Камертон Анатолия Занина

К 80 летию Вельского литературного объединения

Николай, Вы обрадовали и огорчили меня одновременно. Спасибо за «Камертон» – какое чудо – это ваш Занин! И такое чудо выскользнуло, ушло от неблагодарных… Неужели нельзя было издать его стихи раньше?!
Вот так мы всегда… и слепы, и глухи. А ведь он и был – камертон.
Первые же  стихотворения, прочитанные мной наугад: «Поэзия, ты рыск высоколобых…», «Спички» (!!!), «У друга свадьба…», «Закрыл я сердце» – потрясли меня своей настоящностью, мороз по коже пошел…
Какое счастье для вельчан, что среди них был такой (!) Поэт.
Читайте его. Изучайте его. Вот она, пушкинская легкость, вот она – неподдельность, штучный экземпляр!
Николай! Да что Вам до Рубцова, когда Занин есть. На него бы молиться… Знала бы раньше – поехала бы знакомиться… Увы…
                Мария Аввакумова

Анатолий Занин
(Из книги «Камертон»)

Спички

Темнота чужих, пустых дорог
подойдет, тепло до кожи грабит.
Ты и так – несчастлив да промок,
и не знаешь местных географий.
Темноте сподручна тишина,
путника обшарит по привычке.
Дочерна тобой возмущена:
«Беломор», побрякивают спички.
Радуешься, что предусмотрел –
это одиночество ночное.
Вот на спичке – гребешок взлетел,
пламени движенье кочевое.
Под ладонью – малый огонек,
(и откуда трепетные силы?!)
скачет бело-рыжий горбунок
посреди ночующей России.
В нужный час к тебе он прилетел –
огненный посланец ноосферы.
…В гневе Зевс, как Прометей посмел
в наши руки дать бессмертник Веры.
И нахмурен облачный Олимп,
меж богами распри да обиды.
Ну, а я в дороге не один:
спички есть, и пламя будет мигом.
Посреди пустых, ночных дорог –
жду не в одиночестве рассвета.
Человек при спичках – тот же бог
и из ничего создатель света.

***
Поэзия, ты – рыск высоколобых
и зеркало сердечных наших мук.
На нить твою за словом нижем слово,
в узорах строк – рисунок наших дум.
Люблю твои мерцающие звуки,
ума и чувств к тебе высокий лёт,
когда перо боятся тронуть руки
и чувствуешь Вселенной звездный лёд.
Перо не тронешь в радости и горе.
не любит слово праздной суеты.
Рождаются незримо с сердцем в споре
поэзии прекрасные черты.
Поэзия – сестра моих печалей.
Ты в жизни мне, как посох иль весло.
И больно мне, когда в твоем начале
я вижу стихотворцев ремесло.

Топлю стихами печь

Дождем прибитые стога,
изрытые капризной непогодой.
Щекочет бани дымные бока
луч, заглянувший в просинь ненадолго.

Дымят луга.
И по лесам пологим
     луч проскользнет
             и снова слепнет где-то.
Плывут сырые облака,
так и не высохшие с лета.

Топлю черновиками печь.
Четверг помечен красной датой.
Былых стихов корежу речь
в огне – о помыслах крылатых.

Стихи, став пепельной трухой,
летят дымком в печное устье.
Всё в жизни стало чепухой,
но отчего-то мне не грустно.

Вся эта сельская тоска –
в полутонах, в изгибах речки.
Бубнишь, лениво – не до сна
в тепле обманчивом у печки.

Подковой выгнуто село
над полем пасмурным под лесом.
На новой улице светло,
а здесь изба в подворье тесном.

Топлю черновиками печь –
одна зола и мало света.
Не смог я детства уберечь
и яркой радуги рассвета.


Мы сидим в «Стасике» или во «Фламинго». Берем по кружке пива. Толик внимательно, охранительно-бережно смотрит на меня. «Устал?» – спрашивает он. Всегда спрашивает не заигрывая – истинно сочувствуя моему «забегался». Его неподдельное внимание взрывает накопившееся во мне. Сумбурно исповедуюсь. Никогда не перебивает, если только я чего ни спрошу. В конце повествования о моих мытарствах и «терниях» вновь немногословно: «Смотри, не замотайся. Ты очень много взвалил на себя… Не надорвись». Без всякого упрека, именно – сопереживательно.
 В последние годы ни с кем в Вельске я не проводил столько свободных и не свободных минут, как с Анатолием Иосифовичем Заниным. Работа в одной редакции, мои частые в то время приезды в Вельск… Кажется, вот они – 2000-ый, 2004-й, 2005-й, а иногда события отдаленные представляются знакомее, ближе, в голосах и запахах, чем то, что было только что. Может, это свойство нашей памяти – отдалять, прятать в сумерках памяти неимоверно трудное, такое, например, как черные события 1999-го года?
Помню Анатолия  бодрого, светлого, деятельного. Галантного и ухоженного. Я в конце 90-х наведывался частенько в редакцию «Вельские вести». Толик работал там ответственным секретарем. «А, при-и-вет», – знакомо заикался он каждый раз, протягивая мне узкую, худую ладонь. «Присаживайся, какие новости?» И после моего рассказа обычно давал мне какую-нибудь рукопись. И опять очень коротко (он весь в этом, немногозначительном, коротком, несуетливом): «Прочитай, любопытно». А если под рукой оказывалось нечто нестерпимо графоманское, безнадежное и назойливое, то морщился всем лицом куда-то в бок, рукой пилил у горла: «Достала она меня!»
Его банальные «Смотри проще», «Суета!», «Не бери в голову», «Спокойней» были произносимы удивительно не «празднословно», выстраданно. На меня они действовали часто магически: я успокаивался в том неизмеримо тяжелом для меня времени. Мне и молчать с ним было покойно.
… Как-то перед кончиной Анатолия я хотел побывать у него в гостях. Была в этом действительно какая-то нужда, необходимость и был я трезв. Постучал в дверь. Валентина спросила. Я ответил. «Николай Павлович, не пущу я». Я развернулся. Всего скорее, Толик тогда уже начал истончаться, стремительно сдавать, и Валентина не хотела, чтобы кто-нибудь видел его таким. Он умирал.
Знал ли Толик о своей смертельной болезни? Думаю, знал. Потому и вел себя так самоистребительно. К концу шел без суеты, «со знанием дела». Валентина определяла его на лечение в клинику, а он после таблеток, уколов, процедур обязательно шел в пивнуху и пил пиво.
Кстати, найти Анатолия легче всего было в конце 90-х – в начале 2000-х в пивной «У Юры» (владельца ее и продавца звали Юрами). Юра-продавец на мой вопрос, как найти мне Занина и не был ли он здесь, ответил: «Да как же не был! Вот завтра приходите в 10 минут перового, застанете. Да по нему можно часы сверять!» Все так и случилось. После работы в редакции «Вельских вестей», Толик не торопясь шел в пивную и ровно через 7-10 минут пил долгожданное пиво. Там я его всегда и искал при необходимости. Ну, и сам частенько не брезговал кружкой-другой.
Пивная открыла для меня горькую истину... Как-то при мне он просил кружку пива у Юры в долг (ссужал небольшими суммами я его очень часто). Юра внезапно (да так ли уж внезапно?) вскипел: «Толик! Ты совсем неинтересный стал! Вспомни! Раньше ты играл здесь в шахматы, приносил кроссворды, разгадывал в легкую, рассказывал всегда что-то!.. А теперь?! Смотри, что с тобой стало! напьешься пива в долг, отмолчишься, а то еще и в штаны… Да что с тобой теперь говорить!..» Юра махнул рукой и замолчал. Мне сразу захотелось уйти: так было неловко, как будто сам виноват, как будто со мной все это. Толик быстро скользнул по мне взглядом: «Да ладно, ничего… Не бери в голову…» Но «не брать» я не мог.
Но ведь зная о смерти, можно прожить остаток жизни совсем по-другому!
Кажется, именно тогда состоялся наш не очень удавшийся разговор о «здоровом образе жизни». Да и мне ли было вещать о нем? Просветленным, бодрым, деятельным в последние года Анатолий был уже редко. Но это не исключало его тактичности, внимательности, заботы о других, врожденной интеллигентности. И даже самые неловкие моменты его биографии не отменяют моей уверенности в сказанном, потому что они, эти казусы, были следствием его смертельной болезни. У него был поражен пищевод.
Как-то все лучшее, жившее в нем, вспыхнуло ярко на одной из посиделок у Нади Барановой.
Самый же комичный эпизод с его горьким пристрастием случился на моей памяти в Архангельске, где мы презентовали книгу «Пора костров, смиренья, листопада» (строчки из стихотворения Анатолия). Когда очередь ему выступить пришла, Толик несуразно так продвинулся к «эшафоту», приблизил «парализованный» выпитой водкой и пивом рот к микрофону и произнес буквально: «А-и-фы-сты-на-жут-прр…» Поднял свою изящную кисть с тонкими оттопыренными пальцами вверх, сделал адью зрителям и под сокрушительные (не преувеличиваю, десятки свидетелей тому) аплодисменты покинул триумфальный подиум и уселся на стуле сбоку, уронив руки на колени – «Нате вам!» Алкоголь напрочь лишал его дара речи – при его-то заикании и косноязычии из-за отсутствия зубов!
А в тот вечер, у Барановой, он, может быть, последний раз горел, блистал энциклопедическими знаниями, «растекался мыслию по древу» истории, мгновенно реагировал на происходящее. Тогда я только понял, как хорош он был в лучшие свои года – изысканный читатель, поэт, интеллигент, художник, любитель живописи, бывший замечательный баскетболист! Возможно, его вдохновила  в тот вечер наша молодая «дружина» (были Жени, Пышкин и Шаманин…)
Выпив, он стремился покинуть незаметно компанию, уходил домой, где и забывался сном с очередной бутылочкой пива. Водку он цедил дозами, пил ее очень аккуратно. «Хватит, хватит!» После дневной дозы пива она действовала на него стремительно.
Практически всегда был трезв на заседаниях литобъединения. Садился всегда почти слева от меня, чуть в глубине. Любил кресло. Нога на ногу. Тонкие пальцы подпирают лоб. Голову чуть влево. Слушает. Круговые движение кистью, когда говорит. Если доказывает что-то – руку вытягивает вперед с неповторимо выгнутой ладонью вниз, с приподнятыми, как палуба авианосца, длинными пальцами. Совершенно неповторимый жест. «Вот» или «Ну» с точечной интонацией заканчивают речи. Голова горделиво выпрямляется, спина тоже, рука благородно ложится на спинку кресла, пальцы продолжают двигаться, как будто перебирают монисто.

Пост со скрипом.
Изданием "Камертона" Анатолий практически не интересовался уже. Набор я делал сам. Издавала книгу его жена, Валентина. У меня есть вопросы по оформлению стихов, строфике, пунктуации. Но обратить их уже не к кому. Так что - что есть, то есть.