часть 5

      Моя мама, Евгения Львовна  Шехтман,  родилась в бедной семье в гор. Орше (Белоруссия)  - еврейское местечко на левом берегу Днепра.  Отец её Лев (Лейб) был кустарём-лудильщиком и немного слесарем по домашним делам.  Его жена  Лейба (мы её звали  Либа) воспитывала детей. Их было четверо:  Абрам,  Фаня,  Хаим и моя мама Гинда (Евгения).

      Дом деда Лёвы был явочной квартирой для  местных революционеров всех мастей. В нём собирались и социал-демократы, и бундовцы, и анархисты. Мой дед был пейл-сионистом. Тех евреев, которые не были революционерами, называли «мишуген» (ненормальные, сумасшедшие). В доме  хранились революционные листовки  и даже какое-то оружие. Иногда  с обыском приходила полиция. Тогда моя бабка садилась на горшок,  расстёгивала рубашку, прикладывала к груди   грудную  тогда  Фаню и щипала её за попку, чтобы та громко плакала. А под грудью у бабки были листовки и  браунинг. Полиция её деликатно обходила и, ничего не найдя, уходила.
       В местечке часто бывали погромы. Перед каждым погромом приходил пристав и  предупреждал: «Лейб! Завтра будет погром. Прячься, где  сможешь. Я помочь ничем не смогу».  Погромщики жили в деревне на другом берегу Днепра.  В соседнем с  Оршей местечке был скотоубойный заводик, на котором работали крепкие ребята-евреи. Там  же  была  и пожарная команда, тоже состоявшая из евреев. Однажды в селе, откуда приходили  погромщики,
 возник пожар. Вызвали пожарную команду, начали тушить пожар.  Но в бочках с водой, откуда её качали для тушения пожаров, вместо воды был керосин. Село сгорело, и погромы прекратились.

      Хотя погромы в Орше прекратились, однако антисемитский дух и ограничение прав евреев в России сохранялись. И мой дед  Лейб,  как многие евреи в то время, решил попытать счастья в Америке. Но вскоре  затосковал по семье и вернулся в Россию. Хотя он был пейл-сионистом, в Палестину  не поехал, поскольку  считал (и не ошибся), что в ней будет бесконечная война с арабами. Умер дед  Лейб в  1932 г. от  бронхиальной астмы,  но я думаю, что, скорее всего, от пневмонии, которая нередко бывает в  старом  возрасте.

     Между тем, всех революционеров, посещавших явку у моего деда, арестовали и посадили в местную тюрьму. Тогда, по инициативе и почину моей бабки Либы,  жёны всех арестованных собрались и сделали подземный ход в тюрьму. Работали они  по ночам, землю выносили в мешках и рассыпали её подальше от прохода. Все заключённые бежали через  этот проход на волю.  Их не разыскивали,  потому что началась Февральская революция.

                *   *
    
    Итак,  Февральская Революция.  Революционеры всех партий вышли на городскую площадь, каждая со своими  лозунгами.  На лозунге большевистской партии было начертано: «Свобода, Равенство и Братство».  Оратор большевиков провозглашал: «Мы построим коммунизм! Не будет ни богатых, ни бедных! Все равны! Каждый сможет учиться!». Маме этот лозунг особенно понравился – ведь её мечтой было поступить в гимназию, в которую евреям, естественно, при старом режиме ход был закрыт. И она примкнула к большевикам, а её  брат Абрам – к анархистам (из-за чего и страдал всю жизнь).
       Повсюду шли митинги, и мама активно участвовала в них, агитируя за большевиков. Она оказалась прекрасным оратором и  прекрасно говорила по-русски (я не знаю, как и где она этому научилась),  создала молодёжную большевистскую организацию, которая потом была названа комсомолом (коммунистический союз молодежи).
       Однажды  в дом деда явился какой-то молодой человек и попросил позвать Женю. Дед спросил, что ему надо. Гость ответил: «Мне ничего не надо, никакого приданого.  Я хочу на ней жениться». Дед сделал  этому  «прИходимцу» от ворот поворот (попросту говоря, выгнал).

       Наступил 1917-й год. Началась гражданская война,  мама добровольцем ушла на фронт. Я потом спросил её: «Как ты на это решилась – уехать от семьи  неизвестно куда,  на какое время?» Она сказала: «Тогда я думала, что на пару недель, всюду построим коммунизм, и я вернусь».
       На фронте её взяли в  Интернациональный полк «красной сестрой милосердия». Она проявила  отвагу, под обстрелом белых вытаскивая раненых с поля боя, перевязывала их и, как могла, выхаживала. В 1919-м году ей предложили (и она этого очень хотела) вступить в коммунистическую партию.  Когда парторг  спросил,  сколько ей лет, она ответила, что не знает. Мама опасалась, что по молодости её в партию не примут. Тогда парторг сказал: «Ну, сейчас у нас девятнадцатый год. Запишем, что тебе 19 лет». Так и было записано во всех последующих документах и анкетах:  год рождения 1900-й. Мы так никогда и не узнали, какого она года рождения.
  ( 

 
       На фронте  возникали чрезвычайно опасные ситуации. Однажды  во время отдыха полка она с группой бойцов была послана в боевое  охранение. «И  как в фильме «Чапаев», - так она рассказывала,- все  уснули и оказались в плену у белых. Офицер выстроил нас и приказал: «Коммунисты и евреи, шаг вперёд!» Я хотела выступить,  так как  была и коммунисткой, и еврейкой.  Меня, конечно, тут же расстреляли бы. Но тут вперёд выскочил какой-то татарчонок и воскликнул: «Господин офицер, что вы? Все коммунисты и евреи попрятались в тылу, а мы - простые крестьяне, и нас мобилизовали в Красную армию». И нас всех отпустили».

       Мама иногда бывала и дерзкой. Однажды из-за какого-то пустяка (мама не помнит из-за чего) она сказала командиру полка: « Красная рука революционного пролетариата не дрогнет вас расстрелять!» (По-видимому, ей доставляло удовольствие произносить твёрдое русское Р). Командир добродушно усмехнулся и спросил: «За что же вы хотите меня расстрелять, товарищ Шехтман?» Мама не знала, что ему ответить,  и смущённо сказала: «Простите, товарищ командир. Вырвалось  просто так». И ушла.  Командир не припоминал ей этой дерзости и лишь  добро  усмехался,  встречаясь  с  ней.

       Полк, в  котором служила мама, то и дело перебрасывали с фронта на фронт.  Однажды она  попала на Уральский фронт, откуда написала домой письмо, которое долго хранилось у нас (потом его  взял корреспондент «Комсомольской правды», чтобы написать очерк о маме. Очерк он написал, но письмо не вернул).  В письме, как я помню, было такое место: «Мы вошли в богатое село. Там у крестьян было огромное количество зерна. Мы его, конечно, конфисковали и отправили нашим голодающим рабочим в Москву».
       Доставив эшелон с зерном в Москву, красноармейцы потребовали, чтобы  им дали встречу с Лениным. Они добились этого. К ним в зал вышел сам Ленин, поблагодарил их, но близко не подошел, руки  не пожал, а тут же ушел. По-видимому, они  были все завшивлены.
      «После этого я поехала  в баню помыться после долгой дороги. Но кондуктор трамвая потребовал у меня билет. Я его не поняла и предъявила свой партийный билет. Но он сказал, что это не то, и что нужно купить трамвайный билет. Я была поражена: я была уверена, что в Москве давно построен коммунизм, и деньги  уже отменены. Он понял, что перед ним какая-то наивная дурочка (что так и было), и позволил мне ехать до бани без билета».

        Мама вернулась в свой полк, который участвовал во взятии Крыма, когда красные переходили Сиваш  (относительно неглубокий пролив между большой землей и Крымом). Тут её вызвали в политотдел и сказали, что она награждена орденом Боевого Красного Знамени, и собирались тут же вручить его (это был редкий в те времена,  первый в РСФСР орден). Мама  отказалась взять этот орден с возмущением: «Почему при переходе Сиваша и взятии Крыма  это делали простые красноармейцы, а не мы, коммунисты, которые должны были идти впереди?» Начальник ответил: «Мы берегли кадры коммунистов. Но раз Вы отказываетесь от ордена – будь по-Вашему». И добавил доверительно: «Только никогда никому об этом не рассказывайте». Что мама и выполняла всю свою жизнь.

        При демобилизации из армии по окончании гражданской войны ей выдали характеристику (которую тоже взял упомянутый корреспондент и тоже не вернул).  Я её видел. Там было написано, что Е.Л. Шехтман при демобилизации была чествована как красный Герой, что под огнём противника она вытаскивала  из-под огня с поля сражений наших красных бойцов, проливала свою  красную кровь и перевязывала красные  раны наших красных бойцов (такая была в то время риторика).

       Мамин брат (мой дядька Абрам) в это время сидел в тюрьме как анархист. Мама, пользуясь своим авторитетом, добилась его освобождения.
       Демобилизовавшись, мама поступила на рабфак (рабочий факультет для малограмотной молодежи). Там, видимо, преподавали  хорошие учителя, может быть, даже профессора из «старых» кадров. Так, чтобы привить малограмотным пролетариям вкус к литературе, устраивались «литературные суды» над героями классических произведений.  Например:  «Имел ли моральное право Раскольников  убить старушку-процентщицу и её бедную сестру?»  или «Из-за чего Онегин убил на дуэли Ленского?»  Споры был горячие, и, чтобы в них участвовать, ученики должны были прочитать соответствующие произведения.

       После рабфака мама поступила на медицинский  факультет МГУ. Там она познакомилась с моим отцом,  и они   поженились. Когда отец рассказал деду Якову, что он женился на коммунистке,  дед был крайне огорчён,  но, узнав, что его жена (моя будущая мать) еврейка, успокоился. Потом, когда он жил у нас  в Мамонтовке, мать ухаживала за ним. Однажды он даже поцеловал ей руку, чего никогда не бывало в нашей пуританской семье.

       В университете мама была избрана членом партячейки (партийного комитета) медицинского факультета. У нас сохранилась фотография этой ячейки. Там были Косарев (в то время руководитель комсомола), Сечин (тоже крупный партработник),  даже  А.Я.Вышинский ( главный обвинитель во время сталинских репрессий) и другие «шишки». Все они, кроме Вышинского и мамы, были потом во время Большого Террора  расстреляны. После окончания университета (я тогда только что родился) маме предложили остаться в аспирантуре, и ей прочили  даже какую-то должность в  парторганизации  МГУ, но  уже перед началом  Большого Террора   мама, видимо, почувствовала, что в государстве что-то меняется. Учась на рабфаке, она жила в одной комнате   и  дружила  с  Полиной Жемчужиной, ставшей потом женой Молотова (сталинского министра иностранных дел), а позже  арестованной и много лет просидевшей в лагерях.  Там же она познакомилась и с Михаилом Сусловым, будущим идеологом партии, но в то время в партии не состоявшим.  Для вступления в партию нужны были две рекомендации авторитетных партийцев, и одну из двух рекомендаций ему дала моя мама. Правда,  один раз он её спас: в 1928 году партия разделилась на приверженцев Сталина и Троцкого.  Были организованы две демонстрации (об этом написано в сталинском Кратком курсе истории ВКП(б). Мама встала в одну из колонн, куда её звали  товарищи. Параллельно шла другая  колонна.  В ней был Суслов. Увидев маму, он сказал: «Женя, под каким знаменем ты стоишь?» «Как под каким? - ответила мама. - Под нашим красным знаменем». «Ты стоишь под троцкистским знаменем, - ответил Суслов. - Немедленно вступай в нашу колонну». Участники его колонны,  среди которых  тоже  было много маминых друзей по партии,  по рабфаку и по гражданской войне, также звали маму в свою колонну. Туда она и перешла, и это спасло ей жизнь, так как потом все участники  троцкистской колонны  были уничтожены.   Но с тех пор мама никогда не обращалась к Суслову за помощью и старалась не напоминать о себе, так как было известно, что  старые друзья, ставшие  новыми вождями  (а Суслов был вторым человеком в партии),  уничтожают своих прежних друзей - свидетелей их молодости и возвышения.