***

Зачерпнула милая водицы,               
а водица чистый лед.
На обочине дровишек поленица.
Кто возьмет?
Кто возьмет – лихой и разудалый,
кудрей сноп.
Молодой, а уж по жизни шалый
сумасброд.
Как возьмет так не опустит сроду,
на спине,
ровно молодец с нагайкой на коне.
Лупят лесенкой щербинки не видать,
то как семечки каленые лузгать.
А по полю шьет, как стелется коса,
ой, смахну слезу с пригожего лица.
Так по пригорошне на рот зерен всласть,
то как вострый ножик в засапожье класть.
А в безветрии некрепкого челна
легко подтолкнет насмешница волна.
Не всплакнет - с бадьи окатит,
нипочем.
Или по башке запустит кирпичом.
Неча зенки пялить,
не тебе мочалить!
Охладить бы пыл бесстыдником ручьем.               
               
                *               
               
Летние дожди и небо в слезы
Ты ж суха как тропка в пыльный день
И никто тебя не потревожит
И никто не скажет: Добрый день!

«Добрый день!» - скажу тебе, конечно,
и вчерашнее не надо вспоминать.
В рубленой избе сложил бы печь я,
чтоб на ней с тобою мне лежать.

Ни простынь ни пуховой перины,
я зарос бы шерстью как медведь,
собирал бы сладкую малину,
к курам по ночам ломился б в клеть.

К нам лесная галка прилетала б.
С серым волком дружбу мы свели.
Ты бы по хозяйству хлопотала,
за окном фиалки бы цвели.

Ночью б месяц приходил без стука,
днем деревья распевали б вслед.
Не подстерегла бы нас разлука
продолжаясь столько долгих лет

Запирал бы на ночь я ворота
и навстречу лебедью скользя
приплывала б ты моя забота
милая невольница моя.

Мне тебя не встретить, может статься
в терема твои не достучать...
Может быть нам стоит повстречаться,
чтоб, собравшись с силами начать:

Летние дожди и небо в слезы...

                *               

Загрустила осока в поле,
ветер дует и пахнет ночью.
На поляне собрались тролли
верещат так будто невмочь им.

Только главный тролль молчаливый,
удивленно смотрит на братьев:
уж не полно ль бегать за ветром,
не прискучило с луной играть им...?

Тролль седую бороду гладит:
черта с два не добудишься братьев.
В этом сонном царстве счастливых,
как угрюмый полночный тать я.

Что ли молодость залетев в окошко
приютилась у моего порога.
Или старость как дранная кошка
топорщится на лунную воду.

Я ж не старый козел – вышедший,
собратьям бестолковым рад он,
трясет бороденкой выцветшей
и кротко блея командует парадом.

Эх, вот взять и всех проучить их...
Только как? Послать по электричкам..:
«Подайте, Христа ради..!»
А что им, обмахнутся и пойдут...
«Порадейте, граждане!..»

Ну их всех. Будем в гляделки играть,
вон с той, востроухой.
У нее, чай, тоже чешется
и не только за ухом.

              *
Вся в дождинках, откуда такая.
И прозрачные заводи глаз.
Если к нам уж таких призывают
я теперь в этой армии пас.

Не из местных девиц ты красотка
и воды словно в рот набрала.
Не читаешь военные сводки
или жизнь уж тебе не мила.

Заплыла из неведомой бухты,
обогнула ложбину косы
и в заведомый час постучала
обойдя так беспечно посты.

Ты подружка и впрямь не из робких.
Заплыла к нам в озерную глушь.
Видно с кем-то побилась на спор ты
и попала к нам в кузов как груздь.

И ни слова - что нужно обсохнуть!
И ни звука - что хочется есть!
Ты одна. Все отличия спороты.
Только в космах озерная плесень.

Твои стопы о камни истерты
и вздымается трепетно грудь...
Часовых...  и послать тебя к черту!
Мне ведь стоит им только моргнуть...

Ты останешься девочка, знаю.
Нам шатер блиндажа на двоих...
Хоть разок да отхватим из рая
беззаботно отбросив: «...   до сих».

                *

Дым из труб для меня уж в диковинку.
В гору старец взбирается бел.
Разложи мне ступеньки по ровненькой,
чтоб и я с ним к закату успел.

Дым из труб как ничьё откровение
никому ничего не сказать.
К ненаписанной книге вступление
в непрописанный паспорт печать.

Мы расходимся ночью под липками.
А на утро, глядишь – что за бред?
За ночь стало деревце калиткою
у калитки приладился дед.

Он пускает колечки медовые
вверх, где дымчата в пух и легка,
будто гнездышко лепит ивовое
на заоблачной даче рука.

                *

На забор мне прыгучий вскочить
маята, что копыта ломать об забор.
Мне б отверткой его подломить
Как приличный непаленный вор.

Я бы в щель поглядел, что за ним,
Что скрывает кривая доска.
И припомнился б утренний хмель,
и в туфлях два истертых щербатых носка.

Мне б чайку пригубить, что за кадром цедит режиссер,
А не глохнуть в дыму беспощадного слова «Мотор!»
И войдя, ладно скроен, в привычную роль,
все забыть, начиная себя исподволь.

И сказать те слова, что без меры нежданно глухи.
И смочить в тропах нерпянных стад сапоги.
С век сморгнуть увязавшийся хвостиком след,
проскользнуть из иголки в которую ниточкой вдет.

                *               

Все ложатся ногами вперед на запад,
головы как лист на ветру, спадая,
где сошел с пути, раз, свернулся в точку,
улизнул напросвет темна – запятая.

На носок цепляя окурки будней
их, втоптав по душу от возгоранья,
поначалу, дышат как будто люди,
поостыв, склоняясь в одни названья

В простынях пролистывая страницы.
чью-то трель озвучив порой, несмело,
вдруг, чернил потоками заструится
между строк при жизни оставив тело.

                *

В этом послушном доме крики и немота,
и закрывают окна на зиму и в апрель.
Так что никто не спросит: когда вас можно застать?
И не поинтересуется, чья это постель.

Если вы постучитесь, двери проглотят стук.
Как горка сухого творога сцежена и бела.
А может и отголоском юркнуть вам в воротником,
где-нибудь рядом с сердцем, размером в кусок стекла.

Дом выглажен и бел и арка
будто привстать ленится
сплетая аллею с парком
скрывает ручьи-ресницы.

Здесь все выдержано и стильно,
Лист негромко скользнет с балкона.
Вариации тем пленили вас?
И покажется, что вы дома.

И похожие насаждения
в города ветерок разносит.
В брачных играх стыда и лени
утопающих пяткой в осень.

                *

Сидя есть возможность осмотреться,
даже если это мнимое колесо обозрения.
Твои наброски слиплись в птичий пух
нанизанный на спицы немигающего наблюдения.

Немудрено, что и этот могущий оказаться фантом
принимает и отщипывает по мере спуска
продолговатые пальчики людского сгустка,
который уже готов сесть в это.
Кстати, это нанизывание происходит за пределами вероятности:
       Женщина сдавлена мужем кусается звуком о тело.
       А выше тональностью язык преломляется
       и звучит иначе: Отелло...
И отлетает облачком являясь -вне-.
По замыслу ненаписанного холста Мане
от которого, он и сам всеми силами открещивается,
но в сердце запечатлел он, в этом все и дело.
И вот уже я, удивляюсь, смешан...
какая девушка вверх поднимается!
Конечно, коктейль размешан в пропорциях и расчете
на устойчивое солнцестояние. Предложен порционно
и мне удается его коснуться языком.
Фигура длится, пока наведенная карандашом рука
может слиться с подобной уже где-то,
ближе к концу лета в небольшом городке
названном кем-то на К.


                *

В эти времена порядком веселее, чем было раньше.
Некогда было больше порядка, но с примесью грустцы.
Мы пололи огурцы наездами на дачу
и на грядке нас встречали деревенские огольцы.
Мы грозили им натрепать тыкву до юшки,
а их записной вожак корчил мне рожи вслед
Рыжий знатный хохол шлепал с его макушки
и стрекачкой слетало с губ запуленное в небо: «Шкет!»
                Бабы в босых ступнях окучивали картошку
и заедали квас исподовым калачом,
так, что подняв подол на пол не легла и крошка
сметенная со строгих губ кургузым скупым ногтем.
                Нынче, не как тогда, старухи уж присмирели
гонор былого дня где-то в земле повяз.

Некоторые из тех, уж давно не встают с постели
и мочатся под себя в поржавленный банный таз.
                А те, что еще на двух своих ковыляют клюшках
порадуют крендельком своих смышленых внучат,
которые, еще год и бренчат медяками в кружках,
а кое о ком говорок, что блатные в зоне ссучат.
               
А по улице транспарант хлещет крыльями о прохожих
и незлобные трепачи заправляют мне по ушам,
что цивилизацию от кичи отличает в принципе то же,
что роднит матерую блять с: «Внимание: всем постам!»
                И в телевизор голова ведущего проникает
и на известный манер известия потрошит,
о том, что реклама паст улыбкой минет излучает,
а непролитый яд Сократа метафорический Айболит.

                *

Снуют прохожие ныряют под мостами.
Привыкнуть мне давно пора
к их упорядоченному миросозерцанью:
какао, булочка и новости с утра.

Нежидко мне под мостиком слоняться
протопать до турбин.
И через пять минут над кем-нибудь склоняться
споенным бормотухой в карантин.

С подбритыми бровями шьется женщина
с как-будто бы борзою непаленной
и ножками заточенными в акт
возмездия Эль Греко Аль Капоне.

За столиком сидит по виду пара.
Он сед на ней шелковичное платье.
а что под ним?
В чох неухоженный пролесок
и обморочность льдин.

На беговой дорожке чудят мужики:
втроем поструйно образуют лужу.
Глядишь, и через год появятся мальки.
А там рыбцом закопченным под суржик
закушают их всласть все те же мужики,
чья плоть беззвестные мальки
из теплой златопенной лужи.

                *

Идут навстречу двое серьезных молодых людей.
Их образы скрываются в воротниках пальто.
Размеренность повадки и строгость линий
не скатывается в декаданс понтов.

Я им качу навстречу в свитерке и куртеце.
Ребята неплохие, но жаль вписались в каталог
того журнала, где речь искусно обещает течь
из заднего крыльца, за памяти провалом.

По очереди говорят о чем-то о своем
касающемся кожей
чего-то теплого под кроличьим манто
текущим налегке в игривости
журчанья стройных ножек.

Они пройдут, а из-за укрытия
явится некогда участник
того события, что только завтра день откроет нам.
Неузнанный варяг скользнул о грек и в бритты
недельною небритостью - старик и...
Как иллюстрация вдруг вынырнет «Седан»
ступая ощупью из акварелей Грига,
в калинке расступающихся гамм.

                *

Обведенный забором дом залаян пуделем-снежком.
Из трубки дым клубится.
Остывший сад и этот дом издалека занесен сном
нахохлившейся птицей с замершими ресницами.

Колонок пара впереди все добрые соседи
приноровились отдыхать в лепнину загоняя стать
мясцо себе наели, что на зиму медведи.

Стеклянна призрачная дверь
обнесена латунной стружкой
в соцветьи нарезных петель
с кашицы колера опушкой.

На клумбах просо занялось
из дальних снеговых амбаров.
На беглом ангельском прошлось
по их губам остывшим паром.

Разросшихся березок рой
фатой свои укрыли лица
с полой на вырост. Изо льда
струясь Тристанова Изольдой,                разнежится со сна слюда, что мягкоперая орлица
и в ласке лучика сомлеет. Пока, за призрачностью дна из бездны не всплывет камея.

                *

Остекленели годы по ветке в глубь двора.
И он стоит такой же неподвижный
и бледный. Здесь снаружи кричат: «Тебе пора!»
А там, в моем дворе, застыли лужи.

В моем дворе песочница и вяз
и гулкие сливные помещенья.
В моем дворе друг для меня припас
шесть кругляшей пшеничного печенья.

Там серый неокрашенный забор
и граблями причесанный репейник.
На лавочке я получаю в долг подтертый рубль
на: «Вдруг, чего-то стрельнешь...».

Там дулями визитку подают,
и тетя Клава не визжать не может,
когда ее дурной и ражий кот
бестрепетно в венгерский фри наложит.


И грустная примятая дыра
в соседний двор сквозит во мне смятением.
И странная чужая детвора
рождается в день моего рождения.

А стук случайной брички бьет в окно
сквозь занавески, весь в пыли дорожной.
Загадывая  в будущем мне то,
что введено давным-давно подкожно

                *

Требуется девочка одна недорого,
работящая, не «жена», умеющая улаживать споры.
Нетребовательна к еде, преданна до безоглядности
умеющая сказать «нет» на «да», если это понадобиться.
Разбирающаяся в цветах и играющая на фортепиано
для движения импульсов черепномозговых к спинно.
Языки знать не обязательно, но владеющая своим родным
без пересадки к двоюродным и остальным.
Желательно чувство ритма. В пользовании бритвой
поощряются места, владеющие перспективой куста.
Нежна и отсюда все вытекающее.               
Расположена к ванне и времяпрепровождению
с звуковым оформление хруста.
Ценящая прелесть преступления. Не торопящаяся
начать вступление.
Знакомая с литературными жанрами, революциями
вникавшая в историю проституции,
поскольку ненасытна в своем познании.
Ведь лежание обычный проообраз этой страсти
воспроизведенный хоть в Москве, хоть в Ньюкасле.
Нетороплива, но без медлительности
со скользящей кривой чувствительности.
Рассудочна, но без занудства -
такая сентентика с проблесками распутства.
Почерк ровный без падений и взлетов.
Тошнота не поощряется, в идее,
она сродни гонорее.
Тема для дискуссии: рот в характеристике щели наоборот.
Общаться с близкими и друзьями,
чураться неопознанной пьяни.
Но настроена к ней лирично – все вокруг симптоматично
Опьянение это тоже растение, цветущее, где ни попадя,
быть рядом или на расстоянии зависит лишь от тебя.
Круг знакомств ограничен
и пропорционален занятости и интересам.
Пресса. С прессой особый разговор.
Ей ее время и его должно быть немного.
Дозированно должна присутствовать эклектика:
несоответствие моде и вкусу времени
намекает о неразгаданной природе деления.
Тереться о чужих не рекомендуется.
Трение это только декорация. Слова на чью-то музыку,
эскиз на чужое тело –
-  поэзия охоты поймать и воспроизвести набело.
Пахнуть можно: полевой королек, чайная роза,
нет претензий к имбирю и слабой мяте.
Нагнетание острого запаха
стирает индивидуальность. На такое
идут подростки и серебряной молодости предстатики.
Цвет глаз раскладывается на цвета:
зеленый, серый с пульсирующей чернички.
Черное – в близости двоих
прячется в значении «можно».
Черное это приобретение. Его сложность
мог бы озвучить триптих...
Чем больше противоречия, тем чернее зрачок.
Об адресе можно узнать
Позвонив по телефону. Жду.

                *

На улице с какой не знаком
и откуда не я родом
стоит говоря ни о ком,
тот от кого доносит уродом.

Сам урод стоит в стороне
у него покатые плечи,
в кошельке отдельный номер для сдач
на пальце колобродит колечко.

Он подбит по неразменным статям,
у него все подогнанно вшито,
уши не выступают
и рот глубоко и ненавязчиво дышит.

Он с сумкою стоит налегке
и к нему настроены парно
приблизиться, потянуться к щеке
и приобщившись свернуться с подарком.

Урод добр, мягок и мил
каждого подарит словечком,
юношеская нерастраченность сил
крепче всякой травы залечивает.

Он смотрит с мягкой грустью в глаза,
прядь, залысина, но это уже не важно,
успокаивающе командует взлет
самолетику по развороту бумажном.
               
Он вкладывает песчинки грамм новостей
в телеграммы и рассылает по миру

ключики от сталью вшитых дверей
отнимающих у своих хозяев квартиру.

Он отыщет неиссякаемый грот
в пещере в беду отрезан несчастьем.
Обиду сырой водичкой запьет
и заберет с собой ракушку на счастье.

И по слухам оставаясь ничей,
закрашен в глотке цейлонского чая
ступает упрямо не замечая хвощей
на тропке выбраться откуда не чая.

                *

Вдоль по этой аллее я хожу не спеша,
заготовлена площадь и все кого встречу.
Поливалка. Капли на розах
и глазах. Третье тысячелетие.

Вчерашние тюльпаны. Не узнаю желтого.
Зарос. Переварен. Продвигаюсь.
Малыши бегая кричат.
Прыг в клумбу. Что-то сорвал. Голос.

Кто-то сидит с гордой коляской.
Кто ее так посадил. Чувство материнства.
Склонить не получится. Морская болезнь.
Свинство.

Сигналит автомобиль.
Что-то требует.
Воздуха.
Ребус.

Детская песочница. Турникет.
Выкапают. Подвесят.
Этикет.

               
                *

Штопает дырявые носки
пару съест и пропускает третью,
к тете Нине прилипают сны
лунных прях минувшего столетия.

Вот вдруг не заладится стежок
и скользнут поверх густые сети
скроют, опустившиеся, шов
выровняют его и залечат.

Притаилось время в теремке
от волненья так неровно дышит,
тетя Нина ниткой, в уголке
вдаль по воздуху нетерпеливо пишет.

Вот она пытается словить
легкий ускользающий обрывок,
фразы несмолкаемая нить
узелком приветствует отрывок.

Дырка на носке в такую рань
разошлась по швам плакучей лужей,
тетя Нина руку не порань
прялка та тебе еще послужит.               

                *               

Меднопалые липы в вечернем саду,
Неспеша, чуть волнуясь я к вам подойду,
и спрошу кто напел вам тот южный сонет,
где как иволга плачет терциовый кларнет.

Кто доверил вам ждать здесь себя целый день,
может он подскользнулся о гладкую тень,
запропал в пучеглазой водице без дна,
заплутал в непробудную проседь со сна.

Может вам и не хочется ждать и терпеть
резкий ветер, морозец-дерзец по утрам,
нежногрудым щеглом все триоли распеть
может хочется вам, может хочется вам

Оказаться в другом незалеченном сне,         
где вы можете легко склониться в кивке,
когда я как сегодня вдруг к вам подойду,
чуть оступитесь на незамеченном пне
поднеся медвяную травинку ко рту.


А случайный прохожий останется ершить чудной хохолок,
вопросительно щуриться в сторону пня
растерявшись ногой в околпаченном дне
и ворчать: это не для меня, это не для меня...
 
                *

Назови мне имя свое не спеша и по буквам
и больше ни слова.
А вообще, мне и имя твое, по-большому, не надо.
Ты как рыбка сдающаяся мне до лова,
соколенок в полете учащийся как нужно падать.

Небо все в припадках твоего настроенья,
а я прохожу сквозь – щепою надтреснут,
мы с тобой двое и во дворе
не спеша снег идет, прижимаясь как и мы тесно.

Я тебя выловил по букве в загородном озерке.
Каждый день ездил, смотрел, любовался волнами.
И, разумеется, на обратном пути поддел
тебя в отливе отъезжающих, порозовевшей, в панаме.

Поэтому, как видишь, я тебя и без имени знаю,
раньше – проще, все решала под окном серенада

похоже, ступать по гальке кривой стопою
сослепу, натыкаясь как раз на того кого надо.

Разумеется, кто-то должен тебя позвать к телефону
ведь: «её» не скажешь, поймут, но выскажут недоуменье
по поводу, что представляется важным
на взгляд стремительно растущего населения.

                *               

Этот город, он стоит как вчерашний подсохший творог
он, стоит, это факт, как подобие черепковой башни
как мезальянс пригородов, где все дома, лишь части.

Городок он ложится как дождь посредине лета,
он горчит как сухой асфальт как нависающая примета,
он как плач на газоне среди опавших листьев
недостоин, даже лечь в пейзаж под масляные кисти.

 Он как стол, что его под ножками хороводит,
как морская качка, как судорога, что корабль сводит,
или как абрикос поспевший к концу недели,
только с тем, чтобы его уже в начале не съели.

Весь в домах, а ведь такой костлявый, что только падай,
но стоит, и даже погуливает по саду,
не ступая по розам, но им это только кстати,
как ночи грозам замирающие у них на теле.

Вот такой городок ухоженный, даже очень
окольцован колеей пеших дорог, ну а в прочем
не слишком заметен, но это сейчас, даже модно
в некоторых кругах и разномастных и одно.

                *

Закончится взвенчанный вечер
и я, мягко труся по льду
колебля фонарные свечи
в подъездный проем отойду.

И будет казаться снаружи,
что некто неузнанных лет
нырнул в помутненьи дорожным
искусством проглатывать след.

Он будет сердиться на вечер,
на беленый мягкий настил
такой ускользающей встречи
ступившей в неясное «был».

И где-то в огнистости санной
слепящей полозьями снег
мы движемся вспять удаляясь
в стремительно-долгий разбег.

И туча найдет так похоже
на ставшем в проеме меня,
в ручье облетающей кожи
грубеющей день ото дня.

                *

С пологой горки катясь
становится все быстрее
каблучные тормоза
моих усилий жокеи.

И всюду полощет снег
отгадывая шараду
в которой, реальный шанс
сворачивает в преграду.

Где стонущий поворот
упархивает под носом
в неуловимый след
соскальзывающего прононса.

И тут же, меня нагнав,
чурается тем расхожих,
настаивая, что прав
ссылается на прохожих.

Я там же ответь ему
подброшенным в снег молчаньем,
как тиканье в немоту
отыскивает звучание.

Как если б на чье-то: «Чая, нет...»
я звонко бы ссыпал пригорошню
непотупленных монет
со вздернутых носом жизнью.

                *

               
                Надсмотрщик

И мне чудится где-то сквозь прозрачную стынь
Тонкобедрые станы черноглазых рабынь.
И надсмотрщиков медный в приближении глас.
И корвета у пристани занемевший анфас.

Тонко амфоры движутся по восточной пыли.
Не спросившись родителей их сюда привезли.
На персидских базарах средь цветного тряпья
купишь сразу обеих, третья даром твоя.

Жирногубый надсмотрщик знал, кого надо брать.
Знать, хозяина тешит недозрелая стать.
Его прыткому глазу не мешает жирок.
Вереницу наложниц он к седлу приторок.

Взглядом в имбире маслится,
той, что средь остальных.
кажет резвую шалость
серны в тропах степных.

Ниспадает бессонная на надсмотрщика блажь
вспоминая свидетельства удивительных краж.
Как в завесы туманные пеленая дитя
из друзей опрометчивых вил он верви реча:

   «Закатилося под полом у луны серебро
Взгляд печали и радости уж заправлен в стекло.

Из ребра да грудиночку не тебе целовать.
По лесам да по просекам, знать, всем вам разлежать.

Сплавит бревнышком на реке вас худая молва.
Унесут сизым облачком вас худые слова.

Но и речки плакучие льнут к своим берегам.
А вершины и кручи ли не помеха ветрам.

Когда камушки прыгают в раскрываемый рот
Поручись, что ущелье свою пасть не сомкнет.

Не качнется пылиночка на осине рябой.
И не прыгнет слезиночка по щеке золотой.


Уж удилище крепкое приготовлено вам.
Закружится петелечка по лихим головам.


Поцелуй не сорвете уж с чернокудрой красы.
Заглядится лишь коршун злой вам в глазницы пусты.

Солнце взявши в товарищи тень тебе не сыскать.
Шипром кубок наполнивши из ручья не лакать.

Страх товарищ изменчивый, он всосется как клещ,
и наевшийся досыта, улизнет словно лещ.

Так обманчивый прихвостень выйдет к двери встречать
и зубами ядреными оставляет печать.

У стены есть застеночки, что у дома подпол.
Если стражи насыпано, знать на площади кол.

Исхитрился по лесенке наверх влезть дурачок.
Заплутала головушка с крыши в лунный сачок.

Вам ли стряпать и строиться!
Вам ли снасти вязать!
Вам лихие кораблики да на воду спускать?!


Винодел, что срывает у любви первый плод,
он свою ли зазнобу за моря умыкнет.

И котомки заветной златом сходни креня,
точно краб распрострется глазом бездну пленя.

Не вернется кукушка за своим малышом.
А споткнется ли эхо на пороге крутом.

И пчелу не прельщает раз обласканный цвет.
У однажды предавшего и товарища нет.

Как птенцов журавлихи дом приютит пустой.
Так и к телу прибьется голова на постой.

Не опушили тельца хлопья овечьих рун.
Журавлем не взовьешься, если арфа без струн.

Как в пещере наощупь все бредет человек.
То души твоей жребий в бренном теле навек.

Если срубишь канаты и покинешь причал,
будто новую душу ты в утробе зачал.

Свет заглянет в пещеру, словно в полночь звезда.
И по каменным стенам заструится вода».

   Кто надсмотрщика сможет от беды остеречь.
Буйны головы сводит из под бровки заплечь.

Злому хмелю напоит подгулявших юнцов.
Блудным стервам готовит он бездетных отцов.

Меж морскими ветрами верен ход челнока.
И один пригубляет хладной влаги глотка

Словно вервию речиц грядет горный порог.
В переливах вещает он изменчивый рок:

   «Говорящему в свете ночь смыкает уста.
Глухарю – непроглядна, мудрым совам ясна.

Среди волн хороводы красно водит форель.
Сможет кто окунуться к ней за звонкую трель.

Ты гадальные карты не поставишь в расчет.
Не из здешней колоды черви выставят счет.

Где с тобою случится старец обликом юн.
Там душе приоткроют звуки тайные струн.

Начерпай-ка мне неба став на кручу горы.
И в тиши дна морского разведешь ли костры.

Весь захвачен охотой барс у дюн недвижим.
С неба мнится: щепотка дрожжей в браге с хмельным.

Нет обиды на лиса у степного орла
А весну упрекнешь ли, что скворцов зазвала.

Отрок ищет усладу дивной статью пленен.
На песчаные нивы, что засеивать лен...

Горстки семя льняного будет там за глаза,
где надежную лунку в камне выест слеза».

   Но не ищет надсмотрщик заповедных путей
С тьмой играет он в кости безоглядных затей.

Он в селеньи укромном прежде девушек счел.
Не изведавший терем – что стелиться об пол.

И надсмотрщик ступает там, где тлея от вин
ночи кажутся днями, горы стайкой равнин.

   «Ночь есть ночь – не обманешь ты закон бытия.
Не засмотрится месяц в порождение дня.

Солнце в грудях не спрячет глаз прозрачный луны.
По покатым предгорьям тропы пешим терны.

Разойдемся в дороге у немого ручья.
Где оступишься, значит здесь тропа не моя.

Ступишь прямо – мне криво.
Станешь – быстро взбегу.
Ляжешь ты – торопливо встану я и пойду».

   От ватаги привольной и надсмотрщика
прочь отступает тот, с морем, в час отлива рокоча.

Взята в полон красунья, от оставшихся следа
не встречается, в свете смалец кажется медом.

               
                *    

Железные ролики
вязнут на стельки
взгляды порхая ловят взгляд,
как этот день называют
Понедельник…?
Липкой лазней топаю всё подряд,
сушу белье навырост,
из окна мне жарится треска
и на глазах сбывается мне крылость
божественного майского жука.
И он поигрывает вкрадчивым ньютоном
покалывает глазиком раскос
для пущей ясности рассаживать на тронах
тех девонширских коз.
Их розовых запястий незабудки
запрудят по колена коэльо
покудова ньюгемпширские утки
закрякают единственно её.
Неспешное заваривают зелье
по мере всем у них заведено
прислушивается все лесное зверье
заварят эти кашу, ё-моё.
  Где нынче пьют медлительную кружку
по кругу наглорожие бандиты
немедля в этот круг вступает йети
и сразу все становится скромнее
и йети здесь намного интересней
ну и бандиты сходят по домам.
Поможет им, конечно, добрый водкин
накапает им теплую микстуру
прозрачную и жгучую как море
на сон.
А за окном приливы и отливы,
и просто перепады и наряды,
попискивающие между прочим птенчики,
рыскающие тут и там отряды.

               





Закрою дверь сегодня для гостей.
Мне дом сегодня для другого нужен,
кормить с руки сбегающихся мышек
взметая в ночь летающих мышей.

Я маму-мышку подстеречь хочу сейчас,
мне ей сегодня нужно объясниться
о птице, что садится вновь на спицу,
а мне ее согнать все недогляд.

И этою опасностью ее предостеречь мне, вообщем-то, бы нужно.
Но только вот все мышки ходят дружно,
и хоть мне к ним заискивать не нужно,
да им за мной все надобен пригляд.

И мне за ней смотреть какой резон?
Чужой чужой, а все-же где-то щиплет,
в подпольных недрах непроглядных никнет
песчинок слипшихся мышиных писков ком.

Мой дом теперь стоушен и стоглаз.
Все мыши затаилися по норкам,
приладиться к пахучим хлебным коркам
так хочется, но зорок птичий глаз.

                *
Я закрою на утренней зорьке глаза.
И откинусь рассохшейся долькой дорог.
А из глаз закатившихся каплей на за...
не докончу…, а слеза побежит на восток.

От пылинок закрывшись одною рукой,
я, другой, буду силиться сердце сдержать.
Сам не зная чего от себя ожидать.
Прикипевший теплеющей грудью к земле.

И раздолье безгласой синеющей тьмы
мне увидится в этом скольжении вночь,
и планктоном заросшие моря рачки
принесут мне свою раковую немочь.

По-собачьи не прошена, выбежит тень.
Расцветет так, по-девичьи, красно, земля,
голосов потревожа разбуженный хмель
беспросветно мне сажею сердце садня.

И смешно так откинувшийся назад,
я качнусь, по-видимому, вперед,
удержав не найденную и, наконец,
найдя, очень дорогую для меня наход...

                *