Смерть моего отца

                I

            В ресторане моей комнаты не было. И только здесь, положив руки на тёмную скатерть, я мог чувствовать себя завершённым. Прощание слишком уж затянулось, поймите. И подвёл меня под черту лишь тот скоротечный факт, что накопленная годами пыль, наконец растворилась в слиянии с воздухом, которым дышал я словно памятным омутом. За считанные минуты всё пошло прахом. Всё стало прахом, обратилось к нему. В тот зашоренный дом, оцепленный с обеих сторон портными витринами, рекламными вывесками и скрипучим запахом богадельни-кондитерской, я сделал свой первый шаг минуя порог. Я был там рождён - в той комнате, в которой поочерёдно исполнились все двадцать пять моих лет. Должно быть, я могу с уверенностью сказать, что был тем затворником, принадлежащим своему дому, принадлежащим той тихой комнате. Ласковым звуком над левым ухом официант перелистнул свой блокнот: 

            - Закажете что-нибудь? - и тут, впервые за всю свою жизнь, я в живую узрел человека с усами. Пришлось высоко задрать голову и сощурить глаза, но образ был достаточно ясен. До сих пор я видел такое лишь на картинках в сборниках классических сказок Англии. Сам официант был высок, коротко стрижен, опрятен. 
            - Пожалуй, нет, - я улыбнулся приветливо и сделал неловкий пируэт кистью левой руки, который по моему разумению должен был означать благодарность.

            Официант откланялся и резким поворотом возобновил свой услужливый поиск. Комната, оставленная мной около часа назад, не имела ни малейшей возможности ворваться сюда. Иные цвета, сумбурные запахи и незнакомые голоса - дурной тон для неё. Пойти на уступки она не могла, и потому я непревзойдённо спокоен. Совсем рядом с ней, где-то в глубинах дома, во время родов умерла моя мать. Много лет я провёл в незнании этого, неведении как и когда, и лишь отец, вошедший однажды в мою обитель с полной сумкой игрушек и сладких пирожных, после долгой молчаливой улыбки, осмелился рассказать ту историю. Заметив отсутствие тревоги в моих глазах, оценив по достоинству невозмутимость, он взял мою правую руку и поочерёдно согнул пять моих маленьких пальцев в кулак. "Тебе сегодня исполнилось пять". Не знаю для чего он сказал об этом, ведь знание для меня ничего не меняло, но по каким-то начерченным признакам, я смог понять, что он крайне расстроен. "Не уходи никуда, хорошо?", и оставив сумку с подарками подле моей кровати, он тихой поступью вышел. Звука его шагов, который, по обыкновению рассекреченный старой лестницей, сопровождал его бегство, я не услышал. Лишь затаённое дыхание, тесно прижатое к двери.

            - Не возражаете, если я присяду? - она стояла напротив меня, положив руку на спинку второго стула. Незнакомка в очках, до чего же бессмысленна она здесь и сейчас.
            - Простите, но вынужден вам отказать, - он научил меня говорить только прямо, соблюдая манеры, не разрывая ни слога. Мой единственный выход из таких происшествий в кое то веки мне пригодился. На усмотрение незнакомки я оставил причину и следствие.
            - Ах, жаль, - и вот я уже потерял её из виду. 

            В жизни неведав порога ни одной из неизвестных мне школ, я слушал каждое слово, сказанное отцом. Он обучал меня всему, что знал сам. Удивительное богатство и безграничные знания. С годами и книгами в них прочитанными, я постепенно приближался к высочайшей отметке, ватерлинии моей комнаты - рост в высоту, эрудиция в помощи. Я по-прежнему соблюдал его абсолютный наказ - "Не уходи никуда" он произнёс лишь единожды. 

            Целое скопление, человек тридцать, не меньше. В одиннадцать вечера ресторан почти полон. Созерцание толпы не вызывало волнений, скорее скупой интерес. Жизнь снаружи, так детально описанная отцом, успела наскучить ещё до знакомства. Уже едва помня как оказался здесь, я осматривал запонки на рукавах. Я никогда не имел собственной парадной одежды, и всё, что было на мне сейчас принадлежало отцу. Во внутреннем кармане пиджака лежали очки. Я достал их и смущённо примерил. Всё туманно до безобразия. Моё зрение было всегда идеальным. Аккуратно вернув очки в исходный карман, так, как они лежали там изначально (линзами к подкладке), будто бы стараясь скрыть от отца следы своей шалости, я продолжил обыск и в одном из карманов брюк обнаружил ключи. Целая связка ключей - не меньше дюжины - разной длины и формы отрывисто зазвенели в ладони. Сколько же комнат там было? Сколько ещё, кроме моей? Немногим больше часа назад, в бреду спускаясь по лестнице, я побоялся осмотреть дом. Лишь скоротечное знакомство с картинами в холле, да с памятной ручкой двери в форме головы льва с большим цвета бронзы кольцом в страшной пасти. Переступив порог и закрыв за собою дверь (подбор верного ключа, как ни странно, произошёл весьма быстро), я обернулся, чтобы запечатлеть в своей памяти тайный фасад. Три этажа, шесть ступенек крыльца, моё окно на втором этаже. Я часто смотрел в него по ночам, - в окна дома напротив, на восходящую луну и вечно голые деревца по краям неширокой дороги. Слева от двери висела табличка - я зрительно сфотографировал адрес. Двадцать второй по улице Керна. Тридцать четвёртым был ресторан, в который, минуя четырнадцать домов, одним из которых была лавка портного, а за ним следующим - кондитерская, я и зашёл по необъяснимому импульсу. Положив ключи на стол, я обыскал другие карманы. В левом кармане пиджака, я нашёл бумажник отца и вспомнил его слова о том, что женатые мужчины по непонятным обычаям хранят в нём фотографии своих жён и ещё только подрастающих отпрысков. В его же бумажнике, ни одной фотографии не было. Лишь деньги, которыми он так и не научил меня пользоваться. Должно быть, в волю ненадобности. 
            Время, если судить по часам, висевшим как раз напротив меня, уже приближалось к полуночи. Из красиво сложенной в виде бутона розы кипы салфеток, лежавшей в центре стола, я аккуратно, дабы не разрушить всю композицию, вынул одну и бережно разгладил её на скатерти перед собой. Достав из нагрудного кармана ручку-перо, которую я часто видел в руках отца, рисующих на альбомном листе карту какой-либо местности или, скажем, любой чем-то примечательный иностранный иероглиф, я легонько снял с неё колпачок. Положив ручку на средний палец, фиксируя указательным и большим, красивым почерком я вывел на салфетке свой адрес: “Улица Керна, 22”. Вернув ручку в нагрудный карман, я отодвинул от себя салфетку и поверх неё бережно расположил увесистую связку ключей. Горстка праха на тёмной скатерти. Ни скорби, ни страха - моей комнаты здесь быть не может. 

            Покинув в ту ночь родную улицу Керна, я и представить себе не мог, что ждёт меня за “пределом”. Уже два года минуло с тех пор, как я сел на последний автобус, и ехал, ехал, казалось, непередаваемо долго. Произнесённая водителем конечная, пожалуй, раз и навсегда положила конец моим едва начавшимся поискам. Новое пристанище - пансион, находился в самой северной части города (ох, этого огромного города!), и был крайне приветлив. Управляющий, повинуюсь моей молитвенной просьбе, выделил мне комнатку на втором этаже. Она была достаточно тесной, но при должном отношении крайне уютной малой. Там же, в пансионе, мне досталась работа в прачечной, которая полностью покрывала моё проживание и некоторые повседневные мелочи. 

            Рядом со мной, в соседних апартаментах, спустя месяц от моего приезда, обустроилась пожилая чета. Сложно не признать насколько они были добры. Каждый понедельник я приносил в их номер чистое постельное бельё, а поскольку их комната была последней на этаже, и моя дневная работа была завершена, я спокойно мог принять их приглашение на очередную чашечку чая. Иной раз я отдавал им слишком много своего времени. И на то, если позволите, причина имела место - говорили они, преимущественно, о смерти. Мой отец никогда о ней не упоминал, кроме того дня, когда рассказал мне о матери. Хоть с тех самых пор смерть и стала мне чуточку интересна, но всё же я никогда не говорил о ней вслух. И теперь, спустя много лет, я мог лишь внимательно слушать, что говорят о ней эти отчаянные. В основном же, они рассуждали о том, кому из них выпадает случай уйти в первую очередь. Они не боялись смерти, как, благодаря им, теперь не боялся её и я. Старик частенько напоминал мне о моём возрасте. Говорил, что у меня ещё уйма времени, тратить которое попусту - чудовищно нелепая роскошь. 
Во время последнего моего гостевания, он сказал, что его отношения с сердцем разладились окончательно. Следующим же утром (этот момент был мною упущен), старика увезли в больницу, где, о чём мне возвестил управляющий, часом позже он и скончался. Я был абсолютно уверен в том, что для его супруги это не было неожиданностью, большим потрясением. Однако, утром нового понедельника она уже не пригласила меня на чашечку чая, как они это делали вместе. А я и понятия не имел о том, что это значит - “скорбеть”. 

            Прошло немало времени, прежде чем я научился думать о смерти самостоятельно. Вспоминал отца, силился вспомнить как произошло это с ним в тот самый день, когда я впервые покинул комнату. Память хранила молчание. Если бы не решился уйти в ту ночь, встретил ли бы я там свою смерть? Слишком частые мысли об этом без единой к тому подоплёки. Для меня это было уж слишком просто, а вся неизведанность смерти как таковой, наводила на меня тошноту. 

                II

            Поднимаясь ранним утром из переполненной паром подсобной, я услышал один из немногих знакомых мне голосов, который стремительно приближался из холла. Закрыв за собой дверцу, я обернулся и лицом к лицу столкнулся с ней - женщиной, встреченной мной тогда, в ресторане тридцать четвёртого дома. Знакомое лицо, показав мне лишь отблеск очков и слегка наморщенный лоб, грациозно проплыло мимо, и едва знакомая дама вновь рассыпалась в интерьерах. Выталкивая меня на поверхность из темновых глубин ощущений, эта женщина несла с собой не только кожаную дамскую сумочку, но и всю улицу Керна в придачу. Я вспомнил её ресторанный наряд: взбудораженная перепалкой или, возможно, мгновенной ссорой, её коричневая блузка немного съезжала набок, а вельветовая юбка, так неподходящая к бархату кожи, плотно сдавливала её по самую талию. 

            Скорым поездом знакомые дома пронеслись мимо меня, и, ударившись о мягкую подушку в конце тоннеля, плавно остановились у моих ног. Выйдя на своей остановке из надземного вагона метро, я спустился по ломанной лестнице и оказался у перекрестка. Указатель поставил меня в самое начало улицы Керна. Спустя всего лишь несколько минут, ноги, будто бы выдумав для себя верный путь, привели меня к тому самому дому. Три этажа, шесть ступенек крыльца, не моё окно на втором этаже - чей-то крохотный силуэт только что выскользнул из пустого пространства. Буквально взлетев по ступенькам, я едва не врезался в дверь, но успев вовремя остановится, энергично встряхнул кольцо в устрашающей пасти льва. Впервые в жизни я задыхался. Невозможность понять, что со мной происходит, будь то гнев или милая радость, лишь сгущала во мне желание поскорее избавиться от этого мерзкого чувства. Изо всех сил я стучал в эту дверь - не умел я терпеть, невозможно ждать. Наконец, моя агония стихла. Дверь отворилась и в контрасте проёма показалась маленькая девчушка. В её коротких русых волосах, красовался белого цвета бант, а домашний сарафан лилового цвета был почти протёрт на коленках.
            - Здравствуйте, мистер, - она приветствовала меня так, будто видела подобных мне каждый день. Без прикрас, без торжественности, на одной так мило отыгранной ноте. 
            - Здравствуй, - лет восьми отроду, она была интересна мне, как никто другой до сих пор. Я встал перед ней на одно колено: - Твои родители дома?
            - Да, моя бабушка спит в своей комнате.
            - Вы живёте здесь вдвоём?
            - С нами была моя мама, - так непринуждённо отвечала она. 
            - А где она сейчас?
            - Уехала.
            - И куда же?
            - В пансион.
            - Ясно... Что ж, позволишь мне зайти?
            Она молча отпрыгнула в сторону. В холле картин уже не было - вместо них висели фотографии в рамках. Не отрывая взгляда от них, я спросил:
            - И когда же она вернётся?
            - Не знаю, - тихо ответила та.
            Разные годы жизни девчушки, так ярко запечатлённые в рамках, никакого смысла в себе не несли. Казалось, в обнимку с бабушкой и матерью, она и повела начало всей своей оставшейся жизни. Последний снимок - уже в этом доме, в детской на втором этаже.
            - Покажешь мне свою комнату? - я снова смотрел на неё и снова она не ответила; лишь молча взбежала по лестнице. 

            Моя комната. Такая, какой моя память рисовала её ежедневно. Невнятные признаки голода, слабости, жалости к этой девочке, одолели меня за секунду. Ноги, согнувшись по своей воле, усадили меня на кровать, ощущение которой, в свою очередь, оказалось настоящим удушьем. 
            - Вам плохо, мистер? - она подошла и неуклюже прикоснулась своей маленькой ладошкой к моему лбу.
            - Нет, нет, всё в порядке, - я перевесил тяжесть дыхания и невольно подумал о смерти. Но не о той, своей, о которой думал всё последнее время. Если эта комната потеряла меня, значит она мертва? Больше всего я боялся впустить её, но эта подмена, в чём я убедился своими глазами, позволила ей жить дальше. Я буквально скормил ей эту маленькую принцессу.
Неподалёку от кровати, я заметил горстку альбомных листов и разноцветных карандашей: - Ты рисуешь? Покажешь мне? 
            Девочка отошла и присела скрестив ноги посреди комнаты. Я присел рядом с ней. 
            - Это моя воспитательница, - она взяла самый верхний. Толстым контуром на нём была выведена высокая женщина, разукрашенная в серых тонах, с непонятной копной тёмно-серых волос и кривым до смешного ртом.
            - А это, - она достала листок из середины, - папа, - худощавый мужчина на её рисунке был так похож на меня, что если бы не выбитая грифелем борода, я бы тут же признал очевидное сходство. По крайней мере, одет он был в точности как и я. 
            - Где он сейчас?
            - Не знаю. Я никогда не видела его раньше. Мама часто о нём говорит.
            Множество рисунков висело и на стенах, чего мой отец никогда не позволил бы. Прикроватный столик усыпан бусинками, сама же кровать - не застелена. 
            - Нравится тебе здесь? 
            Наш разговор прервал лёгкий звон брошенного в стекло камушка. Девочка вскочила и подбежала к окну. Я остался сидеть на месте, продолжая внимательно изучать рисунки : школа; мальчики и девочки в разноцветных рубашках; солнце, похожее на сломанный зонтик; ёлка с огромной звездой на верхушке. 
            - Я пойду поиграю на улице - зовут, - своим тоном она будто бы извинялась. 
            - На улице? Ах, да, конечно, - всё здесь придумано не мной. Комната больше не сопротивлялась.   
            Девочка достала из под кровати маленькие коричневые башмачки, быстро одела их и вприпрыжку покинула комнату. Я уже слышал как она бежала по лестнице вниз, но вдруг топот стих, и, голосом за дверью, вкрадчиво вернулся обратно: 

            - Только не уходи никуда, хорошо?