Детков - Советский Союз

          ...Конечно, он был разным. Но я его запомнил таким.
    Он любил Пришвина. А «Дневники» считал вершиной его творчества. Часто, сияя, он цитировал солнечные, вдохновенные, наполненные любовью к жизни строки. Я слушал и чувствовал, что эта книга необходима и мне. Но в магазинах отыскать её было непросто. И всё же, как это часто бывает: не было бы счастья, да несчастье помогло.
   Я немного шоферю, и чтобы не просить никого чужого, Владимир Павлович однажды попросил меня перевезти на хранение в наш Союз библиотеку П.Г. Сальникова – нашего большого русского писателя. Пётр Георгиевич уезжал из Курска, где прожил много лет, в свой родной Плавск. Он был серьёзно болен, и все мы понимали, что уезжает он от нас навсегда. Тогда-то – стойкий солдат Второй Мировой, автор книг «Горелый порох», «Астаповские летописцы» и многих других, (а ещё – он один из тех, кто рекомендовал меня в Союз Писателей России), поблагодарив за помощь, предложил мне взять на память несколько книг из тех, что мы перевозили. Я выбрал трёхтомник Александра Яшина и «Дневники» Пришвина. Эти книги я люблю всё сильней и сильней. И не только за чистый русский язык, за искренность, за мастерство, за светлую и не очень грусть, но и за то, что они воскрешают в моей памяти чудесных людей – Петра Георгиевича и Владимира Павловича. Вот опять открываю книгу стихов Яшина:
   
…Меня мужики называют своим поэтом,
«Как же так?»
«Ладно ли?» – пишут мне горькие письма.
Что я могу землякам ответить на это?!
Я сочиняю стихи
Про жёлтые листья…

А теперь читаю «Дневники» Пришвина: «Быть мудрым – это значит прежде всего быть внимательным к душе близкого человека». Разве это сказано не о П.Г. Сальникове? Конечно, – о нём. И, конечно, – о Деткове…
   Владимир Павлович был заразительным оптимистом, он никогда не спешил с негативными выводами, был внимателен и чуток, а значит – по Пришвину – мудрым. По первой профессии он был агрономом, как его любимый писатель, и, хотя утверждать не берусь, но мне кажется, он тоже всю жизнь вёл дневник. Во всяком случае, его миниатюры говорят в пользу этого: похоже, что эти вёдра чистых слов почёрпнуты из глубокого колодца. Он тоже: сначала сеял рожь и пшеницу, а затем – светлое и мудрое.

- Что рисуешь, доча?
- Дом.
- А почему он без окон, без дверей?!
- Потому что там злые люди живут…
- А давай-ка дорисуем им окно. В него заглянет Солнышко… осветит, согреет… Им станет тепло и светло – они порадуются и перестанут злиться… Ведь радость злой не бывает…
    Это – из книги «Зёрна Истины» А вот ещё, из этой же книги:
    «Разумный человек не будет судить-рядить в стиле «лучше-хуже» ни об искусстве… ни о погоде… ни тем более о людях…
   Он скажет: мне понятней это… мне приятней и ближе то…
   Но в первую очередь – «понятней»!
   Ведь давно осознано, что осуждают и хают чаще всего то, чего не очень-то понимают…»

            В отличие от многих, он не носился ни со своими произведениями, ни со своими болячками. Лично я искренно верил, что болячек у него и нет. А ещё мне  думалось, что он будет всегда. Ведь в первый раз я увидел его аж в восемьдесят первом году (вместе с другими писателями и поэтами он тогда приходил в институт, где я учился, и читал свои произведения) и за это время я успел привыкнуть к его обязательному присутствию в моей жизни. Я привык к тому, что он, часто даже не слыша крика отчаяния, а увидев этот крик в глазах собеседника, спешил на помощь. А с некоторыми он возился, как с малыми детьми. И мне он помог. И, может быть, даже больше, чем кому-либо…
   Когда-то, как большинство людей, я крепко верил в то, что добро всегда сильнее зла. Я хмелел от солнца, от весны, от звёзд, от цветов… – и никакие неурядицы не отрезвляли меня. И вдруг – нашу страну взорвали. Наверно, каждому достался свой осколок. Может быть, только подрывники сумели вовремя попрятаться. Остальные были убиты или ранены. Я тоже долго не мог прийти в себя. Да и до сих пор окончательно не пришёл. Но тогда я совсем был выбит из колеи: в голову приходили только рифмованные воззвания и манифесты. Иногда удавалось взглянуть на свои творения со стороны, и тогда я видел, что тону в однотемье. Из каждого десятка стихотворений я оставлял одно, как мне казалось, – самое удачное, остальные сжигал. И всё равно – «политические» стихи копились и копились. В конце концов – они меня утомили. Я устал от них страшно. И тут позвонил Владимир Павлович:
- … Да пойми ты, чудак, своим унынием мы заражаем других. А те, кто нагнал тучи на наши небеса, как раз этого и добиваются. И что получается? – Мы, увеличивая тоску, становимся их помощниками, а то и пособниками.
- Но разве мы лжём?
- Конечно, – нет. Но всё-таки поэт, в первую очередь, – художник, а не трибун, не прокурор. Ты высказал свою позицию, всё – теперь попробуй отстраниться от политики. И вспомни: «Не есть ли слово правды именно меч, а не мир?», – процитировал он Пришвина.
- Но кому нужен этот гнилой порядок вещей?
- Не нам. Но и лобовой атакой тут ничего не сделаешь…

   Вообще – звонил он часто. И после обычных  каких-то сообщений, объявлений, приглашений он не спешил класть трубку, (а я – тем более). Он как бы продолжал наш предыдущий разговор:
-… Ты что, думаешь, нашему Константину Дмитриевичу Воробьёву легче жилось? Война, плен, чужбина…А ведь он однажды, оглянувшись на свои талантливейшие произведения, признался: «Я тогда не умел писать о светлом». Видишь: о светлом – труднее. Труднее и всё необходимее.
   … Как-то, оттолкнувшись от его слов, я сочинил стихи и, с посвящением, подарил их ему. Дня через два он позвонил и, представившись: «Детков – Советский Союз», – (так он начинал разговор, когда был в очень хорошем расположении духа, что было, конечно, чаще всего. В других случаях он говорил просто: «Юра, здравствуй!»), – представился, взял паузу и начал читать:

Тоска берёт в кольцо –
Кольцо тоски всё туже.
Но говорю себе:
«Зачем же так тужить?
Дела нехороши?
Но ведь могли быть хуже.
Давай, товарищ-друг,
Повеселее жить!..

   С тех пор я постоянно ожидал подобного послесловия. Иногда чудо повторялось, и появлялись новые стихи. И было очень здорово опять услышать в трубке своё стихотворение, которое читал Детков своим молодым, бархатным, богатым голосом...
Помню: звонит телефон. Беру трубку и слышу: «Юра, здравствуй!». – И тут же:

… Вот и я – на миру, на пиру –
Всё пою, а никто и не слышит.
Может быть, и когда я помру
И пол строчки никто не напишет…

Он дочитал моё стихотворение, посвящённое Анатолию Трофимову – нашему поэту, ушедшему от нас в мир иной и, помолчав, сказал: «Ты за это не волнуйся – напишут. Да вот хоть и я – напишу. За это не волнуйся, – повторил он… Но – знаешь что? Ты давай – живи долго и счастливо!»…
   Вообще, наши телефонные беседы мне запомнились лучше, чем разговоры при встрече. Почему? – Может быть, потому, что я всегда куда-нибудь спешу, суета просто заела. Но звонил он обычно вечером, когда горячка спадает и никакой спешки уже нет. Впрочем, совсем – совсем ещё недавно Палыч позвонил чуть ли ни утром с мобильного и объявил, что он в большежировском лесу, что грибов вокруг видимо-невидимо, а сумок не хватает, и если я вдруг еду из Москвы, (куда  я частенько ездил по производственной надобности), то неплохо было бы заскочить к нему на опушку. Но я в это время был, к сожалению, совершенно в другой степи… Кстати, он и сам в столицу наведывался нередко. И всегда привозил книги. Возвращаясь из стольного града, он звонил – предлагал ознакомиться с доставленной литературой. А чтобы я поспешил, он обычно выбирал самое сильное творение и вдохновенно зачитывал.

Пускай в пророки не годимся,
Но, чтоб ни так хамели хамы,
Друзья! Давайте созвонимся,
Как Храмы.

 Услышав такие стихи, да ещё в таком – Детковском – исполнении, я готов был мчаться за книгой и на край света…И, помешанный на стихах, конечно,  мчался: когда – в Союз, а когда прямо к нему домой – по пути на работу. Домофона в его квартире не было, а железная входная дверь в подъезд была, и была она, как полагается, запертой, поэтому каждый раз приходилось стучать в окошко (жил он на первом этаже). Встречал он, всегда лучась улыбкой. Порой, наряду с новыми книгами, он предлагал и те, что привёз раньше. В том числе книги Вадима Кожинова, Станислава Куняева, Юрия Кузнецова, Анатолия Передреева, Владимира Солоухина, Валентина Распутина, Александра Сегеня,.. и даже – Расула Гамзатого… А если учесть, что почти все они с автографами авторов, то, при доброй воле родных, конечно, этими книгами можно было бы обогатить наш молодой литературный музей, о котором Владимир Павлович так долго мечтал и за который так горячо ратовал…
       Понимаю – пишу сумбурно. Я никогда не вёл дневника, и, может быть, поэтому всё получается отрывочно, с пробелами. Вот вспомнилось: я сижу в его кабинете – один. Заходит он – сияет. Здоровается. Говорит своё: «Прекрасно!». Снимает плащ и начинает читать стихи Павла Ивановича Пехлецкого:

Стойте на месте. Не надо кривляться.
Вон как всесильное солнце встаёт –
Не для того, чтоб над миром метаться,
Просто своё оно делает – льёт…
Травушки зелены, рощицы певчие,
И у дороги сидит пешеход…
Видите, как оно легче им,
Тем, кто спокойно живёт…

Стихи Пехлецкого он любил. Постоянно цитировал:
Итак, уплотняйте искусство,
Чтоб слово, как лава, текло,
Однажды родившись изустно,
Оно б в письмена залегло…
И ветер пройдёт по страницам,
И книга, пустив корешок,
Кому-то берёзкой приснится.
И вспомнят о вас хорошо.

…Прочитав книжицу  «Ласка травы», которую сам поэт так и не увидел (он умер в разгар работы над рукописью) я тоже полюбил его простые русские стихи. И, думаю, к месту и ко времени будет привести ещё одно стихотворение Пехлецкого:

Зачем зимой, в мороз и иней,
Продрогший тополь мой затих?
Иль потерял он связь с живыми?
Уснул? Иль молится о них?..
Нет, не весна, не пробужденье
Здесь держат на морозе нас,
А только выстоять уменье
В свой непогожий, зимний час…

     Ещё вспомнилось: мы едем на семинар в один из наших районных городков. Повсюду – дождь. А мы в автобусе распеваем песни. Кто-то затянет народную песню – поём народную; потом кто-то военную – поём военную... Детков подхватывал каждую песню. И пел вдохновенно. А вдохновенней всего – комсомольские песни. Он их и запевал. Я и сейчас слышу его: «Хорошо над Москвою рекой/ Услыхать соловья на рассвете,/ Только нам по душе непокой/ – Мы сурового времени дети/… Комсомольцы-добровольцы…»… «Забота наша такая,/ Забота наша простая: /Была бы земля родная,/ И нету других забот/…»… А вот теперь мне вспомнилось, как однажды, после очередного звонка, я опять открыл книгу его лирических миниатюр, прочёл наугад и, не знаю почему, но вспомнил вдруг слова Шукшина: «… была в… голосе, глубоко спокойном, – усталость. Как будто накричался человек на том берегу реки, долго звал, потом сказал себе тихо, без боли: «не слышат»…
        Помню ещё, как неожиданно для меня, да и для самого себя, наверное, он стал дачником. («Художник-реставратор-учёный-гусляр-подвижник» – Владимир Иванович Поветкин, переезжая из Курска в Новгород, отдал ему ключи от своей дачи и сказал: «Владей!»). Стал дачником и меня, как селянина, спрашивает:
- А когда сажают чеснок?
А я, прикрыв трубку рукой, этот же вопрос задаю своей супруге: «Когда?..». Она отвечает мне, а я, уже вроде со знанием дела, отвечаю ему:
- Да знаете – до Покрова надо посадить…
Поговорили ещё о чём-то, а потом он вдруг мне говорит:
- У тебя уже скоро серьёзный юбилей. Пятьдесят – это рубеж. Пора, пора перешагнуть с материализма в духовное.
А я – ему:
- А как же – чеснок?
Он засмеялся и сказал:
- Я рад, что ты меня понял.
   Конечно, – понял. Понял ещё и потому, что помнил слова В.В. Розанова: «Душа свободна лишь тогда, когда в доме натоплено», а также потому, что знал с детства что «человека создал труд» – и физический, и умственный. Ведь коса с лопатой идут рука об руку с хорошими книгами и фильмами… Правда, поневоле сам себе задашь вопрос: «Кого же тогда сегодня повсеместно создаёт безработица?»…
   
      Казалось бы – вчера: звоню, звоню, а трубку не берут. Звоню на мобильник:
- Владимир Палч! Здравствуйте! Угадайте – откуда звоню? – начал я, чуть ли не весело.
- Не из моего ли кабинета?
- Угадали. А вы скоро придёте в Союз?
- Понимаешь, я сейчас в больнице…
   Дня за три-четыре до того, накануне первого сентября, мы виделись. В Союзе. Он был добр и бодр. Как, впрочем, и всегда. Я предложил ему свою помощь (приехала «Волга» из родного села отца нашего президента и надо было загрузить её книгами). Но он отказался, потому что помощников было – целая машина… «В больнице». Я немного удивился, но подумалось: «Наверное, у него опять колено разболелось? Но – это всё же не смертельно». И я без тревоги спросил его:
- Хвороба-то серьёзная?.. А в ответ – долгая, прямо-таки тяжёлая тишина. А потом – негромко, но без всякой дрожи в голосе, он ответил:
- А вот на этот раз, похоже, что – да…
… Через двое суток его не стало…

   Сегодня, встречаясь и перезваниваясь с теми, кто знал его, мы обязательно вспоминаем нашего Деткова, вспоминаем и понимаем: он разжёг свой костёр и у этого костра среди нынешнего затянувшегося ненастья согреваются многие. Ведь он понимал и любил людей. Вообще: у того, кто пришёл на эту Землю (вот опять вспомнилось, как удивлялся он, если, читая, видел слова Земля, Луна, Солнце… с маленькой буквы; он горячо доказывал, что с этого и начинается неуважение к миру)...– Так вот: у того, кто пришёл не просто шататься из стороны в сторону, а радоваться и радовать, у того душа, и после остановки сердца, продолжает жить. Жить здесь – на этом свете. Она продолжает, и петь, и плакать, и смеяться, и завораживать…
Об этом, кстати, мне, как нельзя лучше, говорит ещё вот что. Несколько лет назад я подарил Деткову книгу своих стихов. Обычное дело. Но, где-то через неделю, он вернул её мне со словами: «Подари мне другую – такую же. А эту –  возьми: полистай на досуге»... Я – «полистал» и увидел на полях этой книги карандашные записи, которые появились после прочтения того или иного стихотворения. Они, эти заметки, как мне кажется, являются родными сёстрами миниатюр из книги «Зёрна Истины». Некоторые из них я приведу.
              «…Пора выходить на утвердительные опоры и смотреть на Мир взором Создателя. И не только примерять одежды Образа и Подобия, но и вживаться в них…»
              «…Да, каждая живая Тварь своим светом иль тьмой подпитывает Вселенский Свет или Потёмки…».
              «…Поэт не тот, кто вирши гнёт, а кто одухотворяет любое дело, к которому прикасается…»
              «…Я в Мире, который во мне!». Как только мы это поймём не умозрительно, а сердцедумно!..и не страданием, а радостью освобождения от страданий…крика…рычания…негодования даже – освободится от «крика» и мир, который во мне и в котором Я. Ибо крик-рычание даже в пустыне позовёт голодного зверя… Реального – из-за бархана...Виртуального – из нутра твоего… Последний как раз нас и губит… Ибо всё выстраивает «по своему образу и подобию»!!!

  Читаю и вот о чём думаю: книги-то Деткову дарили многие. Наверное, есть и подобные моей, т.е. такие,  к которым известный книгочей приложил свою руку. Если дело обстоит именно так, тогда  заметки на полях можно будет считать его новой рукописью. А рукописи обычно не горят!
      …Когда-то гениальный Александр Блок сказал о замечательном Апполоне  Григорьеве простые и печальные слова, которые мне так хочется повторить, вспоминая книги и самого Владимира Деткова: «После него осталось много прекрасного».
Светлая память светлому человеку. И земля ему  пухом!

                2009г.
ПРОЩАНИЕ

И о тебе, и обо мне
Сказал бы наш Детков душевней.
Но был – и нет его на древней,
На раскружившейся Земле.

И мы идём осенним днём, –
Мы веки трём, мы спины горбим, –
И мы пришли сказать о нём
Слова любви – любви и скорби.

Нет, нелегко и мне сейчас
Поверить в вечную разлуку.
Но молча он встречает нас,
Но никому не жмёт он руку.

Как ранит душу слово: был,
Как ясный день похож на полночь…
Я как-то мир весь невзлюбил,
Но помню – он пришёл на помощь.

И разглядев красу Земли,
Я стал уже не так неистов:
Не зря он сеял – проросли
Его простые «Зёрна Истин».
______________________________________

СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
     Е. В. Холодовой – автору книг
     о трагической судьбе старинных усадеб

Сердец и рук совместные труды
Стояли долго под обстрелом времени,
И той пальбы безжалостной следы
Видны при свете дня, видны и в темени:
Вокруг – руины вместо красоты.

И мрамор, и железо, и гранит –
Всё изначально лишено бессмертия.
Но чудеса под тем огнём творит
Одна сестра – сестрёнка милосердия…
Пусть Бог её и далее хранит.