Остынь, родная

Остынь, родная.
Утро сонным котенком мурчит в ладони, ласкаясь к коже. Ты его погладишь, потреплешь шёрстку. А к тебе, невростеническому подростку, прикрепят врача и прошепчут жестко: "Мы помочь не сможем". За что же, Боже?

Остынь, родная.
Для таких, как ты, навсегда закрывают двери в чужое лето, и о мире знаешь ты лишь из статей в газете, и живешь с ним памятью в интернете неуемным, слепящим любовным ветром... Чтоб потом, порыдав на заре в клозете, помечтать об этом.

Остынь, родная.
Взгляд уж зорче и слог острей, и слова что ни день, то четче. Только он не устал бы спускать коней, говоря ей, что любит - очень.
***
Ночью кошки-котята серы, ты вскрываешься белым мелом, забывая, что эти стены так привыкли здесь видеть боль. Но тебе, как ни странно, пофиг. Ты мечтаешь о чашке кофе и боишься, что ты не профи, не мастак вспоминать пароль от его белоснежных писем, от любви, что так светло дышит, от бескрайних полей улыбок с фотографий, пришедших в мейл. Ну а он так исправно пишет, так скучает и чутко слышит, так клянется, что просто фэйл...

Остынь, родная.
Этот мир состоит из рамок, из немыслимых слов и матов, что куда ни приди - обманут, и кому ни поверь - солгут. Принимаясь за жгут из писем, ты не верь, что он так зависим, не метай перед свином бисер и почаще берись за плеть. Принимая все к сердцу близко, ты сумела упасть так низко, - никакой приходской епископ не придет, чтоб тебя отпеть.

Это ясно, но Боже, все же, этот мир перевернут кожей, потолок быть и морем может, на полу - только неба гладь. Я ему так сказала чисто: "Я одна тут - корабль, мальчишка. И с тобою стать альпинистом - это, знаешь, уже не цель. Корабли умирают быстро, не сдирая курок, как выстрел, просто весело через рифы попадают потом на мель. А тебя я сняла как скобы, и, в угоду чужому Богу, я хотела бы промолчать... Только знаешь, теперь, мальчишка, поняла: я страдаю слишком. Передай поскорее Кришне: мне не хочется умирать!" 

Остынь, родная...