторон, и я бы потеряла зрение и слух, а потом открылись бы провалы с предупреждениями «Ты уже не вернёшься назад!», а я бы всё-таки стала спускаться и по бокам меня были бы бездны – чёрные, и одиночество – вечное, то… как ты думаешь, на каком этапе я бы сошла с ума?
И это… упражнение в смерти… Дерзить на всё… de profundus ad te. Oomine, clamair… Это случайности.
Из пропасти к Тебе, Господи, взываю.
О! как позволил Ты, обрести мне надежду?
Ведь пропасть стала ещё глубже: что сделал Ты?
Что сделала я? Зачем отреклась я от знаний?
Я могла быть спокойной, могла лишь смеяться – и вот:
Я не хочу смеяться, о Господи! Я хочу плакать!
Я хочу плакать и из-за слёз не видеть Тебя.
Тайна Твоя должна скрыться глубже, о Господи!
Что означает – любить ещё выше себя?
Что означает – хотеть, искать и найти?
И почему мне тебя не найти никогда?
О, научи меня, что означает «понять»?
О, научи меня границам Своих владений!
Правда ли, Боже, что смирение чуждо Тебе?
Правда ли, Боже, что Тебе милее проклятье?
Как это страшно: когда не ответ, а молчанье.
Из пропасти, Господи, я взываю к Тебе.
Это не стихотворение: сама знаешь почему. Ужасно хочется спать.
Спокойной ночи!
12.21
Да! Я говорю – это не стихи. Я пишу просто то, что думаю, соблюдая размер. Поэтому я не отвечаю за это, но имею, таким образом, возможность обо всём рассказать тебе.
Я хуже всех. Другие – хуже. Ницше
Я заполняла многие обрывки
Печальных мыслей, светлых и прекрасных.
И принимали мысли благодарно
Такого гостя и его тоску.
И так мне легче было выносить
Тех, кто вокруг. Других, других, других.
Другие – хуже? Хуже, хуже, хуже.
Какая жалость. Как печально. Нет!
Я не согласна с этим… Но зачем
Писать на грязной тумбе «Nihil», «Nada!»?
Или ещё: «Пусть тени станут гуще,
И вырастут в коричневый покой!»?
Без воли
– Не надо думать о грустном.
Доверься судьбе.
Молчанию будь послушен
И только себе.
– Твои золотые фразы –
Как ковш для огня.
Но светлый огонь ни разу
Не трогал меня.
– Ты знаешь закон стремленья
И тренья о твердь?
Отмщенье за жаркое тленье –
Холодная смерть.
Жалобы турка
И если уж ко мне приходит радость –
То чтобы до конца она была.
И если уж печаль – то до конца.
Но скажут мне: «Не радость – лишь отчаянье
И не печаль – лишь глубина безумств
Твои мечты и жизнь твоя!» – Вы правы!
«И к гибели ведёт» – Да, может быть!
Я силу рока чувствую сполна.
Она издалека ко мне приходит
И сети мне плетёт, и для меня
Готовит западни страшнее прежних.
И то, что это правда, в те мгновенья
Я точно знаю, но не страшно мне.
Хоть и она не до конца пугает
И хочет притвориться или шуткой,
Иль просто глупой мыслью, иль мечтой.
Возмездие наступит за презренье
Того, что жизнь нам преподносит в дар.
Я так и поступаю, хоть и знаю,
Что это – грех, и тем вдвойне виновна.
Я клятв своих, желаний не держала
Доселе ни одной. Когда стучалась
Я в дверь – шептала страстно: «Навсегда».
Когда же мне её приотворяли –
Назад уже смотрела, а когда
Меня впускали за порог – рвалась
Скорей назад, скорее прочь оттуда!
Неужто же огням, что мне давали
Так много, не прося ничто взамен, –
Неужто им остаться лишь огнями
По сторонам от моего пути?
И солнцами не стать уж никогда?
И не прервать мой путь, сказав «Довольно!»?
Ведь, кажется, они и я – мы вместе
Всегда открыты, так друг друга стоим…
Неужто же, действительно есть рок,
Меня ведущий прочь из жизни этой?
Ах, думать не хотела бы я так…
Я б вымолить хотела этой песней
И песнями другими у богов
Прощенье…
Но наверно, не красива
Для слуха их и не нежна она.
Иль, может, посылают наказанье
Они как раз за песни? Может быть,
Специально так устроено, чтоб людям,
Не слышащим божественные звуки,
Не так обидно было? Ведь они –
Несчастны. Но зато они не гибнут.
Ах, гибель, ты не стоишь сожалений.
И тех призывов страстных, что к тебе
Я посылаю часто. Мир же – слишком груб.
Аллея
Чей-то взгляд печально-длительный
Мне согласием ответил.
И, суровый и решительный,
Поднялся горячий ветер.
Разметнулись с шумным трепетом
Запылённые деревья.
И расширилась торжественно
Жёлто-серая аллея.
Для чего мне эта музыка,
Обручившаяся с пылью?
Это счастие минутное?
Это странное веселье?
Я ловила эту музыку
И дышала этой пылью…
Было всё вокруг разрушено
И конец пропал из виду.
Светочка, я пришла в палату, проводив вас с Ольгой. Как хорошо, что вы ко мне пришли! Спасибо за шоколадку. Я её сейчас ем с величайшим удовольствием. И перечитываю твоё письмо. Оно такое прекрасное. И особенно твои воспоминания о наших походах. И ещё – «Если бы Бог дал мне голос – распахнула бы глотку и прогремела…» (и вообще всё стихотворение). Но оно тоже нечеловеческое, по крайней мере, по масштабу этого размаха («Но» здесь явно не к месту, «тоже» - тоже). А правда, ты бы протянула прощенье и светлое небо, а сама бы осталась? А я - уже нет! Дальше. Видишь, кончается бумага. Придётся слезать с кровати и лезть под кровать. Посочувствуй мне, пожалуйста.
Ну вот, я достала бумагу. Извини за длину письма; впрочем, она соответствует длине моих дней. Особенно мне нравится предложение «Давай, я не буду больше утомлять тебя прозой?» (но ты, конечно, понимаешь, что не потому, что твоя проза утомительна). Хотела бы ты учиться на отделении прозы? Интересно, что они там, вообще, изучают? Книги читают, наверно, и всё. Я бы, честно говоря, хотела учиться на двух (трёх) оставшихся отделениях, кроме поэзии. Но это если относиться к поэзии серьёзно. А я вовсе не собираюсь к ней так относиться. Поэтому мне очень хочется… да! И что ещё здорово: «коротко-шипящее слово». Я явно не могу похвастаться таким шипящим ожиданием. Но, может, ближе к 20-му числу ситуация изменится. Кстати: зря ты говоришь, что я не выйду к 20-му числу. По крайней мере, в субботу я могу вырваться оттуда. Но не рано ли это, а?
Пишу тебе уже из дома. Окно открыто. Ночь (2 часа). Открытая форточка – резкий разрыв, провал, широкая дорога. Широкая, широкая заснеженная дорога к небу. И музыка Бетховена.
Из безмолвия не рождаются проклятия. И эти откровения приходят неслышно, на цыпочках, но об их присутствии ты узнаешь сразу. Они – самые гордые существа на свете. Нельзя сказать им: «Подождите!». Они не станут ждать… Им надо раскрыть все двери, чтобы они нашли себе ход. И сделать это нужно немедленно: бросив всё, не зажигая свечей, кинуться навстречу. Можно поскользнуться и разбить себе нос, и когда ты будешь лежать на полу, быть может, они придут утешать тебя.
Белые стихи можно сравнить с ритмическим вытягиванием невода из воды, но рифмованная поэзия подобна тому чуду, когда рыбки сами выпрыгивают из воды прямо тебе в руки: рыбки – рифмы. Разумеется, речь идёт о настоящей поэзии, ибо вымученные стихи похожи разве что на рыбалку удочкой с хлебной наживкой на крючке. Нет (ну люблю я это слово!), всё – касательно меня. А тебя?
Обрыв
Кровь тростника на песке –
Это великая тайна.
Он нёс одежду детям подземелья,
Но снова задержался у воды
Суть в том, что уж которую неделю
Он наблюдал восход дневной звезды.
На небе разметнулись облака
И резкий ветер их погнал по кругу
А далеко в полях играли вальс,
Но это было бесконечно чуждо.
Он медленно склонился над отвесом
И выслушал заклятье серых снов.
Он был отмечен брызгами как вестник
Туманных непроснувшихся богов.
А там, где осязался светлый берег,
Молчали ослеплённые пески.
И тростники ломались и желтели.
Но там уже кончался этот мир.
Он вспомнил вдруг необычайно ясно,
Как девочка из антикварной лавки
С мучительно-молящею улыбкой
Без устали его предупреждала,
Чтоб он не приходил сюда один.
Когда темна вода и солнца мало.
Сон перед казнью (Воскрешение Европы)
Go on and on
Я вешаюсь, но мне не надоели
Сады, дворцы, сирени прутья.
И вызываю я – хоть очень сожалею –
Большой плевок на всякое искусство.
О висельник, это не страшно.
Я в силах тебе помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Рождение будет легким
Вдоль зала пройдет ветерок
И утренний звон колоколен
Простит красоту без тревог.
Акация станет белой
И нежно-зелёным – сад
Гонцы королевства эльфов
Забудут пути назад.
Часы не заметят время
В гостиной, где правит лень.
Достав половину стрелок,
Уснёт в зеркалах сирень.
Сойдутся и вновь растают
Следы музыкальных фей.
Но гордый ангел рояля
Привыкнет думать о ней.
Но лунный ангел рояля
Полюбит встречаться с ней
Когда на мостах сверкают
Дорожки ночных дождей.
На мягкое утро станции
Глаза распахнёт лишь самшит.
Как чисто пока дыхание,
Мир спит и не видит обид.
Она будет ждать, и море,
Омытое ливнями гроз,
Свободно вздохнет во взоре
И ворохе рыжих кос.
И в нём отразятся звёзды
И вечности тихий свет.
Легко набегают волны
И тут же стирают след.
И голос, играя с ветром,
Поднимется выше звёзд,
Развеется горше пепла,
Окликнет сильнее слёз.
И станут соблазны – верой
И запахом – каждый миг.
Смотри, как уже воскресшую
Европу уносит бык.
Вот видишь, совсем не страшно.
Когда я хочу помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Извини за качество чистописания. Просто уже очень поздно. Но сегодня у меня пиршественная ночь (догадайся почему). Как глупо.
Приветы! Приветы!
Наташа
20 мая 1999
Здравствуй, Светочка!
Вот, обрати внимание на мою бумагу. Это, конечно, немножко не то, что я хотела. Эта бумага ещё не совсем серая и линии не такие тонкие и к тому же синие. И всё-таки это уже близко к идеалу. Как в том стихотворении Анненского:
Из заветного фиала
В эти песни пролита.
Но, увы, не Красота –
Только мука идеала.
Как ты там себя чувствуешь? Расскажи об этом: мне очень интересно. Ведь наше дело близится к концу, не так ли? Начало я помню прекрасно; кстати говоря, я недавно услышала, что ничто так не сближает людей, как участи в общем нехорошем деле. Но это, конечно же , шутка.
Ах, Света! Только что поднялась к себе (как всегда, немного грустно и хорошо от встречи с тобой. Глаза у тебя, действительно, постоянно грустные и такие же прекрасные, как и раньше) и прочитала письмо. …..
Ты пишешь, что перестала смотреть с надеждой в глаза, что хочешь, чтобы тебя оставили в покое. А я, наоборот, после встречи с тобой стала к ним доверчивее относиться, перестала ощущать, что все люди – волки. Они мне уже не страшны, потому что есть ты. И сестёр с братьями я перестала искать, но не потому, что мне ничего не нужно, а потому что есть ты.
20.00 (после звонка). Ну что? Ох. Всё, что хотела написать, - теперь не хочу. Полюбуйся, пожалуйста, на примере моего письма, как можно «перестроиться». И можно ли.
Я, знаешь, могу поворчать. Хочешь? Позлиться могу. А что я ещё могу?! У меня почему-то на язык не лезут серебряные точки, ни розовый, ни жёлтый снег. А ведь до последнего времени я была уверена в его абсолютной реальности и непосредственной важности для нас. Нет, Свет, это – нехорошо. Это – недоброе. Ты чувствуешь, как оно привязывает нас к внешнему миру? Зато – хоть что-то привязывает нас к внешнему миру. Сейчас подожди, я вспомню своё заклятие – «О вечер! Приди и успокой меня, ты, мудрый! Освободи меня от власти властного дня. Выше страсти, глубже скорби и радости несёшь ты меня по тихим, спокойным волнам; капли слёз – брызги твоего моря, о вечер!»
Ну вот. Это помогает.
Светочка, я что-то не понимаю о чём ты говоришь. То есть я понимаю и всё же не понимаю. О чём ты?! Светочка! Ты кого имеешь ввиду, когда говоришь, что люди – ненасытные? Уж не нас ли? За кого ты беспокоишься по поводу отсутствия мыслей? Уж не за себя ли? Это чертовщина какая-то! Чего же ты боишься? Заснуть?
Ночи становятся страшными, скучными – дни.
Дни – просветлёнными, ночи пугают своей пустотой.
Гении многих веков призывают: «Молчи!»
Я и сама не хочу. Говорить ничего.
Ни говорить, ни исследовать, ни созерцать.
Но больше всего на свете не хочу я заснуть.
Спать – не больно, не страшно уже никому.
Мир – колдун: он сны навевает неспешно.
Неотвратимо, легко, незаметно, но я – не хочу!
Так что ли? Но это по меньшей мере – по-детски (ибо даже если ты захочешь «заснуть» – ничего не выйдет. Ты же знаешь это), ……
Теперь насчёт точек. Я очень часто вижу их; как они летают. При этом глаза у меня совсем не уставшие, а они – серебряные, большие. Я сказала об этом врачу. Провели компьютерно-рентгеновское обследование связи между моим зрительным нервом и мозгом и установили, что галлюцинаций у меня не может быть. Врач объяснил это повышенной чувствительностью к незаметным для других вещам (?). А я никак не могу понять, молекулы это или души. Понимаешь, для молекул они слишком ласковые, но для душ слишком (слишком!) маленькие. (Не обращай внимания. Всё – бред!)
Свет, ты боишься одиночества? Это ужасно. Не знаю, что может быть хуже этого. Но почему? Это, наверно, какой-нибудь… неправильный страх.
Есть область тьмы за окаёмкой света
Её случайно встретивши – лети.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ибо, упав, ты позабудешь свет.
И не заметишь, как забьются раны.
Ты будешь жить в местах, где жизни нет.
И назовешь всё лучшее – обманом.
Смотри же, ты не сможешь говорить
Ни «да», ни «нет», ни «чувствую», ни «знаю».
Ты высохнешь, пытаясь ублажить
Чужую страсть к потерянному раю.
А в тёмном свете странствуют свободно
Серебряные тени, чёрный змей.
Для них блаженство вечности – бесспорно.
А эти души – в образе людей.
Они упали за пределы света
На пустыри обугленной земли.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ты, конечно, узнаёшь здесь свои рассказы о Небе (кстати, и Плотин думает также). Но, мне кажется, твоё Небо – светлое, а мой Свет – тёмный (но это не ночь), а в нём скитаются серебряные тени и чёрный змей. Ты можешь себе представить тёмный свет? Он светится изнутри (как свет), но таинственнее и не режет глаза (как тьма).
Наташа.
Май 1999
Здравствуй, моя сладкая S!
Как ты, сейчас ночь (12 ч.) и я никак не могу представить тебя. Ты находишься в своей комнате – это я, конечно, понимаю. Но – что ты делаешь? Неясно. Совсем. А я представлю тебе возможность пофантазировать на тему меня. Тишина, большая палата, огромное окно в ночь. Воют собаки. Это хорошо, что они воют: они и отпевают всех умерших, потому что люди забывают делать это, а плакать – неспособны. Две бабушки спят, бальзаковская Девушка – читает. Я сижу на кровати и пытаюсь приглушить шуршание бумаги. Вот и всё. Но неужели это пройдёт и завтра будет новый день? Дураки всегда удивляются.
Не помню, говорила ли я тебе, что в ванной есть большое окно? Это очень редкое (если не единичное) явление: ванна и окно. Особенно вечером, особенно, когда идёт дождь. Там – пасмурно, люди ёжатся и разбегаются, чёрную крышу тоже знобит: она, как мурашками, покрылась каплями – а ты, значит, лежишь в тёпленькой ванне, переводишь взгляд с кафеля на кран, а с крана – туда, и, чёрт возьми, это страшно хорошо: страшно хорошо; причём при электрическом свете это абсурдно хорошо, а без него – хорошо смертельно.
……….
. А я сказала ему: «О любимый, подари мне счастье любви, а не счастье свободы! Я уже вижу свободу: все предметы обнажены, сорваны все покровы, дуют ветры, сметая всё на своём пути, наши души в этой ночи беззащитны, нищи, – там смерть притаилась у входа: закроемся от неё: будем дышать вдвоём: только лишь страсть может жизнь сохранить в урагане ночном, – а мы будем – со смертью играть: только лишь страсть. Если ж мы вместе с ней полетим – значит, мы умереть хотим; если умерли мы от любви, если мы все границы нашли – значит, будем опять играть: только лишь страсть».
А он ответил: «Как век, стекают истины: ночь в слезах». Представляешь?
Мы часто спорили, плачут ли боги. Я говорила: «Да, и не меньше – больше нас». А он: «Боги – плачут? Я бы отдал всё за одну их слезинку. Но, увы…»
Мы могли бы быть счастливы? Да, мы действительно были счастливы, пока наверху (а мы были внизу, под землёй) не сгорело три красных солнца, а в наших душах не воцарился покой. И тогда –
Ещё догорают огни
И больно ранят осколки.
Но тишина уж покоится в ясных лучах зари.
Не выдержав правды света
сердце
падает в бездну бездн.
Так это была – болезнь?
Я бы нисколько не удивилась, если бы узнала, что он висит на кресте, в подземной пещере (за то, что при всех проклинал богов), и мне бы хотелось быть прикованной за ногу, цепью, к столбу этой пещеры (ведь и я за свою жизнь извергла немало проклятий). Столб поддерживает своды пещеры, а за столбом – лужа, довольно, впрочем, глубокая… Рядом с крестом – вязанка хвороста: ведь каждый день Дьявол приходит сжигать его. Но я - не вижу этого; я всякий раз засыпаю и просыпаюсь, когда уже всё кончено. Я умоляю его бежать (Куда?).
Он: «И чего я хочу – даже боги не смеют хотеть».
Я: «А стоит ли?» Кап… Кап… «Гордость твоя непонятна мне».
Весь мир – порождение больного воздуха, но гость нашей пещеры возвестил: «Вы свободны!», и я сняла его с креста и отёрла кровь с его запястий («Друг! Об этом нельзя даже молчать»). Мы летели над горами Кавказа по направлению к Кавказскому морю, о котором мало кто, кроме местных жителей знал. Мы шли по берегу. Нашу судьбу должна была решить одна маленькая девочка. Её дом стоял так близко к морю, что волны выплёскивались на крыльцо. Она жила там одна и никогда не выходила к людям. Неизвестно, чем она питалась: должно быть, воровала по ночам персики из ближайших садов; по крайней мере, утром люди замечали на песке её следы. Весь пол её дома покрывали какие-то таинственные знаки, выложенные ракушками.
Он: она скажет тебе, что Любовь и Смерть – одинаково прекрасны.
Я: здесь нам пора расстаться.
Мы идём, взявшись за руки. Мы уже так далеко не здесь, что не могли бы расстаться, даже если бы захотели.
Ой, всё! Эта болезнь – рак, ты понимаешь? Я ведь только вспомнила. Закрываю глаза и скачу, куда глаза не глядят.
Октябрь и Тайга
Золото хвои,
Знаки огня.
Вечная воля
Но не для меня.
Снова ты, что ли,
В зарослях спишь?
Там, за листвою,
Стелется тишь.
О, просыпайся!
Слушай меня:
Сонное счастье
Не для тебя.
Ты принимаешь
Тихий пожар
За колыханье
Солнечных чар.
Я истоптала
Склоны горы.
И разузнала
Смысл игры.
Золото хвои,
Знаки огня,
Жертвы весёлой
Хочет тайга.
Вечного круга
Бдение – ты.
Смерти по вкусу
Пляски твои.
Когда мы были с мамой в Москве на её защите, три раза ходили в Большой Театр и последний раз – на «Жизель». У нас был первый ряд на ярусе. Спектакль шёл – а я ревела, потому что знала, что больше я в Большой Театр уже не приду. Надо было видеть, как я ревела – неутешно и навзрыд (смешно, правда?)
Прощай свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны… золотые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в последний час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
А когда мы вошли в половине двенадцатого в пустое метро, то мимо нас прошли Мастер и Маргарита: это были точно они, никто бы не смог спорить.
Спокойной ночи или хорошего дня.
Наташа.
P.S. Обрати внимание на этот самодостаточный конверт: это же «вещь-в-себе» и выглядит она довольно аккуратно. (Я как та обезьяна, которая додумалась подставить ящик, чтобы достать банан).
8 июля 1999
Здравствуй, Светочка!
Сначала о мелочах. Логику я сдала (логик, мама и ты оказались правы), но Ольга не пришла (и ничего не принесла соответственно), а я принесла ей всё – и моя сумка раздулась и стала идеально круглой. Логик увидел её и говорит: «Так… Саквояжи, чемоданы, сумки – всё на первую парту». Это касалось всех – не только меня. В итоге девчонки оказались без учебников и им пришлось класть шпоры (которые они всё-таки писали) на пол……….
Я когда пришла домой – легла спать, а потом позвонила вам и сказала, что на пять дней залезаю в свою комнату, закрываюсь – и чтобы меня никто не трогал. И все согласились – вот что странно! Это так прекрасно было: я обрадовалась больше, чем от закончившейся сессии. И в эти семь часов (пока я была одна) мне было так хорошо: я слушала музыку и читала из трёх книг про средневековье, и смотрела картинки – там такие прекрасные картинки. А потом позвонила мама: она сказала, что приехала Лера, и что она взяла нам две путёвки в спортлагерь, и что заезд в воскресенье(!)……..
Пиши мне: твои письма мама будет передавать в спортлагерь, а мои – отправлять тебе. Я так не хочу в спортлагерь! Я собираюсь взять с собой магнитофон и штук десять кассет – но какое отношение имеет эта музыка к этому лагерю? Точнее, наоборот. Мне никуда не надо выходить из своей комнаты. Если бы это что-то могло изменить. Знаешь, как ужасно – вот так – и всё?
До свидания.
24 января 2000 г.
P.S. А это я тебе написала, Свет.
Когда сходят с ума, когда стены горят,
Страх всегда разделяет на рай и на ад.
Мне так жутко одной; подожди, расскажи,
Как иголки сосны превратились в ножи,
Как художники ада посмеялись над нами,
Как бесплотные сны обросли волосами,
Шевельнули когтями и легли на кровать…
Правый Господи, я не хочу исчезать!
Это всё-таки месть: за соитье шелков,
За предательство божьих вечерних судов,
За оранжевый цвет: в небесах и во тьме,
И за то, что безумие нравилось мне.
Здесь бесшумно и скользко, и очень темно.
Как я к свету хочу – не узнает никто.
Здесь сам дьявол дрожит – но последняя нить –
Эта вечная жизнь – стоит лишь попросить.
На границе судьбы – небеса Его глаз.
И завеса во храме уже порвалась.
И, спасая, легли покрывалом на лоб
Странных тайн ликованье и мессы ветров.
Февраль 2000
Здравствуй, моя Света.
Я совсем разучилась писать письма. Но я знаю, ты мне это простишь.
Можешь ли ты представить, какое это для меня счастье – твоё письмо? Это событие можно поставить в один ряд с лекцией Мишучкова или со звонком Стаса – но нет, это куда более хорошо для меня, куда более радостно. Большое спасибо тебе, Свет.
Я вчера была просто потрясена, когда увидела в твоём письме стихи. Хотя ты мне и раньше об этом говорила, и вообще у меня было предчувствие, что ты мне напишешь стихи, – но всё равно, когда я шла за пирожными, мне так радостно было, так безумно радостно. А почему? Ведь твои стихи вовсе не располагают к таким чувствам. Ну, во-первых, я их ещё тогда не прочитала. А во-вторых, мне просто было хорошо оттого, что ты пишешь стихи. Ты, конечно, спросишь: почему? Не знаю, Свет. Не знаю. Я почитала, Свет, Я посмотрела, что стало с твоими стихами. И вот мне кажется, что ничего с ними не стало. Это всё те же, всё те же твои стихи. И всё. И этим для меня всё сказано. Тебе, конечно, лучше знать, но я говорю о себе. Ты, Свет, вообще не веришь мне, ты столько раз уже говорила, что я вешаю вам лапшу на уши. Конечно, ты имеешь на это полное право. Но пожалуйста, поверь мне – я не имею вкуса, не хочу больше обманывать тебя. Да я бы и не могла здесь этого сделать. Теперь я уже всё помню. Я помню, что стихотворения должны быть скреплены болью, и могу отличить их от бесстрастных мифов, будь то мои, или чьи-нибудь ещё. Да как же ты смогла жить, после того, как написала: «Это – дождь метеоритный, Бог бросает в землю камни»? Глупый, конечно, вопрос.
Я хочу тебя попросить, Свет: если можно, дай мне, пожалуйста, ещё что-нибудь почитать. Мне действительно очень этого хочется, честное слово.
В твоём Екатеринбурге была оттепель, а все подумали, что весна. Моя Прага стоит унылая и голая. Ещё бы: ведь она пережила эту зиму. А когда-то она была цветущая, помнишь? Или это тоже было обманчивое впечатление? По-моему, это были просто чумные пятна на синюшной Праге.
. Как всё-таки всё запущено, ты не находишь?
Приятного сна (неважно где)
Наташа
31 июля 2000
Света, здравствуй!
Пишу тебе это письмо около трёх или четырёх часов ночи. Я только что вернулась с озера, Лерка ушла на дискотеку, Ленка спит, поэтому я ходила одна. Ночь безлунная – и было, конечно, немножко страшновато, темно, к тому же, несмотря на позднее время, постоянно ездили и останавливались какие-то машины (наверно, потому что сейчас лето, и все нормальные (и ненормальные) люди живут ночью). Где-то посередине дороги я увидела нечто, очень напоминающее очистительную машину в Питере. Оно было такое же большое, бесформенное, с длинными палками и сильно шумело. Я уж думала, не вернуться ли мне домой, т.к. оно полностью преградило дорогу. Это оказался всего лишь трактор с возом сена и рабочими с граблями на нём. Да, из темноты всё время вырывались огни, вдалеке светились какие-то круги, прожекторы; было похоже, что летающие тарелки, приземляются на поля. Мне даже казалось иногда, что я сплю. Но когда я вошла в воду… Свет… Чёрная вода, тебе бы понравилось, и мне понравилось тоже. А если лечь на спину… Знаешь, мне кажется, что если ночью, когда нет луны и туч, лежать на спине на воде – это всё равно, что лететь на космическом корабле, почти одно и то же. А я ещё в последнее время научилась плавать, лёжа на спине, одними руками, не поднимая их из воды и глубоко не опуская: около самой поверхности, легко, плавно. Получается так: и небо, и движение, и больше ничего. Я хотела плыть дальше (я купалась на первом озере, а оно, если идти вправо, соединяется со вторым и с третьим; там много озёр), но в темноте есть риск попасться в сети, наткнуться на водоросли: там везде торчали поплавки и рыбы стукались губами о мой живот. А так – можно было бы плыть всю ночь, медленно, спокойно, и никто бы не помешал. Я так уже плавала однажды, только это было утром: мы с Леркой и Лериным папой ходили встречать рассвет. Знаешь, это ничуть не хуже: тёплая вода, красная от лучей (или розовая?) и пар над водой. Потусторонний мир какой-то…
Тане опять приснился страшный сон. Мы с ней разговаривали о толковании снов: у неё на обложке двухтомного сонника Миллера – та картина Босха, где человек привязан к арфе, помнишь? Таня прочитала в том сборнике, который мы купили в Москве комментарии к этой картине (кстати, весь Босх ей безумно понравился), и выяснилось, что это не апокалипсис, а ад. Из этого Таня сделала вывод, что сонники – от дьявола (общаясь с Таней, приходишь к мысли, что все хорошие вещи – от него (шутка)). Вначале я не придала этому значения, а потом подумала: правда, почему они не изобразили на обложке рай? Это больше подходит для снов (рай Босха, чем ад Босха). В последнее время я очень увлекаюсь сонниками и вот что я выяснила: сны сбываются как бы по двум направлениям: по своему прямому значению и по значению сонника. Например, Лерке приснилось, что газеты (которых мы не получали четыре дня и из-за которых мама собиралась идти на почту) – пришли, и они действительно пришли, но и значение сонника – верно. И так было несколько раз. Но всё-таки что-то здесь не то. Может, того знания судьбы, которое даёт сонник, не должно быть у нас? Как гадание. Не знаю, по-моему, прямое толкование снов куда интереснее, куда глубже, к тому же настоящие вещие сны никогда не обманывают, и теперь я, скорее всего, заброшу сонник подальше. А ты что об этом думаешь?......
Ещё на днях я читала книжку «Звёзды и судьбы». Мне хотелось узнать, как сочетаются между собой стихии: Воздух, Огонь, Земля, Вода. Я думала: как же хорошо должны сочетаться Воздух и Огонь, или, например, Воздух и Вода. Воздух (мне казалось, это Небо) должен нуждаться в Воде, как в зеркале, где он видит себя в настоящем виде. (Мне всегда больше нравилось отражение неба в луже, чем само небо в этот момент. А тебе?), а Вода – смысл жизни Воды – течь и смотреть на Небо (любить его). Но оказалось, что хорошо сочетаются только Земля с Водой (бедная Вода), более-менее сносно Воздух с Воздухом, и иногда, действительно, – Воздух и Вода. Вода и Огонь, естественно, не сочетаются. Да, вот ещё что! Ты знаешь, что под твоим знаком Весов родились – как ты думаешь кто? – Цветаева и Ницше. Круто, правда? Не знаю, как тебе, но мне это очень нравится (хотя в последнее время я что-то сильно недолюбливаю Ницше)……
И всё же мне иногда становится страшно, что никто не будет молиться за нас, если мы вдруг окончательно окажемся там.
Ну вот и всё. Надо кончать. Скоро уже утро, прозвенит будильник, и я должна буду куда-то идти.
Жду ответа, как твоего возвращения (Это – то же самое; а, может, даже лучше?)
С любовью,
Наташа.
Дата неизвестна
Здравствуй, Светочка!
……………………………………………………….
Светочка, у меня тут всё время, пока я писала письмо, книжка Мандельштама была в таком хорошем месте открыта, такое стихотворение хорошее. Смотрю я на него – и хочется отрывочек тебе написать.
Чистых линий пучки благородные,
Направляемы тихим лучом.
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, –
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, –
Только их не спугнуть, не изранить бы –
Хорошо, если мы доживём.
То, что я говорю, мне прости…
Тихо-тихо его мне прочти.
6 августа 2001
Здравствуй, Света! Как ты? Знаешь, я уже стала забывать, как ты выглядишь, но ты мне вчера приснилась во сне. Сон был такой отчётливый и мы с тобой так сильно поругались, что я вспомнила тебя даже лучше, чем если бы встретилась с тобой наяву. Ты стала мне такой близкой потому, что мы в конце сна помирились и вместе возвращались домой – и так хорошо понимали друг друга в этот момент. Шёл дождь. Сначала мы сидели между колонн Исаакиевского Собора, потом где-то в цирке, а уже в Оренбурге – шли пешком в 23-й микрорайон, но только к последней остановке, «Радуге», в дом, где находится магазин «Чайка»; мы там должны были жить на четвёртом этаже. Во сне ты говорила мне, что поняла, насколько интересно в жизни заниматься простыми вещами, например нарезать свёклу тонкими ломтиками. Я соглашалась с тобой от всего сердца. Не обижайся на меня, пожалуйста, Свет. Конечно, этот сон зависел от моего подсознания, но и без твоего второго астрального тела, Ка, дело не обошлось. Что же касается ссоры – трудно сказать из-за чего она получилась. Мы с тобой встретились после летних каникул в Питере и должны были вместе ехать в Оренбург. Это было в каком-то парке. Всё время шёл, как я уже написала, дождь. И то ли ты на меня была за что-то обижена, то ли я на тебя, но мы после долгого расставания не могли сказать друг другу даже слова. Наконец, я спросила у тебя, как прошло твоё лето. Ты неохотно ответила мне – «очень хорошо, я нашла там своих самых лучших друзей». – и мы опять замолчали. Ну, тут я сказала: «Знаешь, Свет, я наверно, пойду, мне пора», хотя встретились-то мы с тобой всего минут 10 назад. И мы пошли по разным дорожкам, а между нами был всё время кустарник. А потом этот кустарник, кончился и… Знаешь, Свет, мне бы так хотелось снова тебя увидеть. Я вдруг испугалась, что… а вообще-то всё глупости. Между прочим, есть такое поверье: чтобы сон не сбылся, нужно рассказать его утром в туалете, вслух. Кстати, поскольку каждой женщине нашей страны хотя бы по одному разу приснился Владимир Владимирович Путин, составлен особый сонник; вот, например одно из толкований: если Путин плачет у вас на плече – к дождю.
На самом деле это уже второе письмо, которое я пишу тебе. Первое вместе с тетрадкой, в которой был твой адрес, я забыла в парке около Эрмитажа. Там я успела только написать, что мы с мамой сидели в открытом кафе, на балконе, на втором этаже, в одном из переулков Невского, довольно узком, что светит солнце и что напротив нас – жёлтый петербургский дом, старый и облупленный и мне это, конечно, нравится. Но я потеряла твой адрес, а чтобы уговорить дядю Сашу найти мою записную книжку, потребовалось время – поэтому, Свет, извини, пожалуйста, за задержку письма, если ты его ждала.
Мы сначала приехали в гостиницу, а теперь снимаем комнату на 15-м этаже, станция метро «Озерки». Тут началась застройка новых районов высотками разного уровня из красного кирпича с треугольными крышами и башнями. Мы ходим в метро по этим дворам: по-моему, получилось очень здорово. И тут в 10-ти минутах ходьбы два больших озера с песчаными пляжами и соснами, недалеко Финский залив. Это хорошее место, и вот, что интересно: я встретила вчера здесь у метро Лену из нашего двора: она переехала в Питер работать и познакомилась с директором фирмы. Теперь он снимает ей квартиру в этом престижном районе. Пока она мне это всё рассказывала, я вдруг слышу крик – «Наташка!» - оборачиваюсь, и вижу – Ольга Книжник ( Прим. О\днокурсница)со своим Ромкой!! Они оказывается тоже здесь живут. Сегодня мы идём гулять по Невскому и его окрестностям, и по набережной Невы.
Вчера вечером здесь был праздник Морского Флота: очень много пьяных моряков со своими подружками, военный крейсер, поливающий широкими струями невской воды всех, кто стоит на набережной, и салют на светло-голубом небе – кстати, тоже красиво, как и ночной салют.
Но всё равно, Питер без тебя – это уже что-то другое, не то, что было раньше. С мамой хорошо, но ей всё-таки не нравится этот город, хоть она и не признаётся в этом, и не с кем поделиться тем, что видишь вокруг. Да я зачастую ничего и не вижу: мне иногда бывает как-то грустно и скучно тут. Я скучаю без Ильи, без тебя. Но теперь мне уже лучше. Возможно, я просто устала и мне необходимо отдохнуть.
Ещё я хочу рассказать тебе о Царском Селе: мы с мамой там были, там необыкновенно хорошо, мне кажется, даже лучше, чем в Павловске. Мы пришли под вечер, когда уже почти никого не было, как раз в тот день, когда кончилась жара, и начались грозы с короткими дождями. Собиралась гроза. Там – бледно-розовые башни, большие озёра, бронзовые статуи и очень красивые цветы между белых колонн. Там очень высокое небо. Ну, в общем, мы сделали много фоток и ты всё увидишь сама.
Знаешь, Свет, как только ты уехала, по «Культуре» показали фильм про философов. В течение 15-ти минут его действие заключалось в том, что три женщины и один мужчина за столом разговаривали о Гуссерле, Хайдеггере и Гегеле, причём на полном серьёзе. Мне, конечно, надо было досмотреть картину до конца и узнать, что же там у них случилось дальше, но очень хотелось спать и я ушла.
Спасибо тебе, Света, за кассету Инны. Знаешь, как мне было хорошо, когда я услышала «Колыбельную» в конце второй стороны? Ну, ты знаешь.
На этом, пожалуй, я и закончу своё письмо из Петербурга. Мама спит на маленьком диванчике. Напротив меня – фортепиано: дочка хозяйки когда-то училась в музыкальной школе. Здесь идеальный порядок: хозяйка аккуратная до неприличия. Всё по полочкам, на своих местах.
Пока, Свет!
До скорой встречи.
Наташа.
Дата неизвестна(2001)
Здравствуй, Света; извини за то, что снова пишу тебе. Всё, что я хочу сказать: пожалуйста, покажи мне свои новые стихи, если они у тебя есть. Ты спрашиваешь: зачем, говоришь ещё, что не нужно никому ничего показывать. Но ведь ты когда-то написала о неизвестном мне человеке: «Я люблю ясность мыслей твоих, твою душу, до холерного зуда в крови и до слёз». Точно такие же чувства я испытываю по отношению к тебе – и очень скучаю, жду, что ты мне напишешь что-нибудь. Особенно стихи. Я понимаю, конечно, что уже не оправдала твоего доверия, не сумела прочитать и понять то, что сказано в твоих стихах, потому что больше думала о себе, чем о тебе, не знала жизни, не знала боли, но не хотела признаться в этом. А это стало причиной твоего разочарования – не только во мне, но и в чём-то большем, так что даже страшно подумать. Прости меня ещё раз за то, что я была так многословна, и что после прочтения твоих стихов ответным действием с моей стороны всегда могли быть – мои собственные стихи, да ещё и такие, которые затрагивали очень личное в твоей жизни, то, чего мне, ничего не знающей об этом, непозволительно касаться: то, что я так поступила, очень сильно мучает меня. Если ты ещё когда-нибудь осчастливишь меня своими стихами, постараюсь, чтобы ничего этого больше не повторилось. Понимаю, что ты, может быть, никогда не захочешь этого сделать. Но я так хочу говорить с тобой, Свет… Ведь самого главного не скажешь обыкновенными словами. Всё равно ведь самое главное можно сказать только в стихах.
P.S. Я имею ввиду твои стихи, т.е. то, что через тебя на эту землю приходит.
С надеждой,
Наташа.
Дата неизвестна
О, Света! Это же здорово…
Я ещё хочу тебя попросить: никогда не думай, что ты мне надоела. Этого не может быть. Если тебе хочется побыть с кем-то – я всегда так рада, а если хочется уйти – я понимаю твоё желание, но, пожалуйста, не думай обо мне, тут всё в порядке и ничего не может измениться. Главное для меня – быть чем-то нужной тебе, вот и всё. Мне б очень хотелось, чтобы ты иногда воспринимала меня как неодушевлённую вещь, чтоб я не мешала тебе, но я так много говорю, что грешно мне мечтать об этом. Нет, на самом деле я думаю о себе и у меня нет совести, и вот доказательство: я бы была так же безумно счастлива, как в этот раз, если бы смогла прочитать твои последние стихи, все, прочти меня за эту наглую просьбу.
Света, всё, что ты говоришь о себе, о сопротивлении, о настоящей жизни души, мне очень понятно, так же как и твои стихи, эти песни (о Света, как же это здорово!), то есть не так, конечно. Но пиши, о чём ты думаешь, пожалуйста. Знаешь, несмотря на твои слова о том, что нельзя научить жить, твоя фраза «Перед смертью тело должно отстрадать всё, чтобы родиться в чистом духе» была одно время для меня – как верёвка для утопающего. И так далее. Даже самые твои безнадёжные стихи… Как сказал Мандельштам,
Прямизна нашей речи – не только пугач для детей:
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Наташа
Дата неизвестна
Привет, Света.
Пишу тебе это письмо, хотя заранее знаю, что оно вряд ли понравится тебе. Тогда зачем? Может быть, потому, что очень захотелось рассказать тебе обо всём, да к тому же больше и некому. Прости меня и не расстраивайся, было бы здорово, если бы тебя всё это просто немного развлекло.
Я хочу рассказать о том, что я видела; я сегодня очень неудачно выразилась – «закрыв глаза». Закрытые глаза тут не при чём, можно видеть и с открытыми глазами, да к тому же это и не от тебя зависит. Так вот. Ехала я однажды в автобусе и уже почти засыпала, как вдруг…
Я вдруг почувствовала, что я как бы куда-то упала, в какой-то совершенный мрак и там был чёрный шёлк, вышитый серебром (то ли серебряными розами, то ли звёздами): его было очень много и он колыхался, и одновременно я услышала всего один музыкальный аккорд (если я правильно понимаю слово «аккорд»): он был такой красивый и такой тоскливый, что его отдалённо можно сравнить разве только с музыкой King’а Krimson’а. Это была нестерпимая тоска и обида, Свет. Ещё я почувствовала, что рядом с этим шёлковым знаменем находятся чьи-то души, скорее всего, демонов: они прикованы этой музыкой и никогда б не захотели, не смогли оттуда улететь. Это длилось всего несколько секунд, я, конечно, как всегда, испугалась (сна у меня не было уже ни в одном глазу), мне показалось, что если б это видение длилось немного дольше, я бы тоже никогда не смогла освободиться от него. И знаешь, потом я прочитала у Д. Андреева, что демоницы женственной природы не имеют никакого человеческого подобия и, скорее, напоминают огромные покрывала. И еще мне интересно: откуда взялась эта музыка? Дьявол её сочинил или это «вино из божественных погребов»? Или это их общее творчество?
Ещё я видела странное место. Это был берег моря, пляж. Но небо было жёлтое, а песок, кажется, розовым и ещё на горизонте виднелись какие-то розовые скалы и башни. Были там и другие цвета, но они совсем не были похожи на наши: те же розовый и жёлтый были совсем иные, чем у нас. Там были и люди. Мне кажется, все они были очень счастливы. На выходе с пляжа было такое место, где молятся; там была постоянная, непрерывающаяся связь с клубящимся небом, и из облаков исходил тот самый (особенный) Свет. Поэтому люди, когда попадали в поле действия этого места, сразу падали на колени, потому что понимали, с кем они говорят. И я тоже упала на колени, было очень хорошо, и только потом я сообразила, что можно просить всё, что угодно, потому что Бог меня действительно слышит, и всё, что я попросила тогда, исполнилось. Потом я решила, что это была другая планета. (Пляж был такой прекрасный, что мне ненадолго стало легко терпеть и жить).
Ну, что ещё сказать? Однажды я видела небо и даже летала в нём, точнее, я летела вверх, а навстречу мне попадались белые колонны и арки: они прямо висели в воздухе, вырастали одна из другой и были такие огромные, что я в сравнении с ними была – как муха, и можно было даже присесть на перила каких-то невероятных беседок, и один раз я поняла, что в соседней беседке тоже кто-то сидит. А небо было голубое, но эти белые и голубые цвета – они опять-таки совсем другие, чем у нас, и я очень редко видела на небе оттенки того голубого. В конце концов, там, в небе, всё стало очень хрупким, и даже кто-то вышел мне навстречу, но тут я случайно произнесла какое-то нехорошее слово (по-моему, «Чёрт возьми!» от восхищения), и всё сразу померкло, и в спешке, в страхе, стало удаляться. Тогда я поняла, что значит слово, и какие они хрупкие, эти светлые миры. Мне кажется, я слышала, там тоже произносились слова, но ты сама понимаешь, какие они были.
Ещё я видела белый сияющий замок на склоне горы, он был очень далеко и поэтому казался маленьким, но я не смогла на него смотреть, закрыла лицо руками (какими руками? И, однако же, это были руки, и везде путешествовала как бы моя тень), и всё исчезло, потому что такие люди, как я, не должны на него смотреть, потому что в нем было очень много святости.
Ещё на Пасху я видела священника в оранжевом одеянии, который шёл в голубом небе и нёс какой-то сосуд. Кругом было ни облачка – одно небо необъяснимо глубокого цвета и тишина. А ведь священники на Пасху одевают оранжевые накидки, но это я узнала только потом…
Наташа
12 мая 1999
Милая Светочка! Здравствуй.
Звоню тебе – никто не отвечает. Поэтому, не зная, встретимся ли мы ещё (не пугайся), сообщаю тебе прескверную новость: я сегодня ложусь в больницу. Я – идиотка, и только сейчас это поняла. Как представлю себе эти десять дней – становится ужасно тоскливо. Что я буду делать там без тебя? Зато есть и явные преимущества: бездна времени, чтобы вдоволь подумать о жизни (а я ведь всегда не успеваю сделать это) и… и подумай, как хорошо будет, когда мы увидимся через десять дней, уже всё зная? Будет или очень весело, или очень грустно (я надеюсь, других вариантов не может быть?). Да! Я забыла тебе сказать, что собираюсь в больнице основательно заняться философией, так что по выходе ( по-моему, такого слова нет. Или есть?) из данного заведения, я буду очень похожа на то существо с картины Босха. Помнишь?
Не обижайся на Сонет: он не имеет никакого отношения к «Служению муз». Это, действительно, слишком прекрасно, и никак не связано со мной. Но у меня давние счёты с другими сонетами. Мне хотелось почувствовать эту форму, я давно мечтала… почувствовать её. А ещё, что меня восхищало: сочетание «венок сонетов». Представь? – венок – сонетов…
Вот теперь все кричат, чтобы я уходила и я ухожу, даже не успев ничего написать. Ладно. Всё будет сказано после.
Люблю тебя. Наташа.
Сонет (2)
Благодарение обману!
А я – лишь лживая вода.
Я умирала слишком рано,
Чтобы исчезнуть навсегда.
Теперь я, в вечном страхе тлена,
Брожу, пуская пузыри,
Или гляжу с тоской надменной,
Как опускаются цари.
Вы правы: страх и наслажденье
Есть неизменное спасенье.
Но если… жизнь обнажена –
Я умоляю вас: не смейте
Судить о приближённых смерти
В тишайший час их торжества.
14 мая 1999
Милый Светик!
Спасибо тебе, искреннее спасибо за то, что ты так рассмешила меня. (Я имею в виду пассаж о родителях.) Я впервые в этой палате засмеялась (и очень долго потом смеялась) и все на меня удивлённо смотрели. Правда, я потом весь вечер разговаривала с ними (повторяла непроизвольно твой эксперимент) и вышла крайне интересная беседа (о которой я надеюсь тебе рассказать при встрече) – и всё же, пополам с ужасом присутствовало сознание, что я здорово издеваюсь над ними (шучу (а не издеваюсь)).
Настроение у меня – прекрасное. (Я бы не поскупилась и понаставила восклицательных знаков до конца строки, но помня о том, что ты их не любишь, не поставлю ни одного). Так вот. Настроение – прекрасное! (Извини. (Тебе не кажется, что подобные комментарии в скобках могут слишком далеко зайти? (Могут? По-моему, уже зашли: полюбуйся! (на количество закрывающих скобок)))) (Их точно четыре, я сама пересчитала.) Так вот… Настроение – прекрасное… Каждые полчаса попеременно то наслаждаюсь жизнью, то испытываю желание выпрыгнуть из окошка. Восхитительные ощущения, хотя я бы не пожелала себе ни одной дополнительной минуты такого восторга. Ждала тебя сегодня весь день. Но ты не приходи ко мне часто, потому что ездить очень далеко и трудно. Извини за тот бред в письме (насчёт смерти – прежде всего, и за местоимение «мы» извини). Не обращай на это внимание. Если честно, Свет, я по тебе ужасно соскучилась. Уже. Представь? Я почему-то чувствую себя на месте того, кто, как обычно, сидит в углу и пялится на тебя. А остальные слова не имеют к тебе прямого отношения, правда же? Знаешь, если ты пройдёшь в конкурс (Прим. в Литературный институт) а я - нет, то я поселюсь рядом с Ольгой во второй коробке из под Panasonic’а и будет очень даже здорово: нам будет весело вдвоём, и, может быть, даже лучше, чем тебе: я буду писать стихи (запрокинув голову в серую бесконечность вокзала и не имея ни малейшего понятия о теории поэзии, естественно), а Ольга – она будет играть на барабане (и ей тоже будет хорошо – мы даже будем собирать деньги в красную шапочку), а уж если ты будешь снабжать нас едой – то, вообще, жизнь окажется прекрасной. (И ведь в тот момент, как ты будешь слушать лекции про кости и кровь, и… и… а пошли они к чёрту! – мы можем сколько угодно гулять по Москве). И в это достопохвальное (интересное слово) общежитие – ты думаешь мы не будем приходить? Ещё как будем! – ты ведь сама говоришь, что там много места.
А если ещё честнее (т.е. скучнее и серьёзнее) – то можешь меня поздравить: я начала ждать. Я это почувствовала внезапно; отложила философию, легла и твёрдо решила ничего не писать и не читать в ближайшие пять дней. (А ведь великолепная перспектива, согласись.) Так вот, я легла и погрузилась в мечтания (разумеется, не о Литературном институте) – или, выражаясь словами Платона, в созерцание идей, а выражаясь современными словами – в созерцание образов, но это слишком претен…зе…ци…зи…онно. В общем, погрузившись туда, я почувствовала себя великолепно и решила, что эти пять дней будут самыми счастливыми в моей жизни. Но не тут-то было! Какой-то голос (тот, наверное, что сказал: «Не пей вина, Гертруда!» (а ведь почему бы ей было не пить?)) – какой-то голос властно сказал мне: «Встань! И открой Логику!» Чувствуешь, куда клонится дело? Призываю тебя встать и почтить память погибшего вечера минутой молчания.
Но зато ночь!
Когда небо разбавило жидким рассветом бессонную ночь, –
Вещи не спали. Они…
И т.д., и т.п., и т.п.
И, кстати, когда ночь была ещё не разбавлена, я думала вот о чём:
Горяч или холоден звёздный свет?
Философии и её адептам посвящается
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Добра или зла эта смерть на столе?
Кто сможет ответить мне?
Провал или ложе есть вечный покой?
Где нам поселиться с тобой?
Мягка иль темна мать-сырая-земля?
Кто в силах утешить меня?
Когда всё исчезнет – мы
или не мы
Помчимся с ветрами по склонам земли?
Когда всё погаснет – я
или не я
С росой поднимусь в облака?
О чудище в ста десяти головах
Кто лучший рассказчик: мечта или страх?
Что следует после: прорыв или взрыв?
Как глупо болтают о них.
Горяч или холоден звёздный свет?
Я слышу лишь тихий бред.
Кстати, я хочу пояснить тебе (учти, я говорю это серьёзным гробовым тоном), смерть на столе – это гроб на столе. А не что-либо иное.
Меня, конечно же, очень задели вопросы на заборе. И вот, смотри, что я думаю.
Люди, которых ты понимаешь, конечно же, тебя не понимают.
(И те, и другие).
Они, наверное, составляют часть от целого «все».
Я – тоже, весьма смутно поняла, что ты сказала. Впрочем, у меня всегда свой взгляд на чужие вещи, и, держу пари, я поняла совершенно не то, что поняла ты. Но ты же, наверное, знаешь, почему ты хочешь смочь не слушать песни, которые не можешь не слушать. По себе людей не судят: значит, не из-за страха: это точно. (Это я пытаюсь ответить на твой вопрос.) Кстати, мне кажется, я так хорошо поняла рок-поэзию: до ужаса хорошо (и в прямом смысле моего любимого слова – тоже). Всё равно твои стихи лучше! (Прости, некогда было думать над фразой: я сказала то, что лежало на моей поверхности). И даже не потому, что они не требуют музыки потому, что содержат её в себе. Я сейчас скажу – это, конечно же, мой, ужасный, вкус: в этой антологии не могло быть таких строк.
Я стану (…)
Колдуньей в заговорном мире.
И напророчу томной флейте
Скитанья в праздничном эфире.
(Извини за такое оформление твоих строк, но это ничего не значит: всё равно в последние два дня во мне звучали только они.) (А недостающие слова верхней строки я подменяю своими сочетаниями.)
Да что я говорю! И всех остальных стихотворений – тоже.
Облакам-стадам,
Облакам-годам.
По крупицам соль
Небесам воздам.
По крупицам боль
Утоплю в песке.
Понимаешь, они ведь тоже пишут о боли, но совсем по-другому. Не так. Они – как дети, которые говорят: «Мне больно!», а ты как тот, кто понял всё до конца и… не онемел, а… Мне многое нравится у них, но что мне не нравится – это морально-судейский тон, каким они читают нотации миру или орут на мир. Создаётся такое впечатление, будто они знают, где выход! Но они – вешаются и колются, даже не помолившись на прощание… чего же они смеют требовать от других? Это, может быть, как раз то, что я, встречая у тебя (иногда в стихах), не могу понять. Знаешь ещё что? Я всё-таки была не права, когда сказала, что «Чёрно-белые танцы» лучше «Сроков»: здесь – «Грязных слёз Мне не надо», там – «Прекращай… Я…» - и ни одно из них не лучше другого! Хотя… (я не сравниваю; это просто междометие моих мыслей). Обрати внимание: я написала о скитаниях флейты «звучали», т.е. в прошедшем времени, потому что сейчас –
О, маленькая девочка с глазами волчицы,
Спи сладким сном, не помня о прошлом.
Дом, где ты жила, пуст и заброшен,
И мхом обросли плиты гробницы
Маленькой девочки с глазами волчицы.
Поэтому я большую часть времени – «плачу», повернувшись лицом к стене. Откуда это? «Повернувшись лицом к стене»? А? Ах, да? Конечно же. Вспомнила. Ну ладно… До свидания. Надеюсь, я скоро увижу тебя. Наташа.
19 мая 1999
22.00
Здравствуй, моя миленькая Света!
Надеюсь, это письмо каким-нибудь образом дойдёт до тебя. Не знаю, правда, каким. Может быть, я сама передам его тебе, когда выйду из этого скверного места. Не буду докучать тебе описанием всех скверностей: я просто устану и, к тому же, мне жалко тебя. Лучше я сразу перейду к размышлениям о жизни (или о её противоположности, что, конечно, вернее). Похоже, моим опасениям суждено оправдаться: как только я освободила в голове место для мыслей, они так и полезли оттуда, отталкивая друг друга и не соблюдая ни одного правила логического этикета. Так что не удивляйся. А если всё же удивишься, то отнеси это на счёт тяжёлого бесконечного сна. Я сплю почти беспробудно. Благодаря этим снам я уже знаю, что самоубийца после смерти сидит в пустом стеклянном двухэтажном доме (в стиле модерн) на дне сухого (стеклянного) фонтана. Он одет в красное (в горошек) платье, его подбородок покоится на коленях, вокруг которых обвиваются руки, а два недоразвитых иссохших крыла висят по бокам. Так он и сидит, честное слово. А ещё я знаю, что за синим бархатным занавесом открываются белые колонны, и поющая женщина с чёрными волосами тоже одета в синее бархатное платье. Но я буду тебе писать не о снах, а о трезвых мыслях, которые возникают в редкие промежутки бодрствования. Хорошо?
Пришёл конец зимней спячке, зимнему солнцестоянию, весенним кошмарам, всяческим тайнам и исходам их. Узнавание прошлого почти безболезненно, обрубив концы всем надеждам. А также – почти неотвратимо, лишь в трудные минуты смягчённое робким «а почему бы и…». И теперь мне хочется уйти, я не могу больше быть здесь.
Боже мой, я отказывалась от всего: успех, престиж, замужество, деньги. Говорила: «Ничего мне не надо, а надо только любви!» Но это было всё равно, что просить: «Возьмите вот эти тряпки, труху, осколки, а дайте мне сияющую звезду!» Как?! Неужели я не знала, не знала о шансах: о том, что их нет? О других? Какие они?! О себе? Какая я?! Зачем и кому нужна – я? Стоп! Тут вышла ошибочка… В общем, кому нужен этот разговор? Ни-ко-му. Даже мне. А о чём, о чём он был-то? Ой! – и это уже истерический смех – о философии. Ну да, может, ещё и о поэзии. Ну как? Невероятно, не так ли?
Только не надо писать о мягком вечере, о дне, прошедшем на дне катастроф. Я ненавижу эти отказы! (и плачу сейчас) Не я ли решила идти на заведомо проигранные предприятия, смиряясь с унижением и неловкостью? К чему же тогда эта внутренняя гордость? Жить достойно и умереть достойно – глупее и смешнее, пожалуй, ничего не придумаешь. И всё-таки можно внутренне наслаждаться твёрдым отказом от всего слишком человеческого (Что благородно? Окончить институт, выучить три языка – и работать потом почтальоном. В полном одиночестве и без взглядов со стороны. Ты скажешь, это невозможно? Ну-ну, ведь можно ещё позволить себе… Нет, ты скажешь: это не благородно – это – глупо. Я согласна), с тем, чтобы броситься во что-нибудь нечеловеческое уже целиком. Нечеловеческое? «Ах, монсеньор, вы слишком многого требуете! Вы слишком мало дали мне, монсеньор!»
Если знаешь – молчи. Что ты имеешь против вечности? Пусть ты, как камень, обветришься и высохнешь на солнце, но зато ты будешь. Наше мрачное кокетство со смертью: «Хорошо, что она умерла молодой!», «Умер? Ну и что», «Я не боюсь смерти» и многое другое – какое право мы имеем на эти высказывания? Разве мы уже умирали? Нет, покуда мы живые, мы никак не коснулись этой области и не вправе судить о ней. Это горе, когда человек умирает. Если знаешь – молчи. Но если не знаешь – тем более молчи. (Наплюй на эти слова, я отказываюсь от них: это – трусость (животный страх) и вежливость тут ни при чём).
Я сегодня в зеркале видела зелёное лицо. Ты даже не знаешь, какое удовольствие доставляют мне все эти сказки. А если не сказки – а сны, или чей-нибудь бред? Я тоже почти уверена, что смерти нет. Почему я так уверена? Не знаю: мне так кажется. Но не волнуйся: я молчу. И всё же, когда я умру, я буду бродить по болотам, и буду вся зелёная, и люди меня не будут видеть, разве что иногда… Ну что, испугалась?
Я не могу больше писать, потому что меня уже нет. В какой вечности летает эта мелодия?
11.05 (утро)
Опыт ночи: Во всём наше положение смешно и позорно. Держимся мы только за наш последний обман (последнюю мысль, или – правдивее – последнюю надежду). Вот и получается: мы на сантиметр прогрызли стены и стоим, обессилевшие, обалдевшие, ни к чему не годные – и всё же обманутые. Но ты думаешь, я стану отрицать Истину? Вовсе нет! Ведь иные пробивают стены, пробивают совсем. Даже нам удалось заглянуть в щёлочку – правда, мы тут же отшатнулись и удрали быстрее, чем самые пугливые зайцы на свете. Что же видно там, за стеной? О, пускай же в священном трепете все закроют глаза! Ибо нам удаётся взглянуть в лицо Истине, единственной и достоверной истине из всех доступных человеку. А если мы попросим слова описать её – ни «ужас», ни «отвращение», ни «страх» здесь не помогут. Ибо она прямо не терпит любых слов, она есть – абсолютное молчание. Больше же всего не терпит она разума, ибо созерцать её могут наши последние (самые глубокие) чувства. Если бы ты видела с каким остервенением она топчет все попытки рассуждений, как заглушает их слабый голос своим ледяным, железным молчанием! Абсурд – очень недостойное для неё название. Ведь Абсурд – нечто ложное и, потом, противоречивое. Нет, её зовут Истина. Но есть у неё и другое имя – Смерть. Понятно это? Тот, на кого она взглянула, - уже помеченный. Но он уже может спастись, если убежит: конечно же в Жизнь и Ложь. Но знаешь, какие сильные дозы Лжи ему необходимы? А как же? Ведь она, как ты понимаешь, не любит отпускать на волю рабов: тонкая ниточка остаётся всегда. Оттого-то фанатически-религиозные люди, такие и фанатичные (Мишучков): им нужно очень много усилий, чтобы ослабить трение ниточки. А если не убегать, если остаться? Здесь счёт идёт на мгновения. Метроном отсчитывает смертельную дозу чрезвычайно быстро. И человек бросается в свой замечательный провал.
А мы, убежавшие? Жизнь-Ложь любит нас особенно чутко и нежно – как мать – своих заблудших детей. Наш последний путь она отмечает самыми лучшими знаками внимания. Но мы всё равно смотрим на неё со злостью и исподлобья, ибо где угодно нас может подстерегать Госпожа. Она выскакивает, как пантера из-за кустов: отвратительная, безобразная, и встаёт перед нами с оглушительным рёвом и со всей очевидностью.
И вот, когда отовсюду раздаётся шёпот «Оставь! Оставь!», мы пускаемся в путешествия – но какие? Что значит «распалась связь времён»? Иногда мы можем и смеяться – и не над ситуациями, а над сущностями – но ведь не только весело разговариваем мы со своими божественными мертвецами! Есть такие ночи… Как ты думаешь, должен быть на земле Храм Плача обо всех умерших от Сотворения Мира до Наших Дней? Может, мы должны построить его? А как он должен выглядеть? А? Всё в этом мире просто, разумеется. Но вот откуда у нас такие мечты, чёрт возьми?! Оставь, оставь! Сколько видений – самых прекрасных – ещё родятся и умрут, и что может быть лучше их? Почему бы не отдать всё за право бесконечно любоваться бесконечностью, т.е. представлять себе звёздное небо? Какие ещё существуют ангелы? Оставь, оставь!
(Прости за философствование).
21.15 (вечер)
Знаешь, если бы мне предложили спуститься под землю, и я бы начала спускаться, а земляные ступени обваливались бы у меня под ногами, а ход становился бы всё ;же и ;же, пока не превратился бы в глухой и тёмный ручеёк и не сомкнулся бы со всех сторон, и я бы потеряла зрение и слух, а потом открылись бы провалы с предупреждениями «Ты уже не вернёшься назад!», а я бы всё-таки стала спускаться и по бокам меня были бы бездны – чёрные, и одиночество – вечное, то… как ты думаешь, на каком этапе я бы сошла с ума?
И это… упражнение в смерти… Дерзить на всё… de profundus ad te. Oomine, clamair… Это случайности.
Из пропасти к Тебе, Господи, взываю.
О! как позволил Ты, обрести мне надежду?
Ведь пропасть стала ещё глубже: что сделал Ты?
Что сделала я? Зачем отреклась я от знаний?
Я могла быть спокойной, могла лишь смеяться – и вот:
Я не хочу смеяться, о Господи! Я хочу плакать!
Я хочу плакать и из-за слёз не видеть Тебя.
Тайна Твоя должна скрыться глубже, о Господи!
Что означает – любить ещё выше себя?
Что означает – хотеть, искать и найти?
И почему мне тебя не найти никогда?
О, научи меня, что означает «понять»?
О, научи меня границам Своих владений!
Правда ли, Боже, что смирение чуждо Тебе?
Правда ли, Боже, что Тебе милее проклятье?
Как это страшно: когда не ответ, а молчанье.
Из пропасти, Господи, я взываю к Тебе.
Это не стихотворение: сама знаешь почему. Ужасно хочется спать.
Спокойной ночи!
12.21
Да! Я говорю – это не стихи. Я пишу просто то, что думаю, соблюдая размер. Поэтому я не отвечаю за это, но имею, таким образом, возможность обо всём рассказать тебе.
Я хуже всех. Другие – хуже. Ницше
Я заполняла многие обрывки
Печальных мыслей, светлых и прекрасных.
И принимали мысли благодарно
Такого гостя и его тоску.
И так мне легче было выносить
Тех, кто вокруг. Других, других, других.
Другие – хуже? Хуже, хуже, хуже.
Какая жалость. Как печально. Нет!
Я не согласна с этим… Но зачем
Писать на грязной тумбе «Nihil», «Nada!»?
Или ещё: «Пусть тени станут гуще,
И вырастут в коричневый покой!»?
Без воли
– Не надо думать о грустном.
Доверься судьбе.
Молчанию будь послушен
И только себе.
– Твои золотые фразы –
Как ковш для огня.
Но светлый огонь ни разу
Не трогал меня.
– Ты знаешь закон стремленья
И тренья о твердь?
Отмщенье за жаркое тленье –
Холодная смерть.
Жалобы турка
И если уж ко мне приходит радость –
То чтобы до конца она была.
И если уж печаль – то до конца.
Но скажут мне: «Не радость – лишь отчаянье
И не печаль – лишь глубина безумств
Твои мечты и жизнь твоя!» – Вы правы!
«И к гибели ведёт» – Да, может быть!
Я силу рока чувствую сполна.
Она издалека ко мне приходит
И сети мне плетёт, и для меня
Готовит западни страшнее прежних.
И то, что это правда, в те мгновенья
Я точно знаю, но не страшно мне.
Хоть и она не до конца пугает
И хочет притвориться или шуткой,
Иль просто глупой мыслью, иль мечтой.
Возмездие наступит за презренье
Того, что жизнь нам преподносит в дар.
Я так и поступаю, хоть и знаю,
Что это – грех, и тем вдвойне виновна.
Я клятв своих, желаний не держала
Доселе ни одной. Когда стучалась
Я в дверь – шептала страстно: «Навсегда».
Когда же мне её приотворяли –
Назад уже смотрела, а когда
Меня впускали за порог – рвалась
Скорей назад, скорее прочь оттуда!
Неужто же огням, что мне давали
Так много, не прося ничто взамен, –
Неужто им остаться лишь огнями
По сторонам от моего пути?
И солнцами не стать уж никогда?
И не прервать мой путь, сказав «Довольно!»?
Ведь, кажется, они и я – мы вместе
Всегда открыты, так друг друга стоим…
Неужто же, действительно есть рок,
Меня ведущий прочь из жизни этой?
Ах, думать не хотела бы я так…
Я б вымолить хотела этой песней
И песнями другими у богов
Прощенье…
Но наверно, не красива
Для слуха их и не нежна она.
Иль, может, посылают наказанье
Они как раз за песни? Может быть,
Специально так устроено, чтоб людям,
Не слышащим божественные звуки,
Не так обидно было? Ведь они –
Несчастны. Но зато они не гибнут.
Ах, гибель, ты не стоишь сожалений.
И тех призывов страстных, что к тебе
Я посылаю часто. Мир же – слишком груб.
Аллея
Чей-то взгляд печально-длительный
Мне согласием ответил.
И, суровый и решительный,
Поднялся горячий ветер.
Разметнулись с шумным трепетом
Запылённые деревья.
И расширилась торжественно
Жёлто-серая аллея.
Для чего мне эта музыка,
Обручившаяся с пылью?
Это счастие минутное?
Это странное веселье?
Я ловила эту музыку
И дышала этой пылью…
Было всё вокруг разрушено
И конец пропал из виду.
Светочка, я пришла в палату, проводив вас с Ольгой. Как хорошо, что вы ко мне пришли! Спасибо за шоколадку. Я её сейчас ем с величайшим удовольствием. И перечитываю твоё письмо. Оно такое прекрасное. И особенно твои воспоминания о наших походах. И ещё – «Если бы Бог дал мне голос – распахнула бы глотку и прогремела…» (и вообще всё стихотворение). Но оно тоже нечеловеческое, по крайней мере, по масштабу этого размаха («Но» здесь явно не к месту, «тоже» - тоже). А правда, ты бы протянула прощенье и светлое небо, а сама бы осталась? А я - уже нет! Дальше. Видишь, кончается бумага. Придётся слезать с кровати и лезть под кровать. Посочувствуй мне, пожалуйста.
Ну вот, я достала бумагу. Извини за длину письма; впрочем, она соответствует длине моих дней. Особенно мне нравится предложение «Давай, я не буду больше утомлять тебя прозой?» (но ты, конечно, понимаешь, что не потому, что твоя проза утомительна). Хотела бы ты учиться на отделении прозы? Интересно, что они там, вообще, изучают? Книги читают, наверно, и всё. Я бы, честно говоря, хотела учиться на двух (трёх) оставшихся отделениях, кроме поэзии. Но это если относиться к поэзии серьёзно. А я вовсе не собираюсь к ней так относиться. Поэтому мне очень хочется… да! И что ещё здорово: «коротко-шипящее слово». Я явно не могу похвастаться таким шипящим ожиданием. Но, может, ближе к 20-му числу ситуация изменится. Кстати: зря ты говоришь, что я не выйду к 20-му числу. По крайней мере, в субботу я могу вырваться оттуда. Но не рано ли это, а?
Пишу тебе уже из дома. Окно открыто. Ночь (2 часа). Открытая форточка – резкий разрыв, провал, широкая дорога. Широкая, широкая заснеженная дорога к небу. И музыка Бетховена.
Из безмолвия не рождаются проклятия. И эти откровения приходят неслышно, на цыпочках, но об их присутствии ты узнаешь сразу. Они – самые гордые существа на свете. Нельзя сказать им: «Подождите!». Они не станут ждать… Им надо раскрыть все двери, чтобы они нашли себе ход. И сделать это нужно немедленно: бросив всё, не зажигая свечей, кинуться навстречу. Можно поскользнуться и разбить себе нос, и когда ты будешь лежать на полу, быть может, они придут утешать тебя.
Белые стихи можно сравнить с ритмическим вытягиванием невода из воды, но рифмованная поэзия подобна тому чуду, когда рыбки сами выпрыгивают из воды прямо тебе в руки: рыбки – рифмы. Разумеется, речь идёт о настоящей поэзии, ибо вымученные стихи похожи разве что на рыбалку удочкой с хлебной наживкой на крючке. Нет (ну люблю я это слово!), всё – касательно меня. А тебя?
Обрыв
Кровь тростника на песке –
Это великая тайна.
Он нёс одежду детям подземелья,
Но снова задержался у воды
Суть в том, что уж которую неделю
Он наблюдал восход дневной звезды.
На небе разметнулись облака
И резкий ветер их погнал по кругу
А далеко в полях играли вальс,
Но это было бесконечно чуждо.
Он медленно склонился над отвесом
И выслушал заклятье серых снов.
Он был отмечен брызгами как вестник
Туманных непроснувшихся богов.
А там, где осязался светлый берег,
Молчали ослеплённые пески.
И тростники ломались и желтели.
Но там уже кончался этот мир.
Он вспомнил вдруг необычайно ясно,
Как девочка из антикварной лавки
С мучительно-молящею улыбкой
Без устали его предупреждала,
Чтоб он не приходил сюда один.
Когда темна вода и солнца мало.
Сон перед казнью (Воскрешение Европы)
Go on and on
Я вешаюсь, но мне не надоели
Сады, дворцы, сирени прутья.
И вызываю я – хоть очень сожалею –
Большой плевок на всякое искусство.
О висельник, это не страшно.
Я в силах тебе помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Рождение будет легким
Вдоль зала пройдет ветерок
И утренний звон колоколен
Простит красоту без тревог.
Акация станет белой
И нежно-зелёным – сад
Гонцы королевства эльфов
Забудут пути назад.
Часы не заметят время
В гостиной, где правит лень.
Достав половину стрелок,
Уснёт в зеркалах сирень.
Сойдутся и вновь растают
Следы музыкальных фей.
Но гордый ангел рояля
Привыкнет думать о ней.
Но лунный ангел рояля
Полюбит встречаться с ней
Когда на мостах сверкают
Дорожки ночных дождей.
На мягкое утро станции
Глаза распахнёт лишь самшит.
Как чисто пока дыхание,
Мир спит и не видит обид.
Она будет ждать, и море,
Омытое ливнями гроз,
Свободно вздохнет во взоре
И ворохе рыжих кос.
И в нём отразятся звёзды
И вечности тихий свет.
Легко набегают волны
И тут же стирают след.
И голос, играя с ветром,
Поднимется выше звёзд,
Развеется горше пепла,
Окликнет сильнее слёз.
И станут соблазны – верой
И запахом – каждый миг.
Смотри, как уже воскресшую
Европу уносит бык.
Вот видишь, совсем не страшно.
Когда я хочу помочь.
Пусть примет дар полного счастья
Твоя десятая дочь.
Извини за качество чистописания. Просто уже очень поздно. Но сегодня у меня пиршественная ночь (догадайся почему). Как глупо.
Приветы! Приветы!
Наташа
20 мая 1999
Здравствуй, Светочка!
Вот, обрати внимание на мою бумагу. Это, конечно, немножко не то, что я хотела. Эта бумага ещё не совсем серая и линии не такие тонкие и к тому же синие. И всё-таки это уже близко к идеалу. Как в том стихотворении Анненского:
Из заветного фиала
В эти песни пролита.
Но, увы, не Красота –
Только мука идеала.
Как ты там себя чувствуешь? Расскажи об этом: мне очень интересно. Ведь наше дело близится к концу, не так ли? Начало я помню прекрасно; кстати говоря, я недавно услышала, что ничто так не сближает людей, как участи в общем нехорошем деле. Но это, конечно же , шутка.
Ах, Света! Только что поднялась к себе (как всегда, немного грустно и хорошо от встречи с тобой. Глаза у тебя, действительно, постоянно грустные и такие же прекрасные, как и раньше) и прочитала письмо. …..
Ты пишешь, что перестала смотреть с надеждой в глаза, что хочешь, чтобы тебя оставили в покое. А я, наоборот, после встречи с тобой стала к ним доверчивее относиться, перестала ощущать, что все люди – волки. Они мне уже не страшны, потому что есть ты. И сестёр с братьями я перестала искать, но не потому, что мне ничего не нужно, а потому что есть ты.
20.00 (после звонка). Ну что? Ох. Всё, что хотела написать, - теперь не хочу. Полюбуйся, пожалуйста, на примере моего письма, как можно «перестроиться». И можно ли.
Я, знаешь, могу поворчать. Хочешь? Позлиться могу. А что я ещё могу?! У меня почему-то на язык не лезут серебряные точки, ни розовый, ни жёлтый снег. А ведь до последнего времени я была уверена в его абсолютной реальности и непосредственной важности для нас. Нет, Свет, это – нехорошо. Это – недоброе. Ты чувствуешь, как оно привязывает нас к внешнему миру? Зато – хоть что-то привязывает нас к внешнему миру. Сейчас подожди, я вспомню своё заклятие – «О вечер! Приди и успокой меня, ты, мудрый! Освободи меня от власти властного дня. Выше страсти, глубже скорби и радости несёшь ты меня по тихим, спокойным волнам; капли слёз – брызги твоего моря, о вечер!»
Ну вот. Это помогает.
Светочка, я что-то не понимаю о чём ты говоришь. То есть я понимаю и всё же не понимаю. О чём ты?! Светочка! Ты кого имеешь ввиду, когда говоришь, что люди – ненасытные? Уж не нас ли? За кого ты беспокоишься по поводу отсутствия мыслей? Уж не за себя ли? Это чертовщина какая-то! Чего же ты боишься? Заснуть?
Ночи становятся страшными, скучными – дни.
Дни – просветлёнными, ночи пугают своей пустотой.
Гении многих веков призывают: «Молчи!»
Я и сама не хочу. Говорить ничего.
Ни говорить, ни исследовать, ни созерцать.
Но больше всего на свете не хочу я заснуть.
Спать – не больно, не страшно уже никому.
Мир – колдун: он сны навевает неспешно.
Неотвратимо, легко, незаметно, но я – не хочу!
Так что ли? Но это по меньшей мере – по-детски (ибо даже если ты захочешь «заснуть» – ничего не выйдет. Ты же знаешь это), ……
Теперь насчёт точек. Я очень часто вижу их; как они летают. При этом глаза у меня совсем не уставшие, а они – серебряные, большие. Я сказала об этом врачу. Провели компьютерно-рентгеновское обследование связи между моим зрительным нервом и мозгом и установили, что галлюцинаций у меня не может быть. Врач объяснил это повышенной чувствительностью к незаметным для других вещам (?). А я никак не могу понять, молекулы это или души. Понимаешь, для молекул они слишком ласковые, но для душ слишком (слишком!) маленькие. (Не обращай внимания. Всё – бред!)
Свет, ты боишься одиночества? Это ужасно. Не знаю, что может быть хуже этого. Но почему? Это, наверно, какой-нибудь… неправильный страх.
Есть область тьмы за окаёмкой света
Её случайно встретивши – лети.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ибо, упав, ты позабудешь свет.
И не заметишь, как забьются раны.
Ты будешь жить в местах, где жизни нет.
И назовешь всё лучшее – обманом.
Смотри же, ты не сможешь говорить
Ни «да», ни «нет», ни «чувствую», ни «знаю».
Ты высохнешь, пытаясь ублажить
Чужую страсть к потерянному раю.
А в тёмном свете странствуют свободно
Серебряные тени, чёрный змей.
Для них блаженство вечности – бесспорно.
А эти души – в образе людей.
Они упали за пределы света
На пустыри обугленной земли.
Куда как страшно ангелам в ночи
Внезапно пересечь границу эту.
Ты, конечно, узнаёшь здесь свои рассказы о Небе (кстати, и Плотин думает также). Но, мне кажется, твоё Небо – светлое, а мой Свет – тёмный (но это не ночь), а в нём скитаются серебряные тени и чёрный змей. Ты можешь себе представить тёмный свет? Он светится изнутри (как свет), но таинственнее и не режет глаза (как тьма).
Наташа.
Май 1999
Здравствуй, моя сладкая S!
Как ты, сейчас ночь (12 ч.) и я никак не могу представить тебя. Ты находишься в своей комнате – это я, конечно, понимаю. Но – что ты делаешь? Неясно. Совсем. А я представлю тебе возможность пофантазировать на тему меня. Тишина, большая палата, огромное окно в ночь. Воют собаки. Это хорошо, что они воют: они и отпевают всех умерших, потому что люди забывают делать это, а плакать – неспособны. Две бабушки спят, бальзаковская Девушка – читает. Я сижу на кровати и пытаюсь приглушить шуршание бумаги. Вот и всё. Но неужели это пройдёт и завтра будет новый день? Дураки всегда удивляются.
Не помню, говорила ли я тебе, что в ванной есть большое окно? Это очень редкое (если не единичное) явление: ванна и окно. Особенно вечером, особенно, когда идёт дождь. Там – пасмурно, люди ёжатся и разбегаются, чёрную крышу тоже знобит: она, как мурашками, покрылась каплями – а ты, значит, лежишь в тёпленькой ванне, переводишь взгляд с кафеля на кран, а с крана – туда, и, чёрт возьми, это страшно хорошо: страшно хорошо; причём при электрическом свете это абсурдно хорошо, а без него – хорошо смертельно.
……….
. А я сказала ему: «О любимый, подари мне счастье любви, а не счастье свободы! Я уже вижу свободу: все предметы обнажены, сорваны все покровы, дуют ветры, сметая всё на своём пути, наши души в этой ночи беззащитны, нищи, – там смерть притаилась у входа: закроемся от неё: будем дышать вдвоём: только лишь страсть может жизнь сохранить в урагане ночном, – а мы будем – со смертью играть: только лишь страсть. Если ж мы вместе с ней полетим – значит, мы умереть хотим; если умерли мы от любви, если мы все границы нашли – значит, будем опять играть: только лишь страсть».
А он ответил: «Как век, стекают истины: ночь в слезах». Представляешь?
Мы часто спорили, плачут ли боги. Я говорила: «Да, и не меньше – больше нас». А он: «Боги – плачут? Я бы отдал всё за одну их слезинку. Но, увы…»
Мы могли бы быть счастливы? Да, мы действительно были счастливы, пока наверху (а мы были внизу, под землёй) не сгорело три красных солнца, а в наших душах не воцарился покой. И тогда –
Ещё догорают огни
И больно ранят осколки.
Но тишина уж покоится в ясных лучах зари.
Не выдержав правды света
сердце
падает в бездну бездн.
Так это была – болезнь?
Я бы нисколько не удивилась, если бы узнала, что он висит на кресте, в подземной пещере (за то, что при всех проклинал богов), и мне бы хотелось быть прикованной за ногу, цепью, к столбу этой пещеры (ведь и я за свою жизнь извергла немало проклятий). Столб поддерживает своды пещеры, а за столбом – лужа, довольно, впрочем, глубокая… Рядом с крестом – вязанка хвороста: ведь каждый день Дьявол приходит сжигать его. Но я - не вижу этого; я всякий раз засыпаю и просыпаюсь, когда уже всё кончено. Я умоляю его бежать (Куда?).
Он: «И чего я хочу – даже боги не смеют хотеть».
Я: «А стоит ли?» Кап… Кап… «Гордость твоя непонятна мне».
Весь мир – порождение больного воздуха, но гость нашей пещеры возвестил: «Вы свободны!», и я сняла его с креста и отёрла кровь с его запястий («Друг! Об этом нельзя даже молчать»). Мы летели над горами Кавказа по направлению к Кавказскому морю, о котором мало кто, кроме местных жителей знал. Мы шли по берегу. Нашу судьбу должна была решить одна маленькая девочка. Её дом стоял так близко к морю, что волны выплёскивались на крыльцо. Она жила там одна и никогда не выходила к людям. Неизвестно, чем она питалась: должно быть, воровала по ночам персики из ближайших садов; по крайней мере, утром люди замечали на песке её следы. Весь пол её дома покрывали какие-то таинственные знаки, выложенные ракушками.
Он: она скажет тебе, что Любовь и Смерть – одинаково прекрасны.
Я: здесь нам пора расстаться.
Мы идём, взявшись за руки. Мы уже так далеко не здесь, что не могли бы расстаться, даже если бы захотели.
Ой, всё! Эта болезнь – рак, ты понимаешь? Я ведь только вспомнила. Закрываю глаза и скачу, куда глаза не глядят.
Октябрь и Тайга
Золото хвои,
Знаки огня.
Вечная воля
Но не для меня.
Снова ты, что ли,
В зарослях спишь?
Там, за листвою,
Стелется тишь.
О, просыпайся!
Слушай меня:
Сонное счастье
Не для тебя.
Ты принимаешь
Тихий пожар
За колыханье
Солнечных чар.
Я истоптала
Склоны горы.
И разузнала
Смысл игры.
Золото хвои,
Знаки огня,
Жертвы весёлой
Хочет тайга.
Вечного круга
Бдение – ты.
Смерти по вкусу
Пляски твои.
Когда мы были с мамой в Москве на её защите, три раза ходили в Большой Театр и последний раз – на «Жизель». У нас был первый ряд на ярусе. Спектакль шёл – а я ревела, потому что знала, что больше я в Большой Театр уже не приду. Надо было видеть, как я ревела – неутешно и навзрыд (смешно, правда?)
Прощай свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны… золотые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в последний час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
А когда мы вошли в половине двенадцатого в пустое метро, то мимо нас прошли Мастер и Маргарита: это были точно они, никто бы не смог спорить.
Спокойной ночи или хорошего дня.
Наташа.
P.S. Обрати внимание на этот самодостаточный конверт: это же «вещь-в-себе» и выглядит она довольно аккуратно. (Я как та обезьяна, которая додумалась подставить ящик, чтобы достать банан).
8 июля 1999
Здравствуй, Светочка!
Сначала о мелочах. Логику я сдала (логик, мама и ты оказались правы), но Ольга не пришла (и ничего не принесла соответственно), а я принесла ей всё – и моя сумка раздулась и стала идеально круглой. Логик увидел её и говорит: «Так… Саквояжи, чемоданы, сумки – всё на первую парту». Это касалось всех – не только меня. В итоге девчонки оказались без учебников и им пришлось класть шпоры (которые они всё-таки писали) на пол……….
Я когда пришла домой – легла спать, а потом позвонила вам и сказала, что на пять дней залезаю в свою комнату, закрываюсь – и чтобы меня никто не трогал. И все согласились – вот что странно! Это так прекрасно было: я обрадовалась больше, чем от закончившейся сессии. И в эти семь часов (пока я была одна) мне было так хорошо: я слушала музыку и читала из трёх книг про средневековье, и смотрела картинки – там такие прекрасные картинки. А потом позвонила мама: она сказала, что приехала Лера, и что она взяла нам две путёвки в спортлагерь, и что заезд в воскресенье(!)……..
Пиши мне: твои письма мама будет передавать в спортлагерь, а мои – отправлять тебе. Я так не хочу в спортлагерь! Я собираюсь взять с собой магнитофон и штук десять кассет – но какое отношение имеет эта музыка к этому лагерю? Точнее, наоборот. Мне никуда не надо выходить из своей комнаты. Если бы это что-то могло изменить. Знаешь, как ужасно – вот так – и всё?
До свидания.
24 января 2000 г.
P.S. А это я тебе написала, Свет.
Когда сходят с ума, когда стены горят,
Страх всегда разделяет на рай и на ад.
Мне так жутко одной; подожди, расскажи,
Как иголки сосны превратились в ножи,
Как художники ада посмеялись над нами,
Как бесплотные сны обросли волосами,
Шевельнули когтями и легли на кровать…
Правый Господи, я не хочу исчезать!
Это всё-таки месть: за соитье шелков,
За предательство божьих вечерних судов,
За оранжевый цвет: в небесах и во тьме,
И за то, что безумие нравилось мне.
Здесь бесшумно и скользко, и очень темно.
Как я к свету хочу – не узнает никто.
Здесь сам дьявол дрожит – но последняя нить –
Эта вечная жизнь – стоит лишь попросить.
На границе судьбы – небеса Его глаз.
И завеса во храме уже порвалась.
И, спасая, легли покрывалом на лоб
Странных тайн ликованье и мессы ветров.
Февраль 2000
Здравствуй, моя Света.
Я совсем разучилась писать письма. Но я знаю, ты мне это простишь.
Можешь ли ты представить, какое это для меня счастье – твоё письмо? Это событие можно поставить в один ряд с лекцией Мишучкова или со звонком Стаса – но нет, это куда более хорошо для меня, куда более радостно. Большое спасибо тебе, Свет.
Я вчера была просто потрясена, когда увидела в твоём письме стихи. Хотя ты мне и раньше об этом говорила, и вообще у меня было предчувствие, что ты мне напишешь стихи, – но всё равно, когда я шла за пирожными, мне так радостно было, так безумно радостно. А почему? Ведь твои стихи вовсе не располагают к таким чувствам. Ну, во-первых, я их ещё тогда не прочитала. А во-вторых, мне просто было хорошо оттого, что ты пишешь стихи. Ты, конечно, спросишь: почему? Не знаю, Свет. Не знаю. Я почитала, Свет, Я посмотрела, что стало с твоими стихами. И вот мне кажется, что ничего с ними не стало. Это всё те же, всё те же твои стихи. И всё. И этим для меня всё сказано. Тебе, конечно, лучше знать, но я говорю о себе. Ты, Свет, вообще не веришь мне, ты столько раз уже говорила, что я вешаю вам лапшу на уши. Конечно, ты имеешь на это полное право. Но пожалуйста, поверь мне – я не имею вкуса, не хочу больше обманывать тебя. Да я бы и не могла здесь этого сделать. Теперь я уже всё помню. Я помню, что стихотворения должны быть скреплены болью, и могу отличить их от бесстрастных мифов, будь то мои, или чьи-нибудь ещё. Да как же ты смогла жить, после того, как написала: «Это – дождь метеоритный, Бог бросает в землю камни»? Глупый, конечно, вопрос.
Я хочу тебя попросить, Свет: если можно, дай мне, пожалуйста, ещё что-нибудь почитать. Мне действительно очень этого хочется, честное слово.
В твоём Екатеринбурге была оттепель, а все подумали, что весна. Моя Прага стоит унылая и голая. Ещё бы: ведь она пережила эту зиму. А когда-то она была цветущая, помнишь? Или это тоже было обманчивое впечатление? По-моему, это были просто чумные пятна на синюшной Праге.
. Как всё-таки всё запущено, ты не находишь?
Приятного сна (неважно где)
Наташа
31 июля 2000
Света, здравствуй!
Пишу тебе это письмо около трёх или четырёх часов ночи. Я только что вернулась с озера, Лерка ушла на дискотеку, Ленка спит, поэтому я ходила одна. Ночь безлунная – и было, конечно, немножко страшновато, темно, к тому же, несмотря на позднее время, постоянно ездили и останавливались какие-то машины (наверно, потому что сейчас лето, и все нормальные (и ненормальные) люди живут ночью). Где-то посередине дороги я увидела нечто, очень напоминающее очистительную машину в Питере. Оно было такое же большое, бесформенное, с длинными палками и сильно шумело. Я уж думала, не вернуться ли мне домой, т.к. оно полностью преградило дорогу. Это оказался всего лишь трактор с возом сена и рабочими с граблями на нём. Да, из темноты всё время вырывались огни, вдалеке светились какие-то круги, прожекторы; было похоже, что летающие тарелки, приземляются на поля. Мне даже казалось иногда, что я сплю. Но когда я вошла в воду… Свет… Чёрная вода, тебе бы понравилось, и мне понравилось тоже. А если лечь на спину… Знаешь, мне кажется, что если ночью, когда нет луны и туч, лежать на спине на воде – это всё равно, что лететь на космическом корабле, почти одно и то же. А я ещё в последнее время научилась плавать, лёжа на спине, одними руками, не поднимая их из воды и глубоко не опуская: около самой поверхности, легко, плавно. Получается так: и небо, и движение, и больше ничего. Я хотела плыть дальше (я купалась на первом озере, а оно, если идти вправо, соединяется со вторым и с третьим; там много озёр), но в темноте есть риск попасться в сети, наткнуться на водоросли: там везде торчали поплавки и рыбы стукались губами о мой живот. А так – можно было бы плыть всю ночь, медленно, спокойно, и никто бы не помешал. Я так уже плавала однажды, только это было утром: мы с Леркой и Лериным папой ходили встречать рассвет. Знаешь, это ничуть не хуже: тёплая вода, красная от лучей (или розовая?) и пар над водой. Потусторонний мир какой-то…
Тане опять приснился страшный сон. Мы с ней разговаривали о толковании снов: у неё на обложке двухтомного сонника Миллера – та картина Босха, где человек привязан к арфе, помнишь? Таня прочитала в том сборнике, который мы купили в Москве комментарии к этой картине (кстати, весь Босх ей безумно понравился), и выяснилось, что это не апокалипсис, а ад. Из этого Таня сделала вывод, что сонники – от дьявола (общаясь с Таней, приходишь к мысли, что все хорошие вещи – от него (шутка)). Вначале я не придала этому значения, а потом подумала: правда, почему они не изобразили на обложке рай? Это больше подходит для снов (рай Босха, чем ад Босха). В последнее время я очень увлекаюсь сонниками и вот что я выяснила: сны сбываются как бы по двум направлениям: по своему прямому значению и по значению сонника. Например, Лерке приснилось, что газеты (которых мы не получали четыре дня и из-за которых мама собиралась идти на почту) – пришли, и они действительно пришли, но и значение сонника – верно. И так было несколько раз. Но всё-таки что-то здесь не то. Может, того знания судьбы, которое даёт сонник, не должно быть у нас? Как гадание. Не знаю, по-моему, прямое толкование снов куда интереснее, куда глубже, к тому же настоящие вещие сны никогда не обманывают, и теперь я, скорее всего, заброшу сонник подальше. А ты что об этом думаешь?......
Ещё на днях я читала книжку «Звёзды и судьбы». Мне хотелось узнать, как сочетаются между собой стихии: Воздух, Огонь, Земля, Вода. Я думала: как же хорошо должны сочетаться Воздух и Огонь, или, например, Воздух и Вода. Воздух (мне казалось, это Небо) должен нуждаться в Воде, как в зеркале, где он видит себя в настоящем виде. (Мне всегда больше нравилось отражение неба в луже, чем само небо в этот момент. А тебе?), а Вода – смысл жизни Воды – течь и смотреть на Небо (любить его). Но оказалось, что хорошо сочетаются только Земля с Водой (бедная Вода), более-менее сносно Воздух с Воздухом, и иногда, действительно, – Воздух и Вода. Вода и Огонь, естественно, не сочетаются. Да, вот ещё что! Ты знаешь, что под твоим знаком Весов родились – как ты думаешь кто? – Цветаева и Ницше. Круто, правда? Не знаю, как тебе, но мне это очень нравится (хотя в последнее время я что-то сильно недолюбливаю Ницше)……
И всё же мне иногда становится страшно, что никто не будет молиться за нас, если мы вдруг окончательно окажемся там.
Ну вот и всё. Надо кончать. Скоро уже утро, прозвенит будильник, и я должна буду куда-то идти.
Жду ответа, как твоего возвращения (Это – то же самое; а, может, даже лучше?)
С любовью,
Наташа.
Дата неизвестна
Здравствуй, Светочка!
……………………………………………………….
Светочка, у меня тут всё время, пока я писала письмо, книжка Мандельштама была в таком хорошем месте открыта, такое стихотворение хорошее. Смотрю я на него – и хочется отрывочек тебе написать.
Чистых линий пучки благородные,
Направляемы тихим лучом.
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, –
Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, –
Только их не спугнуть, не изранить бы –
Хорошо, если мы доживём.
То, что я говорю, мне прости…
Тихо-тихо его мне прочти.
6 августа 2001
Здравствуй, Света! Как ты? Знаешь, я уже стала забывать, как ты выглядишь, но ты мне вчера приснилась во сне. Сон был такой отчётливый и мы с тобой так сильно поругались, что я вспомнила тебя даже лучше, чем если бы встретилась с тобой наяву. Ты стала мне такой близкой потому, что мы в конце сна помирились и вместе возвращались домой – и так хорошо понимали друг друга в этот момент. Шёл дождь. Сначала мы сидели между колонн Исаакиевского Собора, потом где-то в цирке, а уже в Оренбурге – шли пешком в 23-й микрорайон, но только к последней остановке, «Радуге», в дом, где находится магазин «Чайка»; мы там должны были жить на четвёртом этаже. Во сне ты говорила мне, что поняла, насколько интересно в жизни заниматься простыми вещами, например нарезать свёклу тонкими ломтиками. Я соглашалась с тобой от всего сердца. Не обижайся на меня, пожалуйста, Свет. Конечно, этот сон зависел от моего подсознания, но и без твоего второго астрального тела, Ка, дело не обошлось. Что же касается ссоры – трудно сказать из-за чего она получилась. Мы с тобой встретились после летних каникул в Питере и должны были вместе ехать в Оренбург. Это было в каком-то парке. Всё время шёл, как я уже написала, дождь. И то ли ты на меня была за что-то обижена, то ли я на тебя, но мы после долгого расставания не могли сказать друг другу даже слова. Наконец, я спросила у тебя, как прошло твоё лето. Ты неохотно ответила мне – «очень хорошо, я нашла там своих самых лучших друзей». – и мы опять замолчали. Ну, тут я сказала: «Знаешь, Свет, я наверно, пойду, мне пора», хотя встретились-то мы с тобой всего минут 10 назад. И мы пошли по разным дорожкам, а между нами был всё время кустарник. А потом этот кустарник, кончился и… Знаешь, Свет, мне бы так хотелось снова тебя увидеть. Я вдруг испугалась, что… а вообще-то всё глупости. Между прочим, есть такое поверье: чтобы сон не сбылся, нужно рассказать его утром в туалете, вслух. Кстати, поскольку каждой женщине нашей страны хотя бы по одному разу приснился Владимир Владимирович Путин, составлен особый сонник; вот, например одно из толкований: если Путин плачет у вас на плече – к дождю.
На самом деле это уже второе письмо, которое я пишу тебе. Первое вместе с тетрадкой, в которой был твой адрес, я забыла в парке около Эрмитажа. Там я успела только написать, что мы с мамой сидели в открытом кафе, на балконе, на втором этаже, в одном из переулков Невского, довольно узком, что светит солнце и что напротив нас – жёлтый петербургский дом, старый и облупленный и мне это, конечно, нравится. Но я потеряла твой адрес, а чтобы уговорить дядю Сашу найти мою записную книжку, потребовалось время – поэтому, Свет, извини, пожалуйста, за задержку письма, если ты его ждала.
Мы сначала приехали в гостиницу, а теперь снимаем комнату на 15-м этаже, станция метро «Озерки». Тут началась застройка новых районов высотками разного уровня из красного кирпича с треугольными крышами и башнями. Мы ходим в метро по этим дворам: по-моему, получилось очень здорово. И тут в 10-ти минутах ходьбы два больших озера с песчаными пляжами и соснами, недалеко Финский залив. Это хорошее место, и вот, что интересно: я встретила вчера здесь у метро Лену из нашего двора: она переехала в Питер работать и познакомилась с директором фирмы. Теперь он снимает ей квартиру в этом престижном районе. Пока она мне это всё рассказывала, я вдруг слышу крик – «Наташка!» - оборачиваюсь, и вижу – Ольга Книжник ( Прим. О\днокурсница)со своим Ромкой!! Они оказывается тоже здесь живут. Сегодня мы идём гулять по Невскому и его окрестностям, и по набережной Невы.
Вчера вечером здесь был праздник Морского Флота: очень много пьяных моряков со своими подружками, военный крейсер, поливающий широкими струями невской воды всех, кто стоит на набережной, и салют на светло-голубом небе – кстати, тоже красиво, как и ночной салют.
Но всё равно, Питер без тебя – это уже что-то другое, не то, что было раньше. С мамой хорошо, но ей всё-таки не нравится этот город, хоть она и не признаётся в этом, и не с кем поделиться тем, что видишь вокруг. Да я зачастую ничего и не вижу: мне иногда бывает как-то грустно и скучно тут. Я скучаю без Ильи, без тебя. Но теперь мне уже лучше. Возможно, я просто устала и мне необходимо отдохнуть.
Ещё я хочу рассказать тебе о Царском Селе: мы с мамой там были, там необыкновенно хорошо, мне кажется, даже лучше, чем в Павловске. Мы пришли под вечер, когда уже почти никого не было, как раз в тот день, когда кончилась жара, и начались грозы с короткими дождями. Собиралась гроза. Там – бледно-розовые башни, большие озёра, бронзовые статуи и очень красивые цветы между белых колонн. Там очень высокое небо. Ну, в общем, мы сделали много фоток и ты всё увидишь сама.
Знаешь, Свет, как только ты уехала, по «Культуре» показали фильм про философов. В течение 15-ти минут его действие заключалось в том, что три женщины и один мужчина за столом разговаривали о Гуссерле, Хайдеггере и Гегеле, причём на полном серьёзе. Мне, конечно, надо было досмотреть картину до конца и узнать, что же там у них случилось дальше, но очень хотелось спать и я ушла.
Спасибо тебе, Света, за кассету Инны. Знаешь, как мне было хорошо, когда я услышала «Колыбельную» в конце второй стороны? Ну, ты знаешь.
На этом, пожалуй, я и закончу своё письмо из Петербурга. Мама спит на маленьком диванчике. Напротив меня – фортепиано: дочка хозяйки когда-то училась в музыкальной школе. Здесь идеальный порядок: хозяйка аккуратная до неприличия. Всё по полочкам, на своих местах.
Пока, Свет!
До скорой встречи.
Наташа.
Дата неизвестна(2001)
Здравствуй, Света; извини за то, что снова пишу тебе. Всё, что я хочу сказать: пожалуйста, покажи мне свои новые стихи, если они у тебя есть. Ты спрашиваешь: зачем, говоришь ещё, что не нужно никому ничего показывать. Но ведь ты когда-то написала о неизвестном мне человеке: «Я люблю ясность мыслей твоих, твою душу, до холерного зуда в крови и до слёз». Точно такие же чувства я испытываю по отношению к тебе – и очень скучаю, жду, что ты мне напишешь что-нибудь. Особенно стихи. Я понимаю, конечно, что уже не оправдала твоего доверия, не сумела прочитать и понять то, что сказано в твоих стихах, потому что больше думала о себе, чем о тебе, не знала жизни, не знала боли, но не хотела признаться в этом. А это стало причиной твоего разочарования – не только во мне, но и в чём-то большем, так что даже страшно подумать. Прости меня ещё раз за то, что я была так многословна, и что после прочтения твоих стихов ответным действием с моей стороны всегда могли быть – мои собственные стихи, да ещё и такие, которые затрагивали очень личное в твоей жизни, то, чего мне, ничего не знающей об этом, непозволительно касаться: то, что я так поступила, очень сильно мучает меня. Если ты ещё когда-нибудь осчастливишь меня своими стихами, постараюсь, чтобы ничего этого больше не повторилось. Понимаю, что ты, может быть, никогда не захочешь этого сделать. Но я так хочу говорить с тобой, Свет… Ведь самого главного не скажешь обыкновенными словами. Всё равно ведь самое главное можно сказать только в стихах.
P.S. Я имею ввиду твои стихи, т.е. то, что через тебя на эту землю приходит.
С надеждой,
Наташа.
Дата неизвестна
О, Света! Это же здорово…
Я ещё хочу тебя попросить: никогда не думай, что ты мне надоела. Этого не может быть. Если тебе хочется побыть с кем-то – я всегда так рада, а если хочется уйти – я понимаю твоё желание, но, пожалуйста, не думай обо мне, тут всё в порядке и ничего не может измениться. Главное для меня – быть чем-то нужной тебе, вот и всё. Мне б очень хотелось, чтобы ты иногда воспринимала меня как неодушевлённую вещь, чтоб я не мешала тебе, но я так много говорю, что грешно мне мечтать об этом. Нет, на самом деле я думаю о себе и у меня нет совести, и вот доказательство: я бы была так же безумно счастлива, как в этот раз, если бы смогла прочитать твои последние стихи, все, прочти меня за эту наглую просьбу.
Света, всё, что ты говоришь о себе, о сопротивлении, о настоящей жизни души, мне очень понятно, так же как и твои стихи, эти песни (о Света, как же это здорово!), то есть не так, конечно. Но пиши, о чём ты думаешь, пожалуйста. Знаешь, несмотря на твои слова о том, что нельзя научить жить, твоя фраза «Перед смертью тело должно отстрадать всё, чтобы родиться в чистом духе» была одно время для меня – как верёвка для утопающего. И так далее. Даже самые твои безнадёжные стихи… Как сказал Мандельштам,
Прямизна нашей речи – не только пугач для детей:
Не бумажные дести, а вести спасают людей.
Наташа
Светлые миры, Письма подруге - Свете
© Copyright: Наталья Шешукова, 2011
Свидетельство о публикации №111121808097
Свидетельство о публикации №111121808097
Рецензии
Галина Викторовна! Спасибо за Письма! Очень внимательно всё прочитала.
Насыщенность духовного мира Вашей дочери ошеломляет и настораживает отдельными высказываниями. Виток за витком, и каждый, не уступая по раскрученности предыдущему, набирал и набирал обороты.
Как удержаться на орбите ребёнку, временами уходящиму за грань возможного и предельно допустимого?
Юность бесстрашна, она бравирует своим уходом, она не укреплена личностными связями, точнее, не у всех настолько укреплена, чтобы удержаться от опасного шага, скажем, любовью к маме, оттого порывы обид, задетого самолюбия, прессинг молодёжной среды, у которой свои бездумные и жестокие лидеры, жажда знаний, неумение их отсортировать на необходимые и бесполезные, опасные, даже переизбыток их, способны раскачать утлую лодчонку бытия, а ведь храбрецы, как правило, одиноки в океане подхвативших их страстей, точно также, и пред неумолимо затягивающей бездной.
Как часто наши помыслы не принадлежат лично нам! Это всего навсего один из роликов судьбы, её неземных выражений и проницания. Достаточно одного импульса - и красивого человека нет. Его мир приоткрылся только для тех, кто захотел услышать, сумел понять, чуть-едва прикоснулся к чудесной зарнице, вспыхнувшей для всех нас на мгновение.
Почему, зачем так кратко? Чтобы любили и помнили. Научались. Делали выводы. Много доказательств тщетности материального, но ведь и оно даёт необходимое притяжение, ориентируя, единственно, во множестве, - удерживает нас на земле, отягощает упрямо, не давая взлететь и летать раньше необходимого срока. Разве худо живущим просто жить?
Философия даёт крылья, но может и унести, увлечь увлёкшегося в иной, отвлечённый, стройный мир. Религия в избытке - точно также губительна, способна нарушить внутреннюю гармонию, не укрепляя крепость души, а истончая. Разрыв-трава.
Яцевич Надежда 21.07.2013 11:03 • Заявить о нарушении
Насыщенность духовного мира Вашей дочери ошеломляет и настораживает отдельными высказываниями. Виток за витком, и каждый, не уступая по раскрученности предыдущему, набирал и набирал обороты.
Как удержаться на орбите ребёнку, временами уходящиму за грань возможного и предельно допустимого?
Юность бесстрашна, она бравирует своим уходом, она не укреплена личностными связями, точнее, не у всех настолько укреплена, чтобы удержаться от опасного шага, скажем, любовью к маме, оттого порывы обид, задетого самолюбия, прессинг молодёжной среды, у которой свои бездумные и жестокие лидеры, жажда знаний, неумение их отсортировать на необходимые и бесполезные, опасные, даже переизбыток их, способны раскачать утлую лодчонку бытия, а ведь храбрецы, как правило, одиноки в океане подхвативших их страстей, точно также, и пред неумолимо затягивающей бездной.
Как часто наши помыслы не принадлежат лично нам! Это всего навсего один из роликов судьбы, её неземных выражений и проницания. Достаточно одного импульса - и красивого человека нет. Его мир приоткрылся только для тех, кто захотел услышать, сумел понять, чуть-едва прикоснулся к чудесной зарнице, вспыхнувшей для всех нас на мгновение.
Почему, зачем так кратко? Чтобы любили и помнили. Научались. Делали выводы. Много доказательств тщетности материального, но ведь и оно даёт необходимое притяжение, ориентируя, единственно, во множестве, - удерживает нас на земле, отягощает упрямо, не давая взлететь и летать раньше необходимого срока. Разве худо живущим просто жить?
Философия даёт крылья, но может и унести, увлечь увлёкшегося в иной, отвлечённый, стройный мир. Религия в избытке - точно также губительна, способна нарушить внутреннюю гармонию, не укрепляя крепость души, а истончая. Разрыв-трава.
Яцевич Надежда 21.07.2013 11:03 • Заявить о нарушении