Он её не любил...

http://www.youtube.com/watch?v=t4JPHah7V5M&feature=related

                Совпадения – случайны, имена – вымышлены, 
                персонажи могут показаться кому-либо знакомыми
                лишь потому, что все они — герои нашего времени!
                К авторам, чьи стихи включила в сюжетную канву,
                отношусь с глубочайшим уважением и симпатией.

                ***  ***   ***

                Всё равно я не понимаю людей, которые вмешиваются в диалог.
                Александр-Георгий Архангельский





Он её не любил.
Не любил давно.
Когда закончилось тепло в его сердце, уже и не помнил, только наверняка знал, что закончилось.
Огорчала его перемена такая?
Теперь уже нет.
Точно – нет.
Вчера еще…
Может, время какое-то назад…
А теперь – точно и однозначно – нет.
Теперь точно и однозначно она его …раздражала, и раздражала сильно.
Всей своей мощью, всем своим напором свинцовым, с которым она шла по жизни, расталкивая локтями коллег в школе, выбивая себе лишние часы, выторговывая места на олимпиадах  и конкурсах своим ученикам.
И получала ведь, и получала!
Получала не потому, что была учителем лучшим, а потому, что связываться с ней было – себе жизнь укорачивать.
Пусть не была она сильнее других, но и хуже – не была, а потому давали ей лишние часы, место на конкурсе её ученику, еще какую-то цацку, которой она радовалась, как малолетняя детина, принимая за чистую монету поощрения и результаты…
Лишь бы не шумела, лишь бы глаза не мозолила…

Но не мозолить она не могла – и он это тоже знал.
Не могла она не мозолить, ибо к начальству льнула, перед начальством выстилалась –  до тошноты окружающих, которые,  видя это, в уважении ей – отказывали…
Он и это знал.
И сам наблюдал, да и коллеги  не раз ему говорили, и  потому в минуту особенно напряженную мог кинуть ей коротко: «Шестёрка!»
Да только с неё это – как с осеннего гуся вода: расхохочется, бывало, смахнет, как соринку с плеча, слова его, ответит обязательно грубо, а к сердцу – не возьмёт, словно и не о ней речь…

  Не такой славы жене он хотел, да всё, что от него зависело, для нее сделал. Но за это ее не любили ещё больше, потому что очевидно было одно – камень этот, который в народе звался короткой кличкой «Дюся», изо всех сил пытались втолкнуть на вершину, подпирая со всех сторон и глянцуя, чтоб краше казался.
Такое восхождение-вталкивание ей нравилось, правда, добрее она от этого не становилась, а еще больше злилась на коллег, завидовала тем, кто, как ей казалось, был успешнее, таила злобу, а дома…
А дома очень напоминала ту сварливую старуху из сказки Пушкина, которой хотелось всего, сразу и побольше. Правда, муж её, в отличие от сказочного, чтобы сделать-таки для сварливой жены сказку былью, одновременно работал не только мужем, но и …золотой рыбкой, а иначе – не сносить бы ему головы…
Вот ведь как в его жизни вышло…
 
Не любил он её…
Её не любил, а себя берёг, но получалось, что берёг и её – не любимую.

***

Больше всего на свете боялся он сквозняков.
Боялся и избегал.
Избегал и боялся.
Но он всё же случился в его жизни, тот сквозняк, о котором он не мечтал и не думал давным-давно, когда понял, что срок получил пожизненный и никакая амнистия  спасти его не сможет, раз сам он себя отдал на заклание.

Только в стихах его чаще обыкновенного сочилась уверенной струйкой боль, и тоска нугой заволакивала его строчки, и сердце, и душу…

                Триолет

 К потерям я давным-давно привык –
 Родных, знакомых – близких и любимых.
 Иссяк души живительный родник…
 К потерям я давным-давно привык…
 На лбу как будто Каина ярлык
 Мне список тот потерь невосполнимых
 К потерям я давным-давно привык –
 Родных, знакомых – близких и любимых.


«Разве НУЖНО привыкать к потерям?»,- спросила его как-то одна из читательниц, и Он сухо так ответил, как будто и не про себя вовсе: «Нужно, иначе просто погибнешь. Начиная, будь готов потерять.»

Потом Он удалил эту рецензию и свой ответ на неё, а чуть позднее и всё, что ими с Женькой писалось вместе, стерев, словно ластиком, всё то, что могло бы причинить ему хоть малейшее неудобство. Из двух неудобств автоматически и безоговорочно оставался "тайфун", который он некогда воспел, используя псевдоним, дабы не быть разбитым стихией насмерть.

Начиная, будь готов потерять...

Почему-то ТЕРЯТЬ он готов был, а вот сохранить, сберечь то, что давало и силы, и вдохновение, и радость полёта…
Это сохранить ему совсем не хотелось.
Возможно, потому, что сохранение всегда требует усилий, затрат, непокоя требует, а вот потери…
Какие от потерь затраты?
Выкинул, стёр ластиком из памяти, сжег на крылечке дома, развеял прах по ветру, а еще лучше, чтоб добру не пропадать – кинул золу под кустик на участке – глядишь, и польза скажется…. 
И никаких тебе проблем больше, живи себе до нового обретения, если случится оно в твоей жизни.
А если случится, тебя оно не испугает, потому что ГОТОВ ПОТЕРЯТЬ.
Вот ведь как человек себя защищает от откровений собственных – чтоб не дай-то Бог не всколыхнули тот омут, на дне которого, вроде, и прижился давно.

Он:

 Вопросами, решёнными давно,
 мы проверяли наши отношенья.
 И были на поверхности решенья,
 в которых всё уже предрешено.

Она,
словно почувствовав его готовность к потери, предупреждала уже в самом
начале:

«Сердец не прекратится диалог»,
 Ты, кажется, решил всё перепутать…
 А в жизни больше прозы и науки,
 И очень мало от стиха и снов…

Плевать Он хотел тогда на прозу и науки – на всё плевать хотел, потому что поверил вдруг, потому что – «Летю-ю-ю-ю-ю!»  - вспомнился полёт из «Рублёва» Тарковского, вспомнился без окончания, когда полёт этот оборвался на самой высокой ноте. Навсегда оборвался.

Но кто же думает об этом, когда взлетает?..

И Он не думал, а писал ей страстно, напористо, дерзко. Уверенно писал:

 Я был игрушкой Вашею – и пусть.
 Взаимности я всё-таки добьюсь, -
 Хоть запастись придётся мне терпеньем.

И добивался, и…добился-таки, добился!

«Летю-ю-ю-ю-ю-ю!»

Неслось где-то над ним прозрачным эхом.
Готов ли он был тогда потерять то, к чему шел так стремительно и уверенно?
Да не думал Он ни о каких потерях – не думал.

«Летю-ю-ю-ю-ю-ю!»

«Спасибо вам обоим! Я в восторге от Вашего дуэта. ПРОДОЛЖАЙТЕ!..» -
Писали им в рецензиях на стихи.

 ***
«Спасибо. И я в восторге от дуэта.» - только и мог ответить он.

«Начиная, будь готов потерять…» стучало настойчиво-тревожно в его висках…

Начиная, будь готов потерять…

А стоит ли начинать, Господи?..


***
    Случилось ему и от уголовного дела жену спасать – не много - не мало, а именно оно и было возбуждено против его супруги за взяточничество, коим она не брезговала, когда брала деньги за написание некоторых судьбоносных  работ выпускниками школ.
Его это бесило, а она лишь моргала часто-часто – «клип-клип глазками», и ловко отбрёхивалась в ответ на попытку остановить её нравственный беспредел, и твердила, как заведённая: «Все так живут, все так работают», и охотно называла имена «всех», которых, к счастью, оказалось вместе с ней всего-то три человека, хотя, для одной школы маленького азиатского городка и этого, конечно, было много.
Тем, которые из «всех», повезло меньше, чем его Дусе, потому что пришлось ему свою учительшу определить в больницу, заделать ей то ли инфаркт, то ли расстройство кишечника от страшного перепугу, а потому для школьной «звезды», вся эта история так бы безмятежно и закончилась, если б не вернулась бумерангом через десятилетия на одном из сайтов города, когда кто-то совершенно наивно решил поинтересоваться «В школах снова коррупция??».   И поставил аж два вопросительных знака, видимо, искренне недоумевая, что её, коррупции, уже много лет в школах не было, и вот, де, она – СНОВА – откуда ни возьмись – тут как тут. То есть – тут –  как там.
 А кто-то из журналистов и попытался на этот вопрос ответить, дескать, нихьт фирштейн, почему – снова, когда ТЕ люди, которые стояли у истоков коррупции в школе  и отделались в своё время легким расстройством кишечника,  в народе именуемом  «медвежьей болезнью», до сих пор преуспешно в школу ходят, деток учат, а ежели кто не очень твёрд в знаниях, то и на дому, уже за отдельную плату, доводят до желаемого уровня, ибо на уроке и бесплатно, только за зарплату, в школе можно появиться, например, в учительской, кофточку новую показать да на других посмотреть.  А уж научить – это у себя на хате и за отдельное бобло, потому как – сверхурочно и от души. Итак, знания – после уроков на хате, а кофточку можно смотреть  бесплатно в рабочее время. Видимо, так это звучало в переводе на житейский с дусиного. Так в неё это вложили, ибо всё начинается с детства. Вынесла свои уроки из детства и она.

Рейтинг сайта взлетел мгновенно, героиня-труженица была опознана с трёх нот, а ему, бедолаге мужу – золотой рыбке дома устроена такая порка, словно не она, Дуся, а Он в своё время брал эти несчастные деньги, огрызался в ответ на его попытку устыдить жинку и оказался в итоге под вполне конкретной статьёй УК, которая грозила, и грозила серьёзно.   

***

Ей, Дусе Олеговне, стыдно не было, потому что «все» так работают.
А как ей было?
Ей было…как это сказать точнее?
Обидно?
Да, обидно было.
Обидно было лишь потому, что всплыло спустя столько лет.
Но обида – не совсем  то состояние, которое она сейчас испытывала.
Скорее, неуютно ей было, словно, туфля ногу тёрла. И так это неудобно оказалось, и больно, и устранить пока не удавалось никак…
И досадно было ей…
И глупо всё, и зло берет, и вопрос сверлит: «Почему?», и ответ в её голове никак не отыскивается…
И что можно сделать, чтоб стало хоть чуточку легче?
Да, конечно! 
Есть же он в доме, тот самый, для битья, которой и виноват во всех её неудачах.
Только успех – дело её рук, а уж НЕ…
Это он во всем виноват, это он. 
И Дуся спешила домой, убитая городским позором, но окрылённая предстоящим скандалом с мужем.   
Уж задаст она ему сейчас трёпу, уж задаст…   

***
 Дуся звонила  Степанычу из школы часто. О причинах не задумывалась и предлогов особенно не искала, просто использовала перемену – святое время пересменка между уроками, чтобы  устроить ему, горемычному, хорошую порку по телефону, ибо окончания рабочего дня дождаться не было никакой возможности. Да и к её приходу с работу он по новой себе наказаний заработает, потому в течение дня порка пропускалась редко.
Особенно это раздражало его, когда он работал, погружаясь в миры либо великого Гёте, которого много переводил в этот год, либо сам писал плодовито. А уж когда через две тысячи вёрст общался с соавтором по редактуре его и их совместных книг, тут  Дусинда в покое его не оставляла, а он бесконечно извинялся перед  Евгенией и за  хамство жены, и за  ор её и жуткие напористые интонации, которые так же легко долетали к Жене через две тысячи вёрст, как влетали в уши и сердце Антона. И за беспричинные дёргания их во время работы бесконечными придуманными вопросами он все время извинялся…
Не жилось Дусе нынче, никак не жилось.
Напомнила ей эта девка заграничная и о том, что не токмо муж, но и мужик у неё, дуры, есть, и внимания он к себе вроде как требует, и…
Да о многом пришлось передумать Дусе таком, о чем она, глупая тётка, давно и думать-то забыла, полагая, что свидетельство о браке, данное ей полвека назад, это что-то вроде купчей на недвижимость. Вот есть возле неё дурень с чубом, и никуда ни чуб, ни дурень от неё не денутся, потому что – навсегда…
Потому что – пожизненно…
Нет, тётка Дуся, скоро сказка-то сказывается…

А Антона владелица его раздражала всё больше.
Помнится, случилось ей присутствовать третьей во время их работы над книгой. Лишней быть она не могла. Только первой и главной возле него – собственного –  навсегда. И этот факт ее биографии очень хотелось сейчас Дусинде продемонстрировать той, чужой и далёкой, которая была на «ты» с её мужем, к которой он летел ошарашенно, общения с которой ждал. А потому ничего лучше не придумала, как сесть перед видеоэфиром нечесаной, домашней, простоволосой и в исподнем – выцветшей ситцевой ночнушке да  поближе к мужу… И битых два часа сидеть рядом, поглаживая его по родному брюшку и демонстрируя тем самым все свои на него полномочия.
Женьке было неловко и от ночнушки, потому что понятия дресс-кода никто в её окружении не отменял, а с его женой они не были знакомы, чтобы та могла себе позволить такое просторечное явление – ночнушку перед публикой.
Женьке было странным, что  женщина не только не проронила ни одного слова за время их работы, а не выдавила из себя элементарных по случаю слов приветствий и «до свидания» в конце их встречи.
Но больше всего ошарашивала такая эротическая фишка- дескать, ты с ним на расстоянии, а я –то здесь, могу и ниже спуститься, ежели захочу. 
А он?
А что он?
Не понимал, что дура его не себя даже, его позорит, ибо мужчину характеризует выбранная им женщина? И та, которую он выбрал по молодости и глупости, чести ему не делала никакой.
Понимал ли он это, когда руки его примитивной до очарования Дуси  скользили по его телу так откровенно и характеризовали его именно таким образом?
Может, и понимал,  только скандала не хотел еще одного.
А может то, что было от него за две тысячи верст и в скайпе, смогла механически осуществить та, которую он давно не любил, но которая сейчас сидела рядом самой настоящей клушей и всем своим бессильем старалась вызвать в нём хоть какое-то подобие самого простого инстинкта, ибо больше быть интересной ему она не могла.

Больше всего на свете боялся он сквозняков.
Боялся и избегал.
Избегал и боялся.
Но он всё же случился в его жизни, тот сквозняк, о котором он не мечтал и не думал давным-давно, когда понял, что срок получил пожизненный и никакая амнистия  спасти его не сможет, раз сам он себя отдал на заклание.

И снова  продлил себе Антон срок приговора. Продлил инстинктивно. А куда было деваться?

***

Бабой Дусинда была хваткой.
С детства в ней хватку жизненную взращивали как самую нужную на огороде культуру, подняв  самооценку девочки до таких немыслимых высот, которые нормальному человеку и не снились. А потому, не имея никаких для того оснований и предпосылок, мечтала она  о подмостках. О славе мечтала, аплодисментах, головокружении. И не просто мечтала, а мечтала на полном серьёзе.
Не случилось, к счастью.
Зато страсть к актёрству пригодилась потом, когда по жизни приходилось чего-то выбивать, устраивать, симулировать-шантажировать.
Играла она не ахти как, окружающие это видели, но часто шли на поводу и готовы были вскричать вслед за Стпниславским «Верю!», лишь бы артистка отвалила скорее.
А ей того и надо было: получала своё и затихала на время, чтобы потом снова – с большим усердием и меньшим талантом добиться очередной привилегии.
Лучше всего подобные акробатические номера проходили у неё с мужем. То ли он был очень благодарным зрителем и верил даже там, когда белые нитки по чёрному пролегали совсем открыто, то ли тоже, как и прочие, уступал, дабы не привязывалась его Дусинда хлеще листа банного к заветному месту.

 Бывало, не утерпит, сольёт негатив Строчнику, а тот лишь посмеивается:
 – Слышь, парень? Что ж ты, словно кот, на её валерианку-то заришься? Шесть лет мы её тут не видали? 
Не видали…
Могла без тебя?
И душонка её дусья не болела?
Не болела ведь, Антох!
А щас чего?
Ревнует?
К чёму?
К двум тыщам верст?
Нет, браток, тебя она, дурня, разводит, ток и всего.
Ревновать надо было, когда ты через весь город к красотке нашей бегал.
Вот когда ревновать надо было!
А теперь?
Руки в боки – смерть хохлам?
А ты, блин, ведешься?
Знаешь ведь, что ни самолюбия, ни чести у неё отродясь не было.
Говорит – «ноги моей не будет» - значит, приходит через два часа?
Так иль нет?

(Антон лениво кивал.)

 – Дверью хлопнула, - не унимался Строчник, - знать, вернётся через минуту. Так иль нет?

(Антон лениво кивал.)

Ты, ё-моё, памятку повесь на входе, да её носом ткни. Как щенка непутёвого.
Говоришь, ключи положила от дома? Значит, через день приковыляет на своём вороном, амазонка твоя!
Так иль нет?

(Антон лениво кивал.)

Пойми ты, Антоха, такая баба, раз уж проглотила однажды, не ушла тогда, когда бы самая ненаглядная посчитала непристойным жить с тобой, то и не уйдет никуда, потому что за каждую шмотку удавится, сам знаешь. Ведь не тебя потерять боится…
Так иль нет?

(Антон снова поддакнул.)

Деньги твои ей шибко дороги, да домишко жаль отдавать.
Разведён ты с ней? О! Из полувека –  большую половину?
А вдруг жениться надумаешь?
Домик –  хоть и не коттедж, а вполне себе -дитяЯм летнее пастбище. Всё жаль терять-то.
Вот и смекает она своим дусьим умишком – почем в Одессе рубероид. 
А машина – какая – никакая?
А то да сё?
Во ведь где, сука, рыщет… Так и вертится у неё прибыль в мозгу, так подсчитывает убытки, если ксиву о разводе ей предъявишь.
Прально я говорю, рифмобай?

Антон сидел и тупо чертил что-то в открытом блокноте, куда обычно записывал стихи, приходившие к ему внезапно. А Строчник всё будоражил:

  – Что ж ты на поводу у Дусинды-то идёшь?
Лица на тебе не стало, парень!
Кто  её из дерьма-то вытаскивать будет, а? Ведь её туда – словно в болото – так и тянет, так и тянет, хохотушку твою развесёлую. В школе-то – стаканчика не пропустит, королевна, уж не один рюмаш с ней выпили!
Ты бы с горя напился, что ли?
Всё сидишь, сопли на кулак мотаешь…
Ой, говорил я тебе тогда – негоже мусор-то в дом тащить, погоди, найдёшь девку добрую!
Женился он, утешитель, не утерпел, вишь ли!
Как же… Вот и хлебай теперь, радуйся! О–на! – как светит-то, звезда твоя! – трындел Строчник, надеясь хоть как-то разозлить Степаныча, у которого даже злости на жену не осталось – одна сплошная обида на свою никчемную жизнь.

  – Да какой прок – напиваться-то, - будто поможет оно, - только и вымолвил он, слушая Ваньку, с которым дружили с самого детства, вместе в институте учились, вместе потом много лет работали в школе. Вместе поэтствовали.
Дуська его и Ваньке глазки время от времени строила, потому знали они её подлую натуру –  лучше не бывает, только один – брезгливо морщился и сплёвывал, вспоминая её, а другой …
А другому было – тошнее тошного.

Эх, Дусинда Олеговна…
Пожалел он её тогда, дуру зарёванную, которой страсть как не хотелось в деревню ехать – срок послеинститутский распределительный мотать. Крещатик, ей, видишь ли, снился…Тряпки, магазины, фонари… Мулен-Руж, не иначе.
Не по музеям ведь тосковала, не по театрам, артистка хренова, которой до сих пор мужик её – технарь – всё голос ставил. Вот и на днях не могла диктант напоказ прочитать, бесталанная его баба, мечтавшая о сцене и аплодисментах. И он весь вечер занимался с ней культурой сценической речи, чтобы она, Дуська –пенсионерка со стажем, прилично  выглядела перед учениками. Кто еще ТАК готовился к диктанту, проработав всю жизнь в школе?
Всем хватало и навыка, и умения, и таланта какого-никакого. Одна Дуся все еще нуждалась в подпорках и репетиторах. Всё еще нуждалась. Никак головку сама не держала его истеричная жинка.
В школе тихо хихикали.
Она тихо ненавидела тех, кто хихикал.
Но…никак не уходила из школы, оставаясь её посмешищем, и… тайно все еще грезила Крещатиком. Как Бендер – Рио-де-Жанейро. Мечта хрустальная до самой смерти.
 – Эх, Дусинда Олеговна, - украдкой говорили коллеги.
  – Промчался надо мною ветер гневный, - писал он под псевдонимом, дабы не позориться окончательно.

А уж ни один её открытый урок не обходился без помощи мужа – так и рожали вместе от первого вздоха до последнего. Дуську потом хвалили, а ему звонили и спрашивали, дескать, рука-то мастера чувствуется… Он отверчивался, отнекивался…
А Дуся?
А ей, кроме похвалы, ничего и не нужно было.
Дали конфетку – заткнулась до поры…
Так и прожила всю свою непутёвую жизнь, продав семью и честь за дешёвые цацки, звон которых был ей дороже всего родного на свете.

***

Господи, а сколько искренности было в его строчках!.. А в его сердце - сколько?..

 Продлись,  не исчезай, о трепетная связь!..
 Придёт пора – и мы перелистаем вязь
 Из  долгого  «вчера», страницу за  страницей… 


  Нет, голубчик, понимал прекрасно Он, нет…
  Не перелистаешь ты вязь страницу за страницей, а отдашь – на растерзание – той– далёкой по духу, случайной близкой, которая не смогла привить детям и внукам  ни уважения к тебе, ни любви, а  воспитала в них одну лишь примитивную тягу, основанную на потребительском инстинкте  «Надо», с которой ты и тащишь свой семейный локомотив, боясь и избегая сквозняков и помня – ежеминутно –  о том, что «начиная, будь готов потерять»…

И только стихи твои  кровоточат болью, даже тогда, когда всё  нереально хорошо, когда несётся  впереди тебя «Летю-ю-ю-ю-ю!!!!» и ты снова –  коротко – счастлив:

 Вы  будете  листать  крылом  остывшим  птицы
 Листки календаря давно прошедших дат.
 И спрашивать себя: так кто же виноват,
 Что не случилось так, как должно было сбыться?..

Так кто же виноват?..
Кто виноват, спрашивал Он себя сотни и сотни раз…Кто виноват, что вот такого понимания удостоила тебя жизнь в семейной упряжке, о которой ты не нашел слов сказать лучше…

 Убивают поэзию. Дружно –
 Словом, действием, взглядом косым.

И всплывала тема, которую, как правило, не особенно затрагивают в стихах поэты, ибо публичное признание власти над собой какой-нибудь «люси-дуси» мужчину, по большому счету, не красит.
Не красило это и тебя.
Но ведь пишут тогда, когда н е л ь з я  не писать?
Когда – нельзя.
Когда так скрутит, что в состоянии полной беспомощности тебе и остаётся только один выход – строкой об стенку.
Легчает, но не надолго.
И это тебе – оправдание, потому что – пожизненно, потому что – готов потерять, потому что…
Так ведь и от этого – не особенно-то легче…
Не особенно.
Сам себя приговорил.

Не любил он её…
Её не любил, а себя берёг…
А сберегать – всегда труднее.
Он и это знал.

***

Он помнил своё состояние после написания ими первого Венка сонетов: выжитый лимон без мыслей, идей, чувств.
Нет, чувства были, и не просто были, а переполняли его, выплёскивались наружу такой мощной девятибалльной волной, что Он не успевал переводить дыхание, чтобы глотнуть свежего воздуха, ибо волна, отойдя на мгновение, чтобы дать ему передышку, накрывала его снова и снова, а он – снова и снова нырял под неё, и видел там, под волной, такой удивительно-глубинный мир, а над ним светило такой изумрудное от морской волны солнце, и он абсолютно точно понимал, что, кажется, снова счастлив…

«…начиная, будь готов потерять…»

Он писал к Ней:

Женя, спасибо Вам за со-творчество. Это было замечательно! Надеюсь на      продолжение подобных опытов. Удач Вам, весеннего настроения и творческих находок.
С уважением и признательностью, А…
 Посылаю Вам то, что написано для нас обоих:
 
  «Дорогие друзья, с удовольствием почитал ваше совместное творение!
 По себе знаю, как это увлекательно, захватывающе и интересно писать диалоги.
 В вашем венке чувствуется единение мысли и сюжета, а значит
 Вам удалось проникнуться пониманием друг друга.
 Пусть ваш диалог продолжается и находит отклик у читателей.
 С симпатией к авторам и пожеланием удачи и вдохновения -
 Сергей Юзов 30.03.2011 23:35»

  Вот так вышло в его жизни… Вот такой  неожиданный сквозняк случился.
И уже совсем не много времени оставалось до того мгновения, когда два сквозняка, два течения – теплое и холодное – должны будут встретиться где-то рядом с ним, и тогда…
Всё он знал про то,  что будет тогда …
Потому что – пожизненно, потому что – хохлушка, потому что – наплевать ей, где у тебя тюбетейка и есть ли она вообще, ибо руки в боки – по-жиз-нен-но…
И никакой тебе амнистии, парень!


***

Женька выросла в театральной семье: и мама, и папа были актёрами, причем, актерами хорошими и  востребованными, что не всегда совпадает в жизни.
Отец – человек очень красивой внешности, естественно, чаще играл героев-любовников. Реже его партнёршей в таких диалогах выступала мама, потому что амплуа травести не давало ей такой возможности. Но, тем не менее, что для театральной среды скорее редкость, чем привычное дело, родители Женьки жили долго, счастливо и, похоже, действительно друг друга любили.
По поводу отцовских сценических романов дома охотно шутили, мама могла разыграть блестящую сцену ревности, да так разыграть, что отец начинал придумывать ходы к отступлению, но мама быстро кололась, а  общий хохот завершал прекрасно сымпровизированный розыгрыш.
Потому ей, Женьке, была совершенно не понятна такая дубовая Дусина ревность, которая питалась больше собственной  никчемностью, граничащей с каким-то патологическим идиотизмом, ибо ревновать серьёзно к человеку, с которым твой муж, возможно, никогда не увидится, который живет за две тысячи верст в другом государстве и не строит никаких планов на предмет увода твоего мужика из семьи…
Да, нужно было быть не просто дурой…
Нужно было быть дурой очень  и очень колоритной.
Кажется, Дуся этому соответствовала.

Женька помнила, как однажды отец отказался от хорошей роли только потому, что его возлюбленную по сюжету должна была играть некая Галка Пришева, весьма приличная артистка, с которой отношения их семьи были испорчены навсегда.

 – Ты же мечтал об этой роли, - говорила в отчаянии мама. – И что теперь?
 – Мечтал, - отвечал отец.  – Но за что мне зацепиться? Я же её любить должен… Все два часа пьесы. А я видеть её не могу!
 – А ты на неё не смотри, -  пыталась смягчить мама. – Неужели из-за какой-то дуры от роли отказываться? Да не простишь потом себе никогда! Опомнись, Саш.
Мама Жеьки была хорошей актрисой, любила театр так же самозабвенно, как и отец, говорила с ним на одном наречии, а потому очень легко могла понять и представить себе, что такое хорошая роль для мужа. Это –  его дыхание в первую очередь, свежий воздух, подъём творческий, жажда жизни, настроение, положительные эмоции, окрылённость… И потом – вкус премьеры – с её волнующим ожиданием, и повышенный градус – во время, и совершенно необъяснимое состояние после – опустошенность, граничащая с подъёмом, желанием, чтоб это – никогда не кончалось, и ожидание следующего спектакля, и…
Всё это знала Женькина мама, ибо говорила с отцом на одном наречии,
призвав на помощь всё своё актёрское дарование,  любовь и самую неподдельную искренность, лишь бы переломить норов отца, который так и не поддался её уговорам и от роли отказался.

В их с Антоном случаем картина вырисовывалась другая.
Дусинда, его жена, некогда мечтавшая о сцене, не понимала совершенно, что состояние полёта, столь необходимое в искусстве для создания образов в том или ином его виде, - есть самый  необходимый элемент творчества,  в результате которого только и выходит из-под пера ли писателя, композитора, художника, артиста что-то по-настоящему стоящее…
Дуся этого не понимала, ибо творческой личностью не была вовсе, хотя и любила цеплять на голову по случаю украинские венки, распуская по крепкой спине атласные ленты, и спевать где-то на учительских тусовках под радужные мысли о собственном успехе.
За редким исключением, все её концертные свистоплясы очень добросовестно  проучивал Антон, ибо Дуся не обладала ни слухом, ни хорошим диапазоном голосовым, ни вкусом.
Отсутствие последнего особенно сказывалось в одежде, когда Дуся Олеговна входила в класс с обесцвеченным перекисью сеновалом на голове, розовых рюшах – воланах не возрасту розовой кофточки, поверх которой надевался трикотажный бесформенный пиджак –  в ромбах цвета морской волны. Она не замечала и этого, а Антон настойчиво убеждал Женьку в хорошем вкусе его супруги. Убеждал до тех пор, пока она ее сама не увидела.

Дусинда, отгородившись от мира рюшами и розовым колером, старалась так перекрыть кислород мужу, что он иногда начинал хрипеть и закатывал глаза чуть ли не в смертельных судорогах. А она закатывала истерики. Ежедневно. Ежевечернее. Еже…
Ей нужен был мужик – с боблом, статусом, повиновением.
Его поэтическое начало ему прощалось и в расчет не принималось, ибо никакой практической  пользы не несло, а в получении эстетического удовольствия, которое некоторым учителям бывает свойственно вполне себе серьёзно, Дусе Господом Богом было отказано.
Вкусно поесть, сладко попить, ублажить еще какую нужду – это ей было привычно. Но зачем мужик о двух руках, о двух ногах пишет стихи да ещё желает издать их за свой личный счет… Это в Дусиной головке никак не умещалось. Просто никак не умещалось, и всё…
Видно понимал там Господь, что ей эстетические запросы без надобности. Видно, понимал, а потому на этом и сэкономил.
Чего попусту прекрасное транжирить?

***

Работали они с Женькой в последнее время так:

[10.11.2011 0:09:29] Евгения:  сливаются цифры и текст. 2.жирным. два пробела

[10.11.2011 0:10:40]Антон:  Ещё 2 пробела или всего 2?

[10.11.2011 0:12:13]Евгения:  Дусь твою мать, Антон! включи связь, объясню, так же невозможно работать…

Он объяснял, что включить не может, потому что Дуся ходит привидением и изо всех сил показывает своё «нэ можу», а ему это действует на нервы – её истерики, симуляция потери сознаний, псевдообмороки, из которых есть хороший выход – вызов «скорой помощи». Сразу проходит и обморок и возвращается, насколько это возможно вообще, потерянное на дорогах жизни сознание.

Помнится, однажды вечером Антон застукал  подслушивание Дуси под дверью, потом как-то она вошла в его кабинет и тихо села за спиной, перепугав его до смерти, кода он чуть повернул голову во время работы с Женькой над его, Антоновой книжкой. Закончилось это тем, что  книжка была разорвана Антоном в клочья и брошена Дусинде в лицо – двести страниц отработанного материала – псу под хвост.
Зачем?
Дусинде это было пофиг.
Нет, не пофиг. Конечно, нет. Радость она испытала великую. Пожалуй, так было бы сказать точнее.

«Вы столкнулись с болезненной, патологической страстью подглядывать в щель и изливаться желчью по поводу написанного кем-то, - возмущался  Антон Дусиндой в письме к одной из своих знакомых».

Радость от того, что он, её вроде как и муж, не оставивший дурёху свою после развода, а продолжавший окучивать её глупости… Так вот…Этот, самый послушнейший в мире Антон Степанович, о котором половина города могла бы добрым словом отозваться, по её, дусино - дурьей воле взял и порвал на куски то, что писано было сердцем, к чему его Господь благословил…
Господь – благословил? Да плевать ей, Дусинде на Него!
И на Антоху своего – плевать!
Ишь ты, поэт херов! Выискался на её, Дусью голову! Стишки он, мать его, пописывает, книжки по ночам, вишь, обсуждает! Не бывать этому, пока я, Дусинда Прозябаенко, живу на свете.
Не бывать!
Смотри - ка, деньжат он себе отложил?
На книжицу?
Ну-ну, будет тебе и книжица, и свисток будет, и белка-стрелка, и всё остальное…
Взяла Дусинда отложенные Антоном на книжку  деньги и купила себе очередную «кожицу» вместо его заветной книжицы.
А на его удивленное возмущение – как обычно – прокашлялась, навертела ему на уши слёзной лапши, просморкалась, да и пошла себе жить дальше – при новом сюртучке и с радостью в сердце, что снова мужика своего – недотёпу – обхитрила.
 – Книжицу ему… Щаззз! – и Дусинда скрутила от злости очень смачную фигу. Ей было совершенно всё равно, есть ли у её мужика тюбетейка. Главное, что у него, дурня, ПОЖИЗНЕННО была она – Дусинда Олеговна Прозябайко. И потому надобность в тюбетейке отпадала автоматически.
Вот так вот, мать твою дусью!
А ты думал?

И ведь ни одна из серьёзных книг Антона так до сих пор и не вышла.
Всё-то он ходит, скалкает деньги по спонсорам – попрошайничает, просит на стихи свои милостыню.

 – Степаныч, слышь? – сколько раз говаривал ему Строчник. – Дитям-то твоим сколько будет? Они ж, вроде как, вырасти должны.
Нет? Всё сиську твою сосуть?
Всё в клювы их раскрытые суёшь зелёненькие?
Я слыхал, понарожали твои девки опять?
То есть, они – рожают, мужья их – усладу справляют, а содержишь родившихся – ты?
Старик, а пожить?
А чуток передохнуть?
Иль до правнуков возделывать будешь?
У тебя кредит-то, я понимаю, беспроцентный?
 Тебе не возвращают?
Слушай, братан, на работу надо, второй сезон открывать, раз такой непустяк вырастил. А потом, с работы – и на кладбище. Уж отнесут, поди, детишки-то?
Да, брат, хреново у тебя выходит.
Ты у нас всё еще в детородном возрасте? Пожизненно? Скоро правнуков на тебя повесят ребята. Держись, старик.- только и мог подытожить Ванька-Строчник, который зашел к Антону подарить ему только что вышедшую книжку своих рассказов.

Антон проводил друга, чертыхнулся, сел смотреть Ванькину книжку, да так и отбросил её с глаз долой, чтоб не бередила душу.

И ни одна в городе собака не знала, как ему на самом деле живется, Антону Степановичу Забайкальскому, семью которого многие по незнанию считали почти что образцовой.
Он подумал об этом и рассмеялся.
Дусь твою мать, в душу!

***

А уже завтра – Апрель – один звонкий месяц – в ручьях, солнце и пробуждении.
Всего один месяц, потому что – ты знаешь, май-это твой приговор рождением.
Ты твердишь Ей об этом настойчиво, ты с точностью до числа знаешь начало вашего конца.
Название ему – май.
И пусть потом ещё будет написано немало, пусть, но он, этот поганый злополучный май, придёт скоро, и обрубит, вместо того, чтобы одарить цветением,  бросит первые фальшивые ноты в ваш диалог, потому что тебе уже нужно будет приспосабливаться, а ты, в отличие от свей изворотливой хохлушки, этого никогда не умел делать.
И руки в боках будут – ежедневно, словно и не знают они иного положения и занятия, как таскать мужика за уже поседевший чуб и подпирать бока.
  И истерики, и валерианка на весь дом, на которую ты будешь реагировать как старый кот, и вопли « Я нэ мОжу так жить… Я нэ хОчу»…
   Но «нэ можу и нэ хочу» слышал он в течение почти полувека, однако, никуда от этого «нэ можу» автор реплик не уходил, а мог, и даже очень мог – руки в боки – и хотел – за чуб, если провинишься – всегда и охотно.
 
 Не любил Он её…Давно не любил…

Ос- то -чер -тела…

Но всё это начнётся в мае, аккурат, в твой день рождения, который  в самом его начале…
А до всего этого – еще целый месяц весны, стихов и …совершенно безумного, опьянительного счастья!

Начиная, будь готов потерять…

А нужно ли начинать, Господи?..
Нужно!
Обязательно нужно!
Обязательно…

***

Ведь не зря Дуська его в артистки с детства хотела, не зря.
По части разводилова была она большой мастер, надо признать.
Кто поумнее, на того трюкачество её не шибко действовало. А уж тем, кто оказывался в её подчинении, да ещё подчинении пожизненном, не повезло круто.
Из последних- споткнулся в молодости Степанович, да так и вёлся  всю жизнь до седых волос на её коныки. Даже слово придумал её выкрутасам своё собственное – «коныки».
В последнее время, чтобы доказать всему белу свету, что мужик не токмо её любит, но и…не токмо любит, подбросила она Антону новую игру – начала, дурёшка, бояться.
Не по правде, так, как бы...
Это Дуська-то?
Это Дуська, которая – и коня – на скаку, и в горячую избу, и в танке не сгорит?
Это Дуська, с которой – как с осеннего гуся вода?
Курам на смех- Дуська его и черта не боится?
Плевать, что на смех!
Но ведь поверил, дурень, поверил!
И в барабашку, который, якобы, поселился в квартире на Нахимовской набережной, и в то, что ей страшно к нему, Антону, домой в сумерках идти, и…
И что вы думаете?
Теперь весь их городок лицезрел вечерний выгул Дусинды горемыкой мужем к собственному дому.
Теперь - каждый вечер - как в детсад за дочкой по молодости - теперь за Дусей в старости, чтоб девИцу её кто сумеречным днём не сцапал.
Да  вроде  и не замечен их городок был в таком разгуле преступности, чтоб Дусинде по темну вдруг страшно было домой идти.
Вот ведь случилась напасть – стала его баба чертей бояться! И не просто бояться, а как бы даже и на полном серьёзе.
Она, дурашка Дуся, – боялась, а он …
А он окучивал очередной её конык, потому что – пожизненно, потому что…

***

 – До сих пор в толк не возьму, чёго ты тогда так скорополительно женился, А? – вопрошал Строчник. – Вроде как и нужды еще не было, а ты вот так – добровольно-то? Ведь не любил же... И вдруг – на тебе!
Знаешь, мать моя говаривала: «Дураков-то- их не сеют и не жнут, они сами, вишь,  родятся». Про тебя, наверное, уж прости, брат.
Книжку-то твою скоро обмывать будем?
 – Какая книжка? С ума что ли спятил? Там зубами щелкают от голода, а ты – книжку, - заводился Антон, ибо понимал, что Ванька – со всех сторон прав.
А тому только и надо было, словно ждал, когда можно будет побольней его уделать:
 – Слушай, Степаныч, да протрезвей же ты, наконец! Маринка твоя такого бугая отхватила, чтобы он к твоей сиське присосался? Он и не пойдет работать, раз ты в его топку подбрасываешь. Зачем ему, а? Посуди? Чтоб детей стругать – для этого, брат, работать не обязательно. А пожрать – на то и тесть с тёщей, помереть не дадут. Опять тебя, Тох, как лоха разводят, тошно смотреть аж!
 – А ты не смотри, коли тошно. Чего глаза-то ломаешь? Мудрый больно, заводился Антон.

***

Вот оно, уже близко – не на жизнь – а на смерть выживание:

Антон писал Женьке:

Чёрно-белые мечутся полосы / Нашим душам – весна в оправдание / Не на жизнь, а на смерть – выживание!

 ДО-(любили мы)-изнеможения,
 РЕ-минорили прошлое в памяти.
 МИ-новали мы точку забвения
 ФА-зой новою, нежною самою.
 СОЛЬ на раны нам времечко сыпало.
 ЛЯ-д с ним, с временем: минет – и к лучшему!
 СИ-мфонической пьесою выпало
 ДО-звучать, взяв аккорды певучие.

И Женька знала уже, что такое его тайфун. И отвечала ему:

И уже было некуда деться нам…/ Замер мир в ожидании бедствия.

***

А губы, их трепетные откровенные губы оставляли следы на полянах рассветов, когда закатное солнце бросало подуставшие лучи на степные травы возле тихого озера, а они сидели у спокойной воды, пили свой «полутон ожидания», читали стихи, целовались, и смеялись, и плакали, и снова целовались, и ... И ничего не могло быть лучше той недели, которую они провели вместе под звездным жарким небом, чтоб потом оставить на чистых холстах времени – зарубки – на всю оставшуюся жизнь:

Она:
----
Руки клавиш касаются трепетно, / Губы пьют полутон ожидания…

Он:
----
Мы сомнения в прошлом оставили – /Жизнетворными бьёмся потоками!

Она:
----
Нашим душам – весна в оправдание, / Наказание – зимними строчками…

Он:
----
Распахнёмся навстречу желаниям, /Чтоб испить, как вина нам, от счастия…

***

Всё! Слово было найдено, приговор – подписан, шаг навстречу началу конца - сделан…

«Вами была взята очень высокая нота. Обыватели рядом такого не прощают», - писала Женьке одна из их общих столичных почитательниц, когда прочитала их диалоги и раньше всех поняла, что они своё отзвучали.

…Начиная, будь готов потерять…

А нужно ли начинать, Господи?..

Нужно!

Обязательно нужно!

Обязательно…

***

Женька, следуя классике жанра, очень долго верила в то, что Антону Степановичу Забайкальскому так не сладко живётся в его горемычной семье.
Он – жаловался, она – верила.
Он возмущался жадностью и злостью жены – Женька верила снова.
Да и как было не верить, когда книжки его, Антониной, еще ни одной не вышло.
Их большую, совместную, издала она, Женька. Антон не только не захотел издать себе партию, но и Женьке подложил хорошую свинью – протянув время обещаниями оплатить свою долю, а потому  часть тиража Евгения потеряла, ибо промедлением Антона воспользовался издатель.
А как же Антон?
Да никак!
Не привык он свои деньги в это вкладывать, отрывая от сытного домашнего пирога.
Не привык, ныл и проговаривался время от времени, потому как, хоть и прожил с хохлушкой век, но не научился у неё ужьей изворотливости.

 – Представляешь, - скулил он в очередной раз Женьке, - приехали дети, даже мяса не привезли. А ведь свинью ездили резать. Но им -всё дай и дай…
 – А почему не привезли? Жалко?
 – Говорят, холодильник забит, совать некуда.
 – Подожди, как забит? – недоумевала Женька.  Ты же  всё время говоришь, что им жрать, несчастным,  нечего, что зять твой непутёвый  ни дочь твою, ни своих детей  не обеспечивает, работать не хочет, что они сидят – зубами щелкают. Антон, сколько раз ты это говорил? И подворовывает зятёк у тебя потихоньку, что не так лежит в сарае – якобы, на еду продаёт. А тут – холодильник забит так, что мяса из деревни не привезли отцу?

Что-то в Женькиных пониманиях  не сходилось, получалось, что Антон, который настаивал на порядочности своей довольно уверенно и старался показать ту свою грань, которая вызывала сочувствие и негативное отношение к его домочадцам, оказывалось, возможно, не такой на самом деле. Выходило, что вопрос отсутствия денег в его семьи – это всего лишь вопрос их количества, а фраза «жрать им нечего» - лишь означает, что в данный момент, по причине альфонсирующего парня, поселившегося в их семье под видом нового зятя, любимая дочка лишена возможности выписывать устрицы из Парижу. Видимо, так?
Понятно, что Женька иронизировала, говоря это, но она искренне хотела понять для себя фразу – « жрать им нечего, сидят, зубами щелкают», которая произносится при забитом мясом холодильнике, закрученных в огромном количестве банках летом и овощами, выращенными на своих угодьях, на которые не надо тратиться.

 – Знаешь,  говорила она Антону, - в наших автобусах висят «приколы» на стёклах. Один из них выглядит так: «Старик, чуешь разницу: «денег нет» и «денег нет ваще»?»
Я не комментирую, сам поймёшь.
Что ты ходишь и ждёшь, пока кто-то твои перлы оплатит, а?
Получается, ты – поэт-барин, создал, блин, свой шедевр? А он, Петро, вынь да положь?
Почему?
 – Потому что всегда были меценаты, которые…
Женька не дала ему договорить:
 – Ах, меценаты… Ты еще только в литературу вошел, а уже про меценатов говоришь? Эдакий классик при жизни – солнце нашей поэзии?
Женька заводилась, потому что все свои книги издавала за свой счет, не имела в деревне на выкорме свиней, дачи с огородом и забитого мясом холодильника.
Это она потом поняла, позднее, что и Антон, и его Дусинда  были теми двумя сапогами, которые в народной поговорке и являются парой, потому что холодильник, забитый мясом – это была метафора их жизни, это было той уверенностью в завтрашнем дне и гарантией сытого и размеренного существования.
А если к этому мясу еще и винца добавить, к чему особенно была расположена Дусинда и дети, то  мир мог показаться  уж если не раем, то райком – точно. Так они и жили –два сапога – пара.

***

Что-то случилось, видно в его мозгах ли, душе, сердце, но на время он, Антон Забайкальский, вылетел из привычной обоймы на свежий воздух, и понравилась ему и свобода, состояние парения, и не только прибыль приносящие плоды в виде его стихов…
Всё это кружило ему голову, поднимало самооценку, уносило подальше от родного омута, в котором с детства детей и внуков Дусинда воспитывала на поклонении золотому тельцу, а, отнюдь, не на любви к прекрасному и возвышенному… Все это вдруг увидел Антон, и таким смрадом повеяло от его благополучия и от сытой жизни, что он, задохнувшись, написал:

 И всё у нас на месте, под рукою:
 Жена, работа, дети, внуки, дом…
 Вдруг опостылеет, нажито что трудом…

Опостылело… Осточертело…
Не любил он её…
Совершенно точно – не любил.
И о себе забыл на время, работал – до выматывания, ложился под утро, вставал – чуть свет.
Если удавалось днём перехватить часик-другой – уже тому радовался.
Но чаще Дусинда заполняла его паузы коныками и истеричными выпадами по случаю вдруг вырвавшегося вдохновения Антона, которое её раздражало и бесило до позеленения.
Не такой ей нужен был мужик, совсем не такой.
Собственно, мужик ей вообще нужен уже не был, чем с горечью делился Строчнику Тоха.
Дусинда как-то враз постарела и… расслабилась: жила себе от него отдельно со всеми евроудобствами, а мужика-то проглядела,  полагая, что купчая на него в виде свидетельства о браке, не подкрепленная свидетельством о разводе, которое они до сих пор не взяли, но по решению суда разведены были, давало ей, Дусинде Олеговне,  абсолютную уверенность в том, что её Антоха никуда  не денется и далеко не убежит.
А Антон похудел, глаза ввалились, ибо та самоотдача творчества в сочетании с истеричными припадками Дуси не могли не сказаться.
Он  сейчас парил очень высоко, дышал чистым, без выхлопа, воздухом, купался в восторженных откликах на их с Евгенией стихи и…совершенно точно был счастлив.
Не верил этому, но…совершенно точно –  был.
И забыл на время и про сквозняки, и про то, что их следовало избегать, и… Обо всём забыл, потому что – «Летю-ю-ю-ю-ю-ю-ю!»


«Женя, поздравляю Вас с рождением ещё одного стихоСОтворения. Порадуемся - причина веская. Творческого Вам подъёма о весеннего настроения. А пока - пишем... :)))
 С признательностью и уважением, Антон.

 Женя, это нам написанная рецензия:
 
 Евгения и Антон!
 Венок замечательный. Впрочем, других у вас и не бывает.
 С благодарностью и уважением,
Марина Вешнева-Рюмина 05.04.2011 01:46»

Сила притяжения всё испортила.
Но…Если б не эта дурацкая сила, которая так настойчиво  тянула его к земле, не давая высоту набранную удержать, то вполне себе Муза, вдруг снизошедшая на Антона вместе с январским чистым снегом и крещенскими морозами, еще много бы сотворила с ним, открыв в нем такие грани, о которых и он сам, пожалуй, ещё не знал.

***

Всё чаще стала замечать Женька, что Антон отводил глаза при встрече, всё чаще у него стал вырубаться Интернет, причем, выключался на полуслове, потому что Антон во время разговора с Евгенией пристально следил за калиткой, в которую могла войти Дусинда, и реагировал мгновенно.  Но как только она уходила из дома, тут же Интернет возвращался, и Антон был свободен и коротко счастлив.
Жизнь по двойным стандартам Антона  Женьке не нравилась.

 – Ты можешь ей объяснить, что для твоей работы нужен диалог, если я тебе нужна в качестве редактора? – пыталась достучаться до него Женька.
Ты же никуда не бегаешь, даже не оплачиваешь редакторскую  услугу, хотя она не из самых дешёвых.
Объясни  же своей дурёхе, что ты экономишь семейные деньги. Её это должно обрадовать? Должно, сам говорил, что до рупия она падкая дама.
Или твоя Дусинда настолько дубовая, что руки в боки иного положения не знают?
Или она не хочет, чтобы у тебя была хорошая книжка?
Или я не устраиваю тебя как редактор?
Тогда – другое дело, я же не рвусь.
Женька  не знала, на какой версии остановиться
 – Ты пойми, Антон, по переписке книги не редактируются. Уж коли так, сажай свою  клуху во время нашей работы рядом, попроси, чтоб халат надела – пусть будет хотя бы халатной женщиной, а не в исподнем, как в тот раз. Причеши её, зубы почисть… И пущай себе сидит - зевает в кадре.
А еще лучше – накорми её до работы со мной, утоли бабий голод, пусть насытится,  чтоб  не мешала нам своими позывными, а то импульсы твои идут  не в ту сторону – не до книжки будет…
Что ты молчишь?
Мы будем работать?

 – Будем, - тихо отвечал Степанович, хотя сам уверен в этом не был.

Дусинда изводила его истерикой старательно и методично.
Впрочем, такой она была с ранних лет и её коныки достались ему бесплатным приложением к свидетельству о браке и, стало быть, что такое «брак», Антон знал конкретно, ибо ничего путного браком в народе не называлось.

Антон надеялся в часы ухода жены компенсировать работу над книжкой, забывая периодически про то, что если у тебя жена… То какая разница, есть ли у тюбетейка. А потому этот вариант у Антона не проходил, потому что, словно Мачеха из «Золушки», Дуся перед уходом наказывала мужу и крупу перебрать, и полы надраить, и съездить внукам носы утереть, и повозиться  с зятем – устроить сороколетнего мальца на работу, так как  сам он не имел к тому ни охоты, ни способностей. Он вообще мало, что имел, его новый зять, но тещу однажды обозвал ведьмой, а на Антона повысил свой фальцет да почти что замахнулся, хотя вкусно хлебал из их мисок, не брезговал.
И Антон, и Дуся – переморгали  зятьино хамство, ибо понимали, что ничего более приличного их дочура не найдёт, а без кобеля молодой девке оставаться тоже вроде как не с руки. 
Итак, день Антона был расписан Дусей до обеда поминутно, до тех самых пор, пока его Олеговна будет сеять «разумное, доброе, вечное». А уж после её прихода… После её прихода сидеть Антону на цепи рядом со своей остаревшей собакой - долматинцем, которую он искренне любил, и даже не пытаться перегрызть ошейник, потому что – пожизненно…
И сидел он возле Дусиды, когда та, повернув вечером воронку к стенке, сопела под незатейливый «мыльник» в телеке, и чирикал на бумаге то, что кровоточило из сердца:

 Ты – для престижа, игрушка для взрослых детей,
 Строгий ошейник – шаг в сторону – кровью по шее…
 Что еще может быть в жизни собачьей страшнее?
 Только бездушие некогда близких людей.
 Строгий ошейник – и короток вёснами шаг…
 Брошена кость – злобной милостью – медный пятак…

***

   Почему ты, Антон, смотришь на мир через набитый карман жены, Почему?
Ведь три ходки во власть сделал, три раза марафон свой избирательный прошел – всех соперников победил, получив себе чиновничье кресло.
Ясно, что не для себя, брат, старался…одному-то – много ли надо?
Ясно, что рты открытые дома да собственное тщеславие гонит слабого человека  под уютную крышу чиновничьих апартаментов – с достойной пенсией на выходе, потому что слуги народа ник не могу жить хуже того народа, который они, эти слуги, якобы, обслуживают.
А коли так – три раза за власть боролся  – и три раза – успешно, значит, не такой ты размазня-тюха, который не может с одной бабой-дурой сладить.
 Не такой, Антон…
Не такой…
Не такой…

Летю-ю-ю-ю-ю-ю-ю!!!

 Строгий ошейник… Натянут  хозяйкою нерв…
 Больно до судорог… (Ей до того ли есть дело?)
 В жизни собачьей увиделось столько псу стерв,
 Что раньше времени шерсть на висках поседела….

Не такой ты размазня-тюха, который не может с одной бабой-дурой сладить. Не такой, Антон…
Не такой…
Не такой…

 –  Господи, опять чертовщина какая-то приснилась, - шептал, вытирая испарину, очнувшись от кошмарного сна, Антон.

За окном шел дождь.

***


 Убивают поэзию – Ольги,
 Изабеллы, Люси, Натали…

Среди поэтических имен промелькнуло у него – что-то подобное кличке – ЛюсИ
У знакомых так звали невротическую болонку, которая брехала с утра до ночи без всякой на то нужды, а хозяйка говорила: «Порода у неё такая». На вопрос – зачем такую породу выбрала, ответ обескураживал: «Так и этих сук кто-то любить должен!»

Неужели и он выбрал свою суку, руководствуясь лишь тем, что кто-то – должен? Как часто этот дурацкий вопрос будоражил его , и как часто он старался переключить своё сознание на что-то, хоть более-менее приятное, чем «кто-то должен»

А потихоньку, прячась за псевдонимами, изливал наболевшее, писал о своей невротической болонке, чтобы хоть в чем-то найти себе утешение.
 
Тайфун названьем нежным «Дюся»
 опять пронёсся надо мной!
 «О, Боже праведный, - молюсь я. –
 Пошли мне дружбу с головой…

И, кажется, его услышали, и дружбу послали, и с головой накрыла его волна, да… Тайфун-то всё равно прибивал его к земле сильнее всех дружб на свете.
И получалось, что конкретная «дуся» в отдельно взятой местности гнобила его, убивая все творческие порывы, гораздо сильнее самой страшной госсистемы в каких-нибудь тридцатых годах прошлого века – вот под такой машиной  добровольно оказался Забайкальский. И однажды написал об этом. И напечатался в журнале, но…  Прятал тот номер со своей прозой от домашнего тайфуна, ибо понимал, что от чуба его не останется совсем ничего, просто совсем, настолько всё написанное им в прозе было правдой.

Боялся Он сквозняков, ох, как боялся!
Её не любил, а себя берёг, но получалось, что берёг и её – не любимую.

***

Знакомые, знавшие Его и   «тайфун», говорили  не раз, что отодвинуть вполне реальную «дюсю» чуть в сторону, а если стоит монолитным танком – самому отойти из-под дула этого танка – все же не так сложно. 
 – Честное слово, старик, не так сложно. Надо чуть потратиться, самую малость, ибо не так страшен чёрт, как его малюют, - снова выговаривал ему при встрече Строчник.
  Только Степанычу всё время казалось, что его «тайфун» страшнее всех чертей, вместе взятых.


***
 
 -Старик, -нарушил однажды его уединённое молчание собрат по перу, прозванный  в народе Ванькой  Строчником и хорошо знавший все перипетии его горемычной жизни аж с самой бестолковой женитьбы. – Это ведь просто –  как плюнуть и растереть, ибо если ПОЭТУ нет свободы от подобных люс-дусь и все, что он может – это чирикать стишата о своей терпкой доле, то поэта этого даже не жаль. Ты понимаешь, дурень? Не жаль поэта, тебя, Антон Степанович,  – не жаль.
Не жаль, потому что позволяешь  с рылом –в калашный ряд – дусям.
Не жаль, потому что ноешь  на весь мир, дёргаешься от удавки, тратишь свой талант на стихослёзы о своей горемычной жизни,  и…
При этом – хранишь глупую дусю  самой дорогой реликвией своей  разбитой жизни.
А потому у  меня к тебе, старик, всего два впроса:
 « А нафига ныть?»  и посерьёзней -  «А нафига хранить?»
Ответ – чтоб было, о чем писать – не устраивает.

 – Думаешь, меня устраивает? – как-то глупо возразил Он, и видно было, что продолжать беседу у него не было никакого желания, потому что давно-давно у него не было самого главного – выхода у него не было.

 – Да очнись ты, в самом-то деле! Вон, посмотри-ка что я чирикнул на днях- (И он продекламировал , сколько помнил, наизусть:

 …Житие мое не очень, /Но в стихах всегда ковбой. /И вот это, между прочим,
 Бабе нравится любой! /…Пролетело бабье лето./ Стал я признанный поэт.
 Есть и деньги, и котлеты. /Есть жена. А бабы нет… *

 – Да жужжит она, как самая осенняя муха, - пытался возразить Антон, но на собеседника его аргумент впечатления не произвёл.

 – Жужжит, говоришь? А то ты не знаешь, что с мухой осенней делать…
Э-э-э-э-э…Степаныч,  совсем, видно, тебя скрутила твоя вековуха, не узнаю гарного хлопца! Что мы делаем с мухой, когда она жужжит очень близко и очень настойчиво?- не унимался коллега, который, конечно же, знал ответы на все  вопросы:
 –  Вот именно…Мухобойка-то есть, поди? Знаю, что есть, видел…
И я еще не встречал человека,  который бы смаковал это противное жужжание, злился при этом, нервничал, как ты, дёргался ,но…давал мухе выжужжиться по полной, коротко засыпал на ночь, чтобы с утра – по новой: жужжание – муха – злость – жужжание… И так по кругу –  годами и десятилетиями.
 Старик, если тебе муха-то твоя осенняя так лЮба, чего нос повесил, а, казак? Неужто подобный мазохизм приятен?.. Прочитал на днях тебя – аж выругался! Ну, думаю, совсем кореш Антоха  спятил, раз такую власть бабе-дуре дал!
Ты вот мне объясни, кого радовать-то собрался? Дуську? Да ей, извини, похер твоя радость. Её вообще кроме бобла ничего не трясёт. Кого радовать-то собрался, Степаныч? – не унимался Ванька-Строчник. - К тебе народ со своей бедой шел, а ты, оказывается, только в чужих бедах – спецназ великий…Эх, парень…Что за стихи пишешь, братан?.. И это – после венков, которые вы с кацапкой выдали? Дурень, право, дурень! Порадует он нас, ишь ты… Радователь, хренов!

***

 «Да уж, "порадовали". Я просто плачу от восторга.
 Как много могут сделать окружающие, ведомые благими намерениями!
 Надеюсь, что здравый смысл все-таки НЕ возьмет верх. Умрет душа - жить будет очень скучно.
 С теплом, Марина Вешнева-Рюмина. 13.08.2011 14:02   » - писала ему их общая знакомая

А он и не знал, что сказать в ответ, и отписывался , лишь бы что вымолвить:

«Марина, настроение бывает разное. Человек - сложный инструмент.
 Спасибо.
 С уважением, Антон.13.08.2011 20:49»

***

 Порадую я вас – поэзию заброшу, - издеваясь,  декламировал Строчник. Накося, Дуся, подывися , какой у тебя мужик – дурень, аж самому тошно.

 Она, как в горле кость, что вам мешает спать.
 И стану я простым, послушным и хорошим…  Дождёшься, ты, Дусенька, шелковым для тебя стану, как же ж!

 А что в душе моей, вам лучше и не знать… Это уж точно, потому что ежели б ты знала, шо це в моей душе деется, бежала б ты от меня туда, куда Макар теляток-то не гонял, - продолжал Строчник.

Приму-ка я сто грамм прозрачного напитка… Степаныч, так ты вроде е пьёшь, а? Вот ведь довели мужика, смотри, чё удумал…

 И потому легла на горло пятерня… Признал-таки хохлушкину власть, дурак?
 Поэзия и быт… Эпоха и поэт…
 За праздничным столом поэту места нет.  А тебе, мать твою, НАДО с ними за одним столом сидеть? Ты скажи мне, Антоха? На поле одном не стоит бы с ними, а уж за столом…Да, брат…Не ожидал я от тебя такого стихосуицида.  А Дуська твоя – и он смачно сплюнул – не поймет ни хрена, как ты ей не пиши. Бумажку дашь с доллАрой – от это она разумеет. А душу твою? На кой ей хер душа-то твоя, паря…Или мало тебе о ней говорено, о Дуське твоей?

Вот так примерно пытался достучаться до Степаныча местный поэт и учитель Ванька-Строчник, да, видно, не слышал его собеседник, а сидел, уставившись в одну точку, и столько боли в его глазах было, что Строчник повернулся, крякнул а прощание: «Живи, брат, если сможешь»! и пошел прочь.


И Н Т Е Р Л Ю Д И Я


                Пересекающимися называются две прямые,
                лежащие в одной плоскости и имеющие
                одну общую точку. Если прямые пересекаются,
                то точки пересечения их одноименных проекций
                находится на одной линии связи.
                Скрещивающимися называются две прямые,
                не лежащие в одной плоскости.
                (Взаимное расположение двух прямых)

 ***

 Он её не любил.
 Не любил давно.
 Когда закончилось тепло в его сердце, уже и не помнил, только наверняка знал, что закончилось, а потому  ни жалости, ни сострадания, ни…
 Ничего не испытывал к Дусинде Антон, кроме гаденького чувства, за которое сам себя готов был отхлестать по полной, но и победить в себе то, что именовалось отвращением, уже не мог, а потому совершенно легко пускал свою дурёху по ложному слёду, а она, его невротическая болонка, след брала, реагировала так, как и полагалось в подобной ситуации, что ему, Антону Забайкальскому, сейчас было нужнее всего.

 Его эмоции, полученные им от общения с Женькой, взошедшие на благодатной сонетной почве, усиленные рукоплесканием читателей и криками «Браво!», которые всё чаще доводилось им слышать в свой адрес от ревностных и восторженных собратьев по перу, сделали своё дело… Эмоциям  Антона требовался выход, причем, уже не стихотворный, а самый что ни на есть живой, реальный, человеческий.
 И не однажды он говорил об этом Женьке, и мучился, ибо расстояние в две тысячи вёрст в соединении с визово-паспортным режимом и прочими сложностями, работало против них, а встречи, которые носили сумасшедший характер из-за отсутствия времени и понимания того, что, возможно, повторения не будет никогда, остужали лапы загнанного в угол зверя и будоражили не только душу, но и мозг.
 Антон искал выхода.

 "Она и Он... И бешеная страсть...И суета... И дней безумных гонка..."

 Это уже было в его жизни.
 Было по самому настоящему, было лет двадцать – параллельно их с Дусиндой жизни, и разорвать узел не получалось никак.
 Даже развёлся Антон тогда со своей дурёхой, а  она, Дуся, пускала по его следу дочерей, и неокрепшие юные души брали на «операцию» подружек и ходили выслеживать отца,  докладывали матери, а  его, конечно же, осуждали.
 По большому счёту, мало, что они тогда понимали, но верили матери и отзывались пониманием на то, что их папка – сволочь.
 Вот так воспитывала девочек учительница Дуся и делила с ними тяготы своей бабьей жизни, взваливая на  хрупкие детские плечи совершено ненужный им и не по годам тяжёлый груз.
 Зачем?
 Да разве ж могла она, титулованный педагог города, это понять?
 Наверное, потому, что снова наплевать ей было на то, есть ли у её дочерей тюбетейки.

 ***
  – Слышь, друг, глаголют, что снова к тебе Светка прибегает? Помирились, чи как? –после долгой разминки и длительного подъезда к теме всё же полюбопытствовал Строчник.
 – Это кто ж такой глазастый у нас? – почти безразлично ответил вопросом Антон, фактически, подтвердив сплетню.
 – Значит, помирились…
 Простил, выходит? Ясный перец, она – баба красивая, да и в уме ей не отказать… И педагог – от Бога, сам знаешь, не то что твоя оголтелая – всего сама добилась . Да и потом – столько лет вы уже вместе… Чего тогда задурили? Развелись, да так и остались у своих разбитых корыт…Толку-то? Разбитое – оно и есть – разбитое. Как ни клей, а пропускать будет. Дуськи-то не боишься? Она у тебя на старость совсем озверела, вижу?
 – Бойся – не бойся, а конец – один. Пусть уж, как идёт.
 – Баба-то твоя в школе всё стихами вашими плюётся, соавторше твоей кости перемывает?
 – Пусть перемывает. Вот, написал вчера:

 Удастся ль путешествие? – как знать –
 над бездной без страховки, без перил.
 Эх, времечко да повернуть бы вспять –
 поменьше бы ошибок натворил!..

 – Да…путешественник…Без страховки, говоришь? Так, разумею я, вас со Светкой Эвгения твоя и страхует? Пока Дуська пыхтит и пенится, тут, ё-моё, мужик у неё под носом время вспять поворачивает? Так иль нет? А она, баба непутёвая, ревнует к той, что за океаном от неё? Да…Олеговна, как была ты глупой бабой, так и осталась. Ток и умеешь, что орать да кренделя выкидывать.

 А Антон смотрел куда-то в пустоту и читал себе под нос:

 …и душу вынули, бельём прополоскали,
 ужали до предела, а потом,
 как водится, сердечную распяли,
 вдобавок отхлестав ещё кнутом…

 А потом тихо добавил:

 – Отца она только похоронила…
 – Светка-то? – включился Ванька. – Слышал…Долго лежал, досталось ей нынче.
 – Досталось, - кивнул Антон, а в голове вертелось:

 Ужели счастье можно было красть?..
 И душу разрывает, как напасть,
 плач тихий не рождённого ребёнка.

 – Понятное дело – Дуся твоя…Ты-то – чего дураком таким оказался? То женился ни с того ни с сего – пожалел, вишь, горемыку…Можно подумать, на Соловки её ссылали. Выскочил потом из-под дурры – развёлся… И чего? Чего не удрал-то? Бежать надо было – очертя голову!
 «Жизнь, видишь ли,  сломала «Я» его второе, В грязь втоптала грубо сапогом. Без него немногого я стою – и это, знаешь ли, чистой воды, Антон, правда,- цитировал Антона Ванька. – Бог ты мой, такие женщины тебе встречались,  детей от тебя не родили, а ты всё свою клуху стерег. От кого – сам не знаешь, поди! Ей стихи что ль твои нужны? Эх, Антоха… Правильно же написал, очень даже правильно:

                «Я» моё второе было лучше
                Во сто крат, чем первое, поверь…

 Он и сам знал, что правильно, только поделать уже ничего не мог...

 ***

 Сначала Тоха очень ждал Женьку.
 Насовсем.
 Серьёзно.
 Как положено.
 В шутку ли, всерьёз, но они распределили обязанности – кто – готовит, кто посуду моет, а на рынок – вместе, чтобы Женьке сумки не таскать. Английский газон перед домом вместо осточертевших Антону Дусинх угодий, чтоб вышел – на травке стриженной повалялся, а не как сейчас – ступить негде, всё засажено – шаг в строну - расстрел. То поливать, то полоть, то…
 Тьфу, одним словом!
 Выяснилось, что Женька не только стихи умела писать, но и готовила вполне прилично, а потому с голоду Антону умереть не пришлось бы.
 Они шутили и смеялись, а Антон ждал и надеялся.Надеялся и...ждал.
 А когда понял, что не будет этого никогда, вот тут-то и увиделся ему тупик во всём его зверином обличьи.
 И тайфун еще большим беспросветом показался, а всё, что наживалось – еще противнее стало. Тогда-то и написал он заветное:

 Не восстановишь добрых отношений,
 И не вернёшь ушедшего назад.
 И не отменишь принятых решений,
 И не изменишь свой на вещи взгляд…

 Написал и решил – во что бы то ни стало – вернуть Светку.
 И она такой шанс не упустила, потому что после похорон отца не к кому было ей голову притулить. А здесь Дуся уехала на пару недель за тысячу вёрст детей навестить, предоставив мужу возможность навести те мосты, что после пожара до конца не сгорели и которые очень даже возможно оказалось восстановить снова.
 Восстанавливать Антон был мастер.
 Ему и сейчас это удалось.
 И теперь только одна была забота у него – чтобы Дусинда так и продолжала брехать  совершенно в другую сторону.
 И это ему сделать было совсем не сложно, и  Дуся бежала именно  туда, куда Антон бросал ей апорт.
 А на её истерики он и внимания не обращал, потому что всё у него было именно так, как ему и хотелось: Дуся была по хозяйству, Женька отвечала за Тохину творческую жилу, а Светлана давала выход его эмоциям и заряжала мощным позитивом до следующей встречи.

 Иногда бросал Антон на потребу публики какую-нибудь горчинку-перчинку, вроде этой:

 К потерям я давным-давно привык –
 Родных, знакомых – близких и любимых.

 Но так же, как и его Дусинда, смахивал с плеча пыль терпкой печали, переворачивал страницу, получал от Женьки сонетный пряник, от Дуси – тарелку щей со сметаной, а на десерт –  очередную порку и уходил от всего суетного к той, которая была у него параллельным курсом уже, аккурат, более двадцати лет.

 А Дусинда Олеговна так и брехала в пустоту, вздрагивая по ночам от холодного эха, которое возвращалось к ней осенними проливными дождями.








........................продолжение следует......................


Использованы стихотворения:

© Copyright: Миоль (Ольга Мищенкова), 2011
© Copyright: Александр Архангельский, 2011
© Copyright: Светлана Бестужева – Лада, 2011
© Copyright: Имярек Дубль Два, 2011
© Copyright: Адрей Галат, 2011