Война глазами маленького узника

               

                ( Повесть – быль)

        Было утро. Солнышко играло многогранными бликами, заглядывало ко мне в окошко  и манило к реке…
       Натянув панаму, всунув  ноги в старые сандалии, с трудом отворив скрипучую тяжёлую дверь, вышла во двор дома. Ещё не раскрыв полностью глаза от сна удивилась отсутствию взрослых. Ни в квартире, ни во дворе никого не было.  Солнце обжигало мои оголённые плечики, торчащие из-под лямок тоненького сарафанчика.
         Скорей к реке! Там, наверно, уже плещутся мои подружки, визжа от прохлады и вздымая фонтаны брызг! Но странно, никто не останавливает меня от похода на реку. Ни мамы, ни бабушки не видно, которые  строго-настрого запретили выходить за пределы двора, а тем белее одной идти к реке?
        Воспользовавшись отсутствием взрослых, выскочила на улицу и  бегом помчалась к воде, благо наш дом стоял на берегу, но что это?
Все взрослые люди – тети и дяди, бабушки и дедушки столпились у высокого столба, на котором висела чёрная тарелка, которая повторяла одно и то же: … «Началась война!..  Началась война!.. На нас вероломно напала…»
     Задрав головы к тарелке, люди взволнованно вслушивались в эти странные, неслыханные ранее слова. Среди этих людей были и мои родители…
        Прошло немного времени с тех пор, как я познала непонятные слова о войне и все ужасы этих страшных слов…
      
        Мы шли с мамой в ближайшую деревню навестить родню.
Солнце буйствовало жарой, обжигало мой облупленный нос и щеки в конопушках, я щурилась от назойливых лучей, прикрывала глаза рукой и старалась не замечать их. Мне было весело и радостно шагать с мамой, беспечно болтать, прыгать на одной ножке и задавать глупые вопросы маме,  не замечая её грусти и слезинок, катившихся по щекам, она неохотно отвечала на мои расспросы.
      
        Мой папа ушёл на призывной пункт, откуда отправился на фронт защищать Родину. Я о нём не скучала, потому что  и раньше  редко видела его и маму дома, они много работали, а мною занималась бабушка. И вдруг такое счастье – иду с мамой!

      
        Придя в деревню и усевшись на завалинке, я услышала приближающее тяжёлое гудение. Вдруг небо потемнело, гудение усилилось, и над головой закружили страшные, невиданные ранее, птицы. Это были немецкие
самолёты-бомбардировщики. Они  разделились на две части, и одна из них уходила в сторону нашего  города, а вторая заходила слева  над деревней.
         Первые бомбы, летящие с воем и свистом, ударили по центру деревни.
От страшного грохота заложило уши. Земля вздыбилась. В небо поднялись столбы пыли, крыши домов, доски, жалкий деревенский скарб, животные и человеческие тела. Людских криков не было слышно из-за взрывов очередных бомб, которые накрыли уже всю деревню. Люди метались под обломками разбитых изб, ища спасительные убежища.
       Избу, на завалинке которой я сидела, снесло в сторону. Обломки её горели с яростной скоростью. На месте избы осталась разрушенная печь и прислонённая к ней дверь, заваленная кусками брёвен, кирпичом и мусором. Эта дверь и накрыла меня от  взрывной волны. Я долго не приходила в чувство.     Мама чудом осталась жива, благодаря перине, на которой сидела. Она от страха уткнулась лицом в неё и прижала к себе. Вместе с периной и вынесла её волна в овраг, но сверху упал осколок железа и воткнулся в плечо.
       Отбомбив, самолеты улетели…
       Меня не искали, считали погибшей. Трупы и куски тел собирали и сносили на край деревни. Душераздирающие крики, стоны раненых, потерявшие друг друга родители и дети, висели в воздухе. Пожары поглощали всё, что может гореть. Ужас парализовал оставшихся в живых людей, и они метались среди пожарищ и зияющих глубоких воронок безумными, безутешными и отрешёнными…
    
        Когда пришла  в себя,  я не поняла, что произошло и где я нахожусь, издала первый плаксивый звук. Никто не услышал  робкий зов, и никто не откликнулся. Мама сидела у разбитой избы убитая горем, и мой плач воспринимался бредовым желанием видеть меня живой. Набрав больше воздуха в легкие, я закричала сильнее. Мама заметалась вокруг печной трубы и начала тоже кричать:
- Вера, доченька моя, жива, ты жива?!.. Где же ты?!..
Я увереннее  призывала маму, откликаясь на её голос. Мама со всей
силой  разгребала завалы у печи, не думая о боле в плече,  не жалея изодранных рук и кровоточащих ссадин. Слёзы умиления текли по её лицу, запудренному пылью и копотью. Жители деревни в смятении и в недоумении метались между горящими избами в поисках близких, они не обратили внимания на нас, сжимавших друг друга в объятиях. Грязные, но счастливые слёзы вместе с кровью текли по нашим лицам. Ныли ссадины и ушибы; прокопчённое платьице висело на мне изодранными полосками, клок волос свисал куделей на изломанной доске, а голова засыпана серой трухой от гнилых брёвен. Грязная, дрожа от  пережитого страха повисла на маминой шее со страшным рёвом, осыпая её поцелуями, и казалось, никто уже не оторвёт нас друг от друга.
       Опомнившись от первого потрясения, кое-как приведя себя в порядок, умывшись у деревенского пруда, засыпанного пеплом и щепой от старых крыш,  поспешили отправиться домой, куда улетела вторая часть самолётов.
      Над городом виднелось огромное зарево, из которого поднимались смоляные клубы копоти. Небо заволокло гарью и чёрным густым дымом, не чем было дышать. Казалось, ветер в испуге остановился и замер, задохнувшись удушливым, едким смрадом. Мы спешили поскорее вернуться  в город, и тяжёлое  предчувствие сжимало грудь.
       Картина увиденного и пережитого в деревне, повторилась: пожары, трупы, крики, беспомощность, смерть…
      Наша двухэтажка встретила нас пустыми глазницами. Крыша, крытая черепицей, разбитая в крошку, лежала на земле. Внутри дом выгорел и только из окон струился ядовитый дым  догоравших слег. Паника и ужас охватили людей. На улице лежали искалеченные трупы. Слышались нечеловеческие крики. У обгоревшего трупа выла собака, её вой леденил душу. На куче тряпья во дворе сидел грязный, испуганный малыш и тихо звал маму, изувеченный труп которой торчал под кучей щебёнки.
      
       Мы нашли бабушку  с глубокими ранами на теле,  она была в сознании и  тяжело дышала. Из её груди вырывался стон,  при виде нас улыбнулась глазами, мол, нашлись… живые…
      От всего увиденного  маме стало плохо. Из раны на её плече сочилась кровь. Тело обмякло и мне стало страшно за маму.    Мои царапины и ушибы тоже начали ныть. Мама медленно приходила в себя.
    Растерянные, грязные и голодные, сидели мы беспомощными во дворе, куда волокли раненых, и фельдшер, оказавшись по близости, оказывал первую помощь. Кто-то принёс бинты из уцелевшего чудом здравпункта: йод, бинты, вату и необходимые медикаменты.
     Фельдшер наложил повязку на мамино плечо, бабушке нужна была квалифицированная помощь хирурга. Она периодически теряла сознание…

      Похоронили бабушку на кладбище, завернув труп в старую простыню, принесённую кем-то из соседей, и засунули бабулю в мешок из-под рубероида, прилетевшего откуда-то с ветром. Помянули одной печёной картофелиной и с рыданием ушли с кладбища.
       Приютила нас бабушкина сестра Катя. Она жила на окраине города в своём доме и, может, по Божьей воле, дом остался цел и невредим. На огороде было полно еды: лук, огурцы, молоденькая морковь, зелень, свекла и многое другое. Мы были сыты, спали в страхе, но в тепле.
        Недолго длилось наше благополучие…               
        Утром мы проснулись от страшного грохота и лязга гусениц. В город входили немецкие танки, а стрекот от мотоциклов заставил прильнуть к окнам и оцепенеть. Приближаясь к городу, танки открыли огонь. Немцы стреляли из автоматов по всему живому. Запылали дома, оставшиеся
в целостности после бомбёжки. Ужас и страх заставлял колотиться учащённо сердца, казалось, спасения не было. Очередь из автомата прошила дом бабушки Кати, и он запылал, но мы успели выползти и скрыться в погребе на огороде.  Трава и растения вокруг почернели от огня, в погребе стало душно. Бабушка Катя распахнула дверь и выглянула из погреба, и тут же её настигла пуля.
      Через несколько минут в проёме дверей погреба мы увидели тяжёлые, начищенные до блеска, добротные сапоги немца и дуло автомата, направленное в глубь погреба, с окриком: - «Хон де хох!»
       Мы не понимали, чего хотел от нас чужеземец, но  движением автомата он давал понять, чтобы мы выходили.  Я прижалась к маме и заплакала, мне было страшно. Мама крепко меня обняла, поцеловала и сказала:
- Не плач, доченька, всё будет хорошо, он не посмеет убить нас.
Когда мы вышли, водянисто-серые глаза немца уставились на маму, он
нагло рассматривал её, и самодовольная улыбка не сходила с его одутловатого лица.
- Гуд, фрау, гуд! – повторил он дважды и опустил автомат.
Мама сникла от такой бесцеремонности. Красивое лицо её побледнело.
Вьющиеся волосы локонами лежали на плечах и прикрывали рану. Платье облегало её статную фигуру. Немец подошёл ко мне, приподнял подбородок, посмотрел в мои испуганные глаза, улыбнулся, достал из своего кармана трубочку леденцов и, сунув мне их в руку отвернулся, бормоча что-то непонятное направился к соседнему дому.
        Мы в растерянности не понимали, что нам делать и куда идти. Вокруг всё грохотало, горело и выло. То и дело взлетала земля от  взрывов и в глубокие воронки падали  дома, люди, скот… Страх парализовал нас. Мы не знали где укрыться. Люди метались по улицам, объятых пожарами, залитых кровью, грудой железа, камней и мусора. Грубая немецкая речь и автоматные очереди преследовали нас. Опомнившись, мы решили бежать в лес. Он с южной стороны почти вплотную подходит к городу. Но стоило нам приблизиться к окраине города, как нас остановил немецкий патруль. Город был оцеплен и из города никто не мог выйти. Горожане, окружённые немцами, стояли притихшие и испуганные. Детские   вопли раздражали врагов и они прикладами автоматов били детей по голове, а если их защищали родители, убивали  тех и других на глазах у всех.
       С окаменевшими лицами, подавленные, голодные, люди жались друг к другу. Фашисты несколько часов держали всех на солнце без воды и еды. Трупы начали разлагаться…
               
      Прошло несколько часов. По небу поползли грозовые тучи, и вдруг хлынул дождь. Он был во спасение. Не стала мучить жажда,  со стороны реки повеял прохладный ветерок, но к ночи он усилился, и стало холодно. Детей нечем было укрыть, они жались к матерям, тихонько плакали от холода, голода и страха. Дети как-то сразу повзрослели и поняли что нельзя капризничать, громко плакать и просить еду.
      Присев под кустик ивы, мама посадила меня на свои колени, обняла и прижала крепко к себе. От неё исходили тепло и покой, я почувствовала себя защищённой, глаза мои вскоре закрылись. Сон подкрался незаметно, но он не был умиротворённым. Тельце моё вздрагивало, руки сжимались, а из полуоткрытого рта вырывался тяжёлый стон. Мама гладила меня по спине, шептала ласковые слова и крепче прижимала к себе. Овчарки, которые охраняли нас, то и дело на кого-то нападали. Слышалась стрельба. Грубые окрики немцев, отчаянные вопли и стоны раненых.
      
          Только начало светать, к нам подогнали несколько крытых автомашин. Машины заполнили горожанами и повезли в сторону железной дороги. Я крепче прижалась к маме. Было какое-то тревожное предчувствие, но мама меня утешала и шептала на ушко:      - Не бойся, девочка моя, всё будет хорошо, я с тобой рядышком!
           Мне хотелось верить маме и в то же время что-то беспокоило и
волновало меня, я продолжала плакать. Слёзы сами по себе лились неудержимо.
           Нас привезли на вокзал, где стоял длинный состав. Вагоны  были разбитые, грязные, в них зияли дыры,  от них дурно пахло. На полу лежали засохшие коровьи «лепёшки». В этих  вагонах перевозили скот.
          На перроне суетились немцы с автоматами. Они велели нам выйти из фургонов. Стариков, которые медленно выходили, расстреливали на месте. Детей стали отрывать от родителей и заводить в вагон. Началась паника, нечеловеческие вопли, истерики... Детей  не оторвать от матерей, они тянули ручки к мамам,  их жестоко били и бросали в вагон. Обезумевшие мамы падали в обморок, истошно кричали, но всё тщетно…
         Когда вагон заполнили детьми, его закрыли на засов. Он гудел, как пчелиный улей и кипел от детских страстей,  паники, слёз и безумия… Я не понимала, что со мной происходит и где мама. Вокруг меня – дети: кричащие, безумные, голодные, напуганные…

       Поезд тронулся, вагон закачался… Было холодно, из щелей дуло. Я опустилась на корточки в уголок и старалась понять, что происходит, но состояние моё было невменяемое, как после угара.
       Возле двери вагона стояла девочка лет пяти. Она горько плакала, стучала сжатыми кулачками в дверь, просила пить и отчаянно звала маму…  От усталости, нервного напряжения, голода и страха она медленно опустилась на пол и затихла в изнеможении…
        Поезд уверенно шёл на запад, увозя детей в неизвестность: испуганных, истощённых, обезумевших, полуживых…
      
        Ехали мы долго. Вагон изредка открывался, нам под ноги бросали немного картофелин и свёклы. Мучила жажда, от переутомления хотелось спать. Вагон  был переполнен, и я радовалась, что оказалась в уголке, никто не толкал и не топтался по ногам. Воспалённые от темноты и слёз глаза набухали. Я  рыдала и томилась от разлуки с мамой, где она и что с ней? На вокзале была страшная стрельба и кто знает, что случилось на перроне, когда нас разлучили. Было невозможно представить, что мы  можем никогда не встретиться. Зачем нас разлучили с мамами и куда нас везут в разных вагонах?  В детскую головку закрадывался страх и плохое предчувствие.

        Наконец, поезд остановился. Нас выгрузили и разделили на группы, на старших и младших. Выгрузили только детей, другие вагоны были закрыты и из них доносились крики женщин, рыдания и тяжёлые стоны.
       - Деточка, Оленька, где ты, маленькая моя? Что они  с тобой сделали, дьяволы проклятые?!.. А… А…
       Душераздирающие стенания матерей рвались из вагонов, и мы с рёвом повернули к ним, но выстрелы вверх испугали нас и мы, захлебнувшись в собственном горе, остановились. Поезд пошёл дальше, увозя матерей в Германию...
         Опомнившись, я поняла, что нас закрыли в огромном сарае. На земляном полу сарая лежала солома. От усталости и стресса мы повалились на неё, и многие впали в беспамятство. В моём сознании возникла картинка из детства, когда я беспечная, радостная купалась в реке Великой, потом  с мамой сидели на берегу, и мама учила меня  плести  венок из незабудок. Я примеривала его к маминой голове. Он очень шёл  к её голубым глазам, и  лицо светилось счастьем. Казалось, этому не будет конца. Обвивала мамину шею тоненькими ручками и шептала:
        - Я люблю тебя, мамочка! Ты самая красивая и добрая на свете! Я всегда – всегда буду тебя любить, и даже когда ты будешь старенькой; и прихорашивала венок на её голове. Мама отвечала тем же, целуя меня…
       
       
        На следующее утро нас вывели из сарая, тем, кто постарше дали в руки тяпки и повели на свекольную плантацию. Перед нами стояла хозяйка, очень красивая, в лакированных длинных сапогах, в тонкой кожаной куртке,  изящная, от неё пахло  нежными духами. Она держала в одной руке плётку, а в другой – холёную собаку, под стать хозяйке. Хозяйка жестами показала нам, что мы должны мотыгой выпалывать сорную траву и рыхлить землю возле рядков свекольной рассады. Работать должны быстро и чисто. Если кто-то из нас оставлял травинку – била по рукам, а если нечаянно повредили стебелёк свеклы - жестоко наказывала плёткой. Если медленно работали – била по пяткам. Мы неумело держали мотыги в руках, они казались нам тяжёлыми, нечаянно ломали рассаду и за это нас лишали еды, которой и так не хватало. В барак не шли, а заползали  от усталости и сразу отключались. Болели руки, ломило спину, отекали ноги.
         Кормили плохо. Утром – кусок овсяной, с соломой пополам, лепёшки. Вечером  по одной картофелины, которую мы даже не очищали от кожуры, и кружку сырой воды. Утром многие из нас не могли подняться. Их выносили из барака, и они не возвращались.
         Когда прополку на плантациях закончили, нас снова погрузили в вагон и повезли дальше. Ехали медленно, долго стояли на станциях. Из щелей было видно, что в Германию шли санитарные поезда с красными крестами. Видно, привозили раненых немцев с фронта.    
       О нас почти забывали. Не кормили и не поили сутками, а если и бросали что-то в вагон, то всем всё равно не доставалось.
        Наконец, поезд остановился, и из вагона нас начали выталкивать. Кто не мог выйти самостоятельно, выбрасывали и, странно, дети уже не кричали, не плакали, не взывали о помощи, не звали матерей. Выброшенные поднимались молча, как роботы. Только слёзы омывали наши лица. Окружили охранниками и собаками, и повели на окраину какого-то поселения. Это был пригород  Риги в Латвии - посёлок «Саласпилс».   
      Нас разместили в бараке за колючей проволокой. Дали по кусочку хлеба, пареной репы и сладковатой воды с патокой. Чуть-чуть заглушив голод, дети повалились на  нары, прикрытые каким-то тряпьём и уснули тревожным сном. От переизбытка чувств и нахлынувших воспоминаний разболелась голова, слёзы жгли глаза и  щеки,  плакала молча, боясь привлечь к себе внимание. Хотелось выйти из барака и подышать свежим воздухом, но за колючей проволокой ходил немецкий патруль со страшными овчарками. Тело покрывалось пупырышками, а волосы вставали дыбом при виде зубастой пасти собаки, казалось, стоит выйти, как тут же на куски разорвёт пёс. Поэтому, никто из детей не выходил из барака, жались в углах, покрытых зелёной плесенью, вдыхали затхлую вонь и смотрели на мир безжизненными, потухшими глазами. Не было детского озорства и непоседливости ни у кого из детей, словно степенные старички и старушки, умудрённые сединами, тихо и смиренно доживали свою жизнь, никому не напоминая о себе и не требуя  особого внимания к своей персоне.
        Перед глазами то и дело вставало мамино, искажённое болью лицо, руки, крепко сжимавшие моё тело, когда рябой немец, с лицом, напоминавшим брюхо жабы, с серыми мокрыми губами и злыми колючими глазами, с силой вырывал меня из её рук,  бил прикладом  по рукам  грубо ругаясь…
        Несколько дней прошло спокойно. Кормили редко и выводили на территорию лагеря рыть озеро у оградительной проволоки. Оно было неглубокое, вода доходила до щиколотки, но копать нужно было сидя в воде  столовыми ложками. Песочную жижу с ложек выливать в ведро и, когда оно наполнялось, выносить на край озера. В Латвии погода  и летом прохладная, солнце не жжёт, а в воде тем более. Коченели ноги и руки до синевы, сводила спину болезненная судорога, комары присасывались тучами, не успевали отбиваться от них и, придя к вечеру в барак, покусанные комарами, поджимали ноги под себя, чтоб хоть как-то согреться. Всю ночь тело чесалось и зудело от укусов насекомых, от холода стучали зубы, лихорадило, хотелось есть и прижаться к маме. Мучили кошмары. Впадая в забытье, снилась бабушка с румяными и ароматными пирогами с яблочным повидлом. Добрая, ласковая, угощала клубникой  с молоком. Просыпалась    с болью в животе, сводило нутро, но, открыв глаза смотрела реальности в лицо. Утром снова шли к озеру. Слёзы не вытирали, чтоб не привлечь внимания, иначе – смерть. Рыли быстро в надежде выкопать какого-нибудь червяка или пиявку, личинку или жука, кусочек коры или травяной корешок, листочек, слетевший с дерева, сочную травинку, чтоб отправить в рот.
      
      Сколько времени мы ходили на озеро припомнить не могла, но однажды нас несколько человек повели в баню. Тщательно отмывали от грязи тёплой водой, тёрли грубыми мочалками, потом насухо вытирали. В бане было тепло и чисто. От горячей воды тело размякло, на щеках появился нездоровый румянец, и приятная лёгкая волна разлилась по телу, но обострилось чувство голода: кружилась голова, подступала тошнота,  из глаз сыпались искры.
       Нас обслуживали три русские пленённые женщины. Они очень ласково и бережно относились к нам. Одна из них принесла по  куску пареной сахарной свёклы. Дрожащими руками мы с жадностью схватили куски, с молниеносной быстротой запихивали в рот, и почти не разжёвывая, заглатывали, боясь, что отберут и  накажут. Глядя на нас, тётенька, которая принесла еду, плакала. Крупные слёзы бежали по её щекам, и она тихонько говорила:
       -      Потерпите, деточки, скоро мучения ваши закончатся, и, закрыв лицо
руками, зарыдала. На нас надели белые чистые рубашки, похожие на мужские и повели в медицинский пункт…
          В коридоре чистота. Потолки и стены ослепляли белизной. Врачи, в безупречно отутюженных халатах, бесшумно выходили из комнат с какими-то колбами в руках. Веяло тишиной и покоем, но эта тишина настораживала, тряслись ноги, и всё цепенело от страха. Холод пронизывал насквозь от ощутимости надвигающейся беды. Зубы стучали, сердце кувыркалось и готово было выскочить из груди.
      
         Завели в комнату, сияющую белизной. Клеёнчатая кушетка отчуждала страхом. За столом сидел красивый, голубоглазый врач. Самодовольная улыбка играла круглыми ямочками на щеках. Хрустящий белоснежный халат сидел на нём ладно, подчёркивая стройность фигуры. Он весь светился радостью, мурлыча что-то себе под нос. Красивые, холёные руки с отточенными ногтями напоминали пианиста. Он, как бы, любовался собой.
        Положив меня на ледяную кушетку, надел на ноги и руки какие-то манжеты, которые не давали возможности шевелить конечностями, задрав рукав выше локтя, перетянул руку жгутом,  начал вводить в вену довольно крупную иглу…
     - Ай!.. Больно!.. Ма-моч-чка-а!.. Где же ты!.. Мне  больно!.. А… Нёсся вопль  по коридору, как мне казалось, но комнаты оборудованы хорошей звукоизоляцией и мои стенания не были никому слышны… Через какое-то время тело моё обмякло, из глаз посыпались звёзды, всё потемнело, глаза закрылись, и полетела я по тёмному туннелю к зияющему вдалеке свету…

 
           Очнулась среди детских трупиков по другую сторону колючей проволоки, далеко от бараков, в глубокой яме, заполненной по самые края  трупами, и никем не охраняемой. Светила яркая луна, мелькали тени качающихся деревьев. Они казались мне  наползающими  чудовищами, как в страшном сне или сказке: вот-вот схватят за руку и утащат. От ужаса теряла сознание…

          В ту ночь, женщина, проживающая в «Саласпилсе», где находился наш концлагерь, проходила мимо. Она заметила меня, барахтающуюся недалеко от переполненной трупами ямы и поняла, что во мне теплится жизнь. На свой страх и риск она принесла меня домой, прятала от соседей, чтоб не донесли немцам, кормила, отдавала мне лучший кусок,  и выхаживала,  как могла…
      
        Жизнь медленно возвращалась в истощённое тельце. Когда я открыла глаза и увидела незнакомую комнату – стало страшно. Хотелось позвать маму, но возле меня стояла крупная, круглолицая, приветливая, белокурая, средних лет женщина. Она улыбалась. Я крепко сжала веки и подумала, что опять вижу  одну их тех тёть, которые мыли нас в бане, и застонала. Женщина погладила меня по голове и на плохом русском языке сказала, что я нахожусь у своих, и не надо бояться. Я хотела спросить у незнакомки где я и где  мама, но не смогла произнести ни единого слова: ни голоса, ни сил не было, но на мой немой вопрос женщина ответила:
- Маму твою мы  найдём, как только закончится война, а сейчас –
 нужно выздоравливать…
    
       Прошло несколько лет. Латвию очистили от немцев. Война закончилась.  Женщину, спасшую и укрывавшую меня, немцы  расстреляли, а её сестра сдала меня в детский дом потому, что  голодала сама и меня кормить было нечем. В детском доме  прожила целых два длинных года. Говорить я начала только через год, но сильно заикалась…
      
      Мама нашла меня в   детском доме.
      Всех девочек построили по линейке во дворе детского дома и сказали, что к нам пришли  женщины, которые  ищут своих дочерей, и мы должны все внимательно к ним присмотреться, а они посмотрят на нас…
      Когда мама появилась перед нами, я её сразу не узнала: голова убелена седыми прядями, волосы собраны на затылке в красивый куколь, утончённые черты лица подёрнуты мелкими морщинками, в фигуре обозначилась небольшая сутулость, но  это не портило её внешности. Она была всё ещё привлекательной женщиной.
     -  Мамочка моя!.. Протянув руки,  бросилась ей на встречу, но ноги подкосились и,  рухнув на землю, потеряла на мгновение сознание…
      Очнувшись, я не верила своему счастью. Мне казалось, что это сон, мираж, бред от пережитых потрясений или воспоминаний, которые посещали меня по ночам и заставляли бешено колотиться сердце. Казалось, что с мамой мы расстались навсегда и никогда с ней не встретимся. В такой ночи кричала душа от горя, и разум отключался.
   
     Мама увезла меня домой на псковщину, где война смела с лица земли наш город, многие деревни и сёла. В такую разруху и начиналась моя послевоенная жизнь. Последствия плена  сказались на здоровье, но главное - я выжила!..
   
      В течение всей моей жизни я помню женщину, спасшую меня. Её теплые, заботливые руки. Добрые глаза и улыбку. Тихий, ласковый голос и огромное желание спасти от фашистов  ребёнка.  Какое  нужно иметь милосердие и душу, чтоб рисковать своей жизнью ради спасения русской девочки? Кто бы её – латышку, осудил, если бы она прошла мимо чужой умирающей крохи?!..

      Вечная ей память! 


 
 Картинка из интернета.