октябрь 2011

Не умирай, говорю я и отвергаю
время, и пусть стоят за большим костром
бледный ноябрь предзимний и жизнь другая –
точно внезапная боль или первый гром.

Боль или гром, просыпаясь в пустой квартире
ночью, испытывать – красный рассвет стыда,
словно зачем-то прошлое обратили
вспять, но теперь не будет нас никогда.

Но обернись, последнее и живое,
радость моя, поющая высоко:
я возвращаюсь, смертная, за тобою,
точно вступаю в чёрное молоко

Стикса, я возвращаюсь, и воздух – чуток,
окна открыты и двери, столы – чисты.
Чудо – скажи мне! – или так жду я чуда,
но – появляешься в комнате светлой ты.



***



Прислониться к стенке. Коридорный
свет – осечка, маятник, звезда.
Слишком нежный поцелуй и вздорный.
Он не стоил сердца и труда.

Позабудем, между двух страничек
спать положим листья и цветы,
двух картонных шепчущих синичек
и лоскут октябрьской темноты.



***



С утра заладила: погода,
дым коромыслом, жёлтый дым –
и пальцы в страшных пятнах йода,
и свет в окне неизгладим.

Так помнишь, осенью с вокзала
по узкой – лесом шли – тропе,
ты, улыбаясь, мне сказала
о сладкой гречневой крупе,

а я почувствовала тут же –
петля всё уже – дымный дом,
и битой чашки полукружье,
и кашу – обожжёшься! – ртом.

Вот и сейчас – как откликаюсь –
не говори, молчи, постой,
и – занавески белый парус
поплыл над комнатой пустой.



***



С кухни лился тенорок печальный,
говорило радио с утра:
ставьте чайник, мама, ставьте чайник,
мы придём больные со двора.
Мы придём увечные, больные,
снег в карманах, кровь на рукавах,
мальчики игривые, шальные,
за собою оттепель зазвав.

                Полон дом апрельским ликованьем.
                Бьются воды, плачут хрустали
                и бежит кораблик к краю ванны
                в поисках заоблачной земли.

Не читайте жёлтые газеты,
не шипите на людей в углу.
Мы придём на хлебные котлеты,
принесём свой пепел и золу,
ветку вербы – и поставьте в банку,
запах смерти – помните всегда.
…раздаётся бойкая «смуглянка»,
выкипает в чайнике вода.



***
 


Снится: на молочный запах
ползёт змея.

Красный запад.
Первая боль моя.

Кровоточит укус,
и – мёртвая – обращаюсь к врачу.
Ничего не боюсь.
Ничего не хочу.

Хищной рукой
за лодыжку мою держась,
доктор, дурак такой,
прозревает со смертью связь.

Поправляет очки,
мелко и косо строчит
на бланке моей тоски.

Молчит.

За молчаньем мелькает
раздвоенный язычок.
Одевайтесь, такая-то.
Будьте здоровы.

…щелчок.



***



Человек, человек, где ты есть?
Где искать тебя, с непокрытыми головами
вечности отдавая
честь?

Ты ли плывёшь с распоротым животом,
перевитый бинтами и цветом вишнёвым,
над землёй – с набитым землёю ртом –
в макинтоше новом –
ещё не впиталась смола…
нет! слеза! – блестит ещё на дощечке.
Пухлые щёки – мука и мгла.
Карамель зубов – угли из печки.

Что ты шепчешь саду, его корням
и молочным личинкам, свесив чужую руку?


     О, мой сад, как пел ты ночами нам
     и сводил с ума ароматом своим округу!
     Так анемоны бражникам отдались,
     как отдаюсь я теперь темноте безглазой:
     пей меня, сад, из меня – тянись,
     стань моим грушевидным сазом!

     Будут искать меня и придут на звук –
     на груди стоять, тянуть волосок травы.
     Побегут мурашки. Это я – вокруг –
     комариный укус, удар совы.



***



Ученица времени, кружевные манжеты,
выше колена – возраст, вишнёвый цвет –
юбка. Но выгорают легко за лето
лица, не остаётся от них примет.
Смазанные, тускнеющие, пустые,
иноязычные – их шепелявы рты –
гости в моей голове вспыхнули и остыли,
серыми мотыльками падают у воды.
Не удержать, и произнося по буквам,
и выводя на прогулку их по листу.
Я отпускаю тёплую чью-то руку,
я выпускаю, – мертвею или расту –
не понять, но во времени извернувшись,
извернувшись взглянуть и запомнить, запечатлеть
тлеющий контур тела, тела цветок сверкнувший,
вижу яснее, чем раньше увидеть могла бы, ведь
с каждым взглядом нам открывается больше.
Но и уходит (а это – ещё ясней).
Запоминаю румянца пятно и дрожи
польку нечёткую, выдох – ещё длинней,
дольше, мучительней, а остаётся яма,
чёрный провал, пугающее окно.
Но и над этим всем говори мне прямо,
показывай мне мечтательное кино.

В кадре трава, как серая пряжа. Стража –
стальные сосны, строгие – свысока.
Высмеет эхо и папоротник накажет,
холодом сизым больно хлестнёт река.
Сверху – небо, снизу – земля, а между –
влажный и нежный гул, аккуратный срез
света, и ходят ангелы без одежды,
окунаясь то в воду, то в синий лес.

Так глубоко проснуться, что вынырнуть не удаётся.
Задохнуться от памятного «ау».
Сквозь шевеление веток змеиных – солнце.
Я уходящих протяжно весь день зову.
Губы немеют, дождь начинает быстро
покалывать, и темнеет вода, пьяня.
Но чёрный огонь пробегает над миром – искра –
и отнимает последнее у меня.



***



Странный, – на самом на дне
у души-невелички
тихо корчатся в рыжем огне
воспалённые спички.
То прощения – в ноги падёт,
то от гнева немеет,
то не смеет ко мне и
в толпе подойти, но вот-вот
переступит свой страх –
над поваленным деревом
перевод
с тишины на ах!..

Всплеск и жар падения.
Сети земли тесны.
Майских жуков гудение.
Сны
переходят полуденную черту.
Сладко во рту.

Был бы он моими устами,
они говорили бы просто: устали, –
разными голосами.
Был бы он моими глазами,
они бы смотрели пожары.
В них бы олени бежали.
Вздрагивали бы их огненные бока.
Был бы он сердцем моим…

Облака,
как светлы ваши слёзные лица,
как над шумом густым проливается ваша тоска,
и приходят ко мне, то обжечься, то вслух объясниться,
то на свет посмотреть, как смущаетесь вы, облака.

Я стояла на горке, и лес под ногами качался,
поднимался на цыпочки или парил без опор.
Я стояла на горке, и мой разговор не кончался –
начинался с любимыми мой – в тишине – разговор.