Маня

Домишко Мани в глуши, в низине,
в зелёных зарослях затаён.
И чай, и крупы из магазина
приносит с пенсией почтальон.

И много ль надо – воды да каши…
Да только Мане, с недавних пор,
вода – и та уж не часто даже – 
ведро в три четверти – перебор.

Давно у Мани с ногами плохо,
но ладно б ноги – ещё беда –
однажды в зиму почти оглохла
простыв в крещенские холода…

Вот прошлым летом слыхала вроде,
что в новом храме – басистый дьяк,
и в храм по праздникам люди ходят,
а ей наверх – не взойти никак…

и ей – не важно, кто служит в храме
и чинно шествует вдоль стены –
ей хор кузнечиков в летней гамме
и птицы певчие не слышны…

На боли-горести негодуя,
Спугнув собой тишину углов,
порой приходит подруга Дуня
на чай с малиной и пару слов.

Всего и дела, а вечер занят…
Они сидят за столом вдвоём –
болтает Дуня… не слышит Маня,
а просто хвалится о своём:

«Да как же – дочка живёт в столице…
и внучке Ане двенадцать лет…
О прошлом годе летали в Ниццу,
а в день рожденья – прислали плед…

Потом, под осень, проездом были…
совсем недолго – какой-то час…
Но зять для связи отдал мобильный,
и дочка звонит в неделю раз…»

Кивает Дуня, слезясь глазами,
покуда Маня правдиво врёт,
как будто опухоль разрезая –
одно и то же, не первый год…

И всё взаправду… и верит Маня,
что дочка слышит её слова,
что очень скоро приедет к маме…
Глотает вечное синева…

Темнеет… скоро уйдёт подруга,
и лампа тускло очертит круг,
и только мыши за гранью круга –
на них теперь не хватает рук.

Мобильник севший – уже не нужен...
и дочку в гости не ждёт она…
И мир окрестный давно заужен
до Дуни, памяти, и окна…