Эх, Ленка...

Ленке пошел десятый год. А мать ее работает в швейной мастерской, шьет на мужиков телогрейки. Мужики эти лес валят, вывозят его  к железной дороге, телогрейки на них огнем горят.

 Ленка представляла, как на мужиках горят телогрейки, пламенем горят, обязательно синим, от которого, наверное, не так больно, как от красного. Да если бы пламя было настоящим, красным, то мужики весь лес сожгли бы и сами погорели. А то вот только телогрейки на них горят. И не помнит Ленка случая, чтобы какой-нибудь мужик от телогрейки сгорел. Слышала она, что от водки, от самогонки некоторые сгорели, но это совсем иное, это не от телогрейки.

 Было время, когда Ленка садилась на теплый пенек свежеспиленной осины или березы и убаюкивала куклу, а сама зорко наблюдала за работающими неподалеку мужиками – не вспыхнет ли какой из них. А если вспыхнет, то что будут делать другие? Убегут от него или тушить будут? Но телогрейки не вспыхивали, сколько не ждала Ленка, лишь иногда на них появлялись белые бабочки. Ленка подходила поближе, рассматривала бабочек, но это оказывалась белая вата, выступающая там, где рвалась телогрейка.
 А прошлым летом, когда Ленка переставала верить в горящие телогрейки и, казалось ей, разбиралась в жизни не хуже самой недальней соседки бабки Елены, мама привела в дом Митюню Оглушенного. И было это накануне первого сентября, когда Ленка по десять раз на дню, а то и больше  - но больше она считать не умела -   вытаскивала из нового портфеля книжки, тетрадки, карандаши, все это богатство ласково гладила, разговаривала с ними и вновь складывала в портфель. И думала, и волновалась – хватит ли всего для школы. И представляла, как будет читать книги, как будет красиво писать в тетрадях. И ей хотелось скорее и скорее в школу. Чем ближе первое сентября, тем больше хотелось.

 Мама успокаивала:

 -  Да всего хватит тебе, дочка, учись только. Лучше учись. А не выучишься, то будешь вот как я шить на мужиков телогрейки.

 Ленке и возразить бы – а чем плохо, если умеешь шить телогрейки, но она не возражала, молча  давала себе слово, что будет учиться на одни пятерки.

 Митюня тоже попытался было помочь Ленке с портфелем, поговорить с ней ласково, но Ленка все и сразу расставила по местам:

 -  В мой портфель не лазить! Гляди да гляди за вами тут. Чуть отвернешься – враз сопрут чего-нибудь...

 Ленка ожидала, что Митюня обидится на ее слова, а он не обиделся. Мама же сказала:

 -  Нельзя так, дочка, со старшими разговаривать. Он же тебе добра желает.

 -  Ладно,- сказала Ленка, - добра так добра. Пусть желает, мне не жалко. Но к портфелю пусть не подходит.

 Мама вздохнула:

 -  Где ты только учишься всему этому, босомычка. Придется изолировать тебя от бабки.

 Ленка не совсем поняла, как это изолировать, но присмирела насколько могла. Раздумывала:"Изолировать они не изолирывают,
 А привязать могут. Посадят дома и скажут – за порог ни шагу."

 Слово себе давала, что учительнице в школе отговариваться не будет. Иначе, как говорит мама, - пойдешь с мужиками лес валить да сучки обрубать.

 Первый день в школе, как Ленка ни сомневалась, прошел благополучно. Она даже оглядеться не успела, а учительница уже сказала, чтобы шли домой и никуда не заходили. Ленка и не заходила никуда. Только за одним сараем решила еще раз портфель проверить – не оставила ли чего в школе. Только разложила книжки и тетради, как откуда-то взялся соседский пес, которог все почему-то звали Милкой. Увидев присевшую Ленку, Милка полез к ней целоваться. И прямо по книжкам и тетрадкам своими лапищами заперебирал. Ленка аж взвизгнула от неожиданности. И поняла: испачкает он, порвет тетрадки. Навалилась на Милку,вырывая из под его ног книжки и тетрадки, ругая его про себя: «Дурак. Откуда ты взялся. Уйди же…» Нет-нет собрала все свое имущество, затолкала в портфель и пошла домой, обиженная на Милку. И потом до самого вечера не глядела в его сторону, как бы он не увивался виновато перед ней.

 За первым днем пришел и прошел второй, потом третий, четвертый. Со школой Ленка освоилась, она даже надоедать ей стала: все одно и то же, одно и то же. Ни читать, ни писать сразу не учат, медлят что-то.

  А тут еще мама с Митюней приставать стали:

 -  Зови папой, дочка, а то ты все Митюня да Митюня. Ну что тебе, трудно назвать? Это же легко, это же все мальчишки и девчонки говорят – папа, мама. Раз назовешь, другой раз назовешь – и привыкнешь. И легче станет. Не противничай. Ну, пожалуйста.

 А Ленка и не противничала вовсе. Иногда слово это – папа – готово было уже произнестись, но не произносилось. Потому что глядела на Митюню и понимала, никакой он не папа, сколько помнит себя – сосед он. На той стороне улицы живет. Чуть  наискосок. Впотьмах Ленка, наверное, сказала это нужное им слово – папа, а при свете не могла. И не  любила она эти очень уж просительные глаза мамы и Митюни.

 Остолбенеет Ленка вся, голову опустит, глаза позавесит космами и – ни слова, ни полслова.

 -  Иди отсюда, неслух!, - разозлится мама. А Ленке того и надо. Убегает, радуется – пронесло.

 А совсем неподалеку, только пролететь три дома и один переулок, жила бабушка Таня, мама Ленкиного отца. Самого-то его в лесу вершиной  дерево хлыстнуло и убило, а бабушка Таня «осталась горе мыкать на земле до самой своей смертушки». У нее и муж, отцов отец так же в лесу погиб.

 Ленке бабушка Таня была рада-радешенька. Как только Ленка влетит к ней, так бабушка сразу же за стол ее сажает и все лучшее на стол подает. Самые вкусные шоколадные конфеты для внучки держит в шкафчике. И сидят они вместе, чай пьют, говорят обо всем. Бабушка Ленку по головке погладит и всхлипнет. А Ленке это не нравится.

 -  Не плачь при мне, - предупреждает Ленка бабушку, - а то прилетать к тебе не буду.

 -  Что ты, что ты, Еленушка, да я и не плачу вовсе. И не говори мне так – прилетать не буду. Как же мне без тебя. Ты же у меня раэъединственная на всем белом свете.

 Ленка пожаловаль бабушке: Митюню папой велят звать, а я не могу. А бабушка думала, думала и сказала:

 -  А ты, Еленушка, и назови. Язык не отвалится. А жить все полегче будешь. Куда ж теперь денешься, если  от нас счастье отвернулось. От тебя и от меня. Его, отца твоего, сыночка моего, нашего папеньку Сашеньку не воротим ни ты, ни я…Смиряйся теперь. Приловчайся, как полегче прожить.

 Слова эти Ленки вовсе не по сердцу были, она говорила совсем по-взрослому:

 -  Проживем, не бойся. Мы же вдвоем с тобой. Вон какие, как ты говоришь, удалые.

 - То-то и оно, что удалые, - соглашается бабушка Таня, прижимает голову внучки к себе, и чувствует Ленка, как на голову ее опускаются, падают две бабушкины слезинки. Но уже не возражает против них, ей нравится прижиматься головой к теплой и мягкой бабушкиной груди.

 Бабушка хоть и говорила – назови Митюни папкой, но Ленка чувствовала, что бабушка хитрила, ей тоже не хотелось, чтобы Ленка называла так чужого мужика. У Ленки пощипывало в груди, в горле и на самих глазах закипали слезы. Не обильные, не сырые, как у бабушки, а сухие, особо жгучие. Но со слезами Ленка уже научилась управляться. Юрка Долгов ей еще в садике говорил, что слезы не потекут, если глубоко-глубоко вдохнуть и держать воздух в себе, тогда воздух все слезы в себя впитает и выдохнешь их вместе с воздухом.

 Еще Ленка любила запеченное в печке яичко. И когда появлялась у бабушки, то она враз открывала печную заслонку и закатывала яичко в горячую золу. Пока оно пеклось, они разговаривали, готовили чай, ставили на стол конфеты, пряники. Печеное яичко бабушка выкатывало из печи, приговаривала:

 -  Испеклось. Бочок поджелтел. Совсем такое, как ты любишь.

 -  А по головке покатаешь? – просила Ленка, склоняя голову.

 - А как же, это с удовольствием. Вот постынет немножко. И покатаем.
 Бабушка ходила перед столом, покидывала яичко с ладони на ладонь, дула на него. И когда она становилось теплым, говорила:

 -  Подставляй головку умненькую.

 -   Да она у меня давно готова,- говорила Ленка.

 Через волосы Ленка чувствовала тепло от яичка, от бабушкиных ладоней, которые хоть и цеплялись за волосы, но Ленке все же было хорошо, она забывала обо всем на свете. Бабушка тем временем шептала:

 -  Сколько у тебя на голове волосиков – столько яичек тебе съесть. Чтоб красивая была да ласковая. Чтоб все любили тебя и ты любила всех. Сколько волосиков у тебя на голове – столько яичек тебе и твоим будущим деткам скушать…

 Всю прошлую зиму Митюня был трезв, как стеклышко, даже губы не замочил в вине. А с полой воды как напала на него эта зараза: день при дне не просыхает. Никакого сладу с ним нет. Так и шастает по поселку. Всех обойдет. Везде отметится. Глаза не глядели бы на него.

 -  Как черт надоел, - говорила Ленка по-маминому, а руками при этом всплескивала  по-бабушкиному.

 Ленка старалась вовсе не встречаться с Митюней: то она в школе, то к подружкам зайдет, а то к бабушке убежит.

 -Приняла, приняла алкоголика на свою шею, не избавишься теперь от него, - говорила Ленка по-маминому.

 Если Митюня захватывал Ленку дома, то начинал ласково просить ее, чтобы она не обижалась, что больной он, но скоро вылечится и будет у них все хорошо. Ленка же ему не верила, потому что знала от людей – горбатого только могила исправит.

 Сказала это Митюне. Он кричать стал:

 - Неблагодарная! Глаза все от меня воротишь! Хлебом моим недовольна! Домолчишься у меня! Доиграешься, дикуша чертова.

 Мама застала, когда Митюня ругался на Ленку. Хоть и женщина, но справилась с ним, волосы выдрала и поцарапала лицо до крови. Предупредила : еще раз голос на нее повысишь – очень плохо тебе будет. С тех пор он при Ленке слова не сказал. А как деньги у него объявятся, так полны карманы конфет несет, угощает Ленку, на стол сыплет и даже в койку, если Ленка лежит.

 Мама и за это ругает его:

 -  Отойди, паразит, от нее.

 Хитрюга он, этот Митюня, замечает Ленка. Как протрезвеет, как не пьет дня три или четыре, то начинает помогать ей уроки делать. Ленка понимает: неделю прогулял, теперь перед мамой выгораживает себя, хорошеньким хочет показаться. А говорит-то что? Вылечусь вот и опять на лесовоз сяду. Начальника видел, начальник сказал: как протрезвеешь, так лесовоз твой. Работать ты умеешь, знаю это. Вот только выходи из запоя. А он, Митюня, никак почву ногами не нащупает. Ему нужно помочь, а не ругать его.

 Мамка радуется: опять мужик за ум берется. Верит она Митюне. Вот работать на лесовозе на самом большом он станет, зарплату хорошую в дом будет приносить, и жизнь наладится.

 « Как же, - думает Ленка, - за ум он возьмется. Ждите. То Лена, Леночка, Ленуся юлит передо мной, а как с мамой вдвоем они останутся или ночью шопотом говорят, то слышно мне, как он – рахитик твой, рахитик. Это он меня рахитиком зовет.»

 А какая она, Ленка, рахитик. Тонкая просто и глаза на ниточке висят. Так мама говорит. Говорит же вот бабушка Таня, когда внучка вырастет да когда в года войдет, то станет наипервейшей красавицей, что не сыскать будет другой такой.

 Ленка представляет себя царевной с картинки. С той,на которой царевич везет на сером волке. Лежит она на руках Ивана-царевича, головкой к груди его припала,а серый волк – он точь в точь похож на соседнего Милку – язычину высунул и летит что есть духу в нем, несет на себе царевича с царевной. А царевич-то – он как Юрка  Долгов. Такой же Юрка будет, когда вырастет.

 И увезет тогда Юрка Ленку в лес дремучий. Да хоть на край бела света. Юрка говорит же, что как только вырастет, то шофером станет. И отвезет он Ленку в лесную избушку, где все звери добрые-предобрые. А если соскучится Ленка, то скажет: привезика-ка ты, мил-друг, бабушку мою ко мне, поговорить с ней хочу. Пусть живет она у нас. Нечего ей там одной слезы проливать…

 Раздумается Ленка, размечтается и захочется ей поскорее Юрку Долгова увидеть, посмотреть, как он подрастает и скоро ли вырастет.

 Митюню звали Оглушонным потому, что его гроза в лесу достала, в самое ухо угодила. Ленка, правда, сколько не присматривалась к ушам Митюни, не могла определить, в какое из них гроза угодила. Вроде бы оба целы и невредимы. «Враки все, - решила Ленка, - сам придумал, чтобы жалели его. Вон дядю Федю зимой не гроза, а чуточку сучком за ухо зацепило, так ухо у него почти напополам разорвано. Глядеть боязно. А этого -  гроза… Горбатого лепит он, как по телевизору говорят»

 Весна началась такая, что грозы одна за другой накатываются. Да еще какие, с какими громами. Гул да треск иной раз всю ночь не прекращается. И заметила Ленка, как туча засинеет, как гром заворчит еще далеко-далеко за лесом, так Митюня домой бежит Окна закрывает. Двери закрывает

 А сегодня всем тучам туча пришла. Темно среди дня сделалось. Молнии жгут со всех сторон.  Митюня примчался домой. В лице ни кровиночки. Туда-сюда, туда-сюда мечется по дому. А как гром ударил, так он сразу же к подполу. Доску открыл и юркнул туда. И Ленку зовет:

 -  Дочка, лезь сюда.

 -  Разбежалась,  прям, - отвечает Ленка, хоть и робковато одной в доме оставаться. И какая-то неведомая сила подняла и бросила к окну:

 - Вот я сейчас все распахну. Пусть гроза прилетает. Я не боюсь ее. А ты как хочешь.

 И распахнула сначала одно окно, потом другое, потом и дверь распахнула. Митюня как увидел это, так застонал, как от зубной боли. Занавески забугрились в комнате, как паруса надулись.

 -  И-и-х, - взвизгнул Митюня, выглянув из подполья, - спалить задумала!? Колдунья! Вот я тебе!

 А гром – гряк что есть силы. Доска – хлоп, спрятала Митюню.
 Сердечко трепещет у Ленки, каждая жилочка дрожит в ней, страшно, но и радостно – вон он, Митюня, как боится, а она – нет, ей хорошо, она по комнате кружится, кричит:
 -Гром, сильнее, сильнее.

 И на Митюню пальчиком указывает:

 - Гром, вон он, вон он! В подпол заполз!

 А Митюня доску приоткрыл, шумит:


 -  Ведьма! Разнесет ведь все! Закрой окна!

 Гром – гряк! Доска над Митюней – хлоп.

 А Ленке весело, она страх пересилила, поверила – с ней ничего не случится, кружится, кричит:

 -Сильней, гром, сильней. Дождик, ты молодец. Я люблю тебя, дождик, и тебя, гром! Я люблю вас!..

 А дождик, кажется Ленке, тоже радуется, что его любят. Он бегает по огороду, заламывает молодую картофельную ботву, треплет вишни, гнет ветлы. А то в окно, на занавески бросится.

 Туча свалилась за реку. За тучей гром ушел, ворчал вдалеке. И дождик устремился туда за ними, за реку. Тихо сделалось. Солнышко проглянуло.

 Ленка позакрывала окна, дверь. Открыла доску подполья:

 - Выходи, пока мыши тебя там не искусали. Все, нет грозы.

 Митюня стал выбираться из подполья, а Ленка в дверь – и к бабушке.

 Бежала по лужам и думала: « И как это он там умещается в подполе-то. Там одному не повернуться, а он еще зовет – лезь туда к нему.»

 А рядом с Ленкой бежал весь мокрый, но необыкновенно счастливый Милка, сбоку заглядывал ей в глаза, будто спрашивал: а я хороший?

 - Да хороший ты, Милка, самый хороший.
 Ленка обхватила друга за мокрую шею, припала щекой к его лбу.