Книга Журавля

Заметки на крылышках

(Предисловие к «Книге Журавля»)

     Если вы и правда хотите услышать мою историю, то, наверно, вам захочется узнать о моём детстве. Но, по правде говоря, ворошить прошлое не хочется, потому что нет в нём чего-то  особенного. Как и у всех в то время было оно  несчастливое.

В середине двадцатого века
через дюжину лет после бойни
я в метелях февральского снега
появился, корчась от боли,
после горя, в котором нет меры,
после моря военной разрухи,
после в Бога потерянной веры,
в вихре бешенном гордого духа,
в миллионных людских потерях,
тех, что снег кровавый засыпал,
как счастливый билет в лотерее
я несчастной матери выпал...

И познал я судьбу человека,
нахлебался сиротства до боли
в середине двадцатого века
через дюжину лет после бойни.

Родился в маленьком захолустном зауральском городе в семье обыкновенного пьяницы, каких тогда после войны несчастных инвалидов много было. По вокзалам, базарам, по людным местам шлялись они с гармошкой, пели песню «Враги сожгли родную хату…», жили тем, чем Бог послал. Таким и отец мой был, инвалид, раненый на войне. Невысокого роста, коренастый мужик. Руки-ноги целы и, слава Богу. Такие после войны среди женщин в большой цене были. Мужики все по большей части инвалиды были, без ног, без рук, а этот целый, хоть и раненый. Рана у него была некрасивая. Осколок немецкой гранаты прошёл сквозь бицепс левой руки, разорвал мышцы груди и застрял под кожей. Кожа была прозрачная, просвечивали волокна мускулов и осколок под кожей, казалось, передвигался, когда отец шевелил рукой. Я знаю, что он сидел  в тюрьме после войны, да и многие тогда победители с фронта в лагеря да тюрьмы попадали. Сначала помню я его, когда у него на коленях сидел, он меня длинной тягучей карамелькой угощал, тёплый был. А потом через время помню, что гонял нас он с матерью нещадно, а мать и бил часто, и в памяти только это и отпечаток оставило. Плохое так резко в памяти моей осталось, что и сейчас помню все его «подвиги послевоенные» до мельчайших подробностей.
    А как мне за него стыдно было… Придет, бывало, соседский мальчишка и говорит; «Эй, Юрка, иди, забирай своего отца, вон он там под забором пьяный лежит!» Приду я, тяну его за руки, тормошу, а он в стельку пьяный, варнякает, матюки на всю улицу гнёт. Тогда мы с матерью тележку брали, грузили его в неё и везли домой. Везли, а у него ноги свешиваются, болтаются, по земле, по пыльной дороге тащатся. Привезём его, пьяного до бесчувствия, он спит, храпит. Часа через три проснётся и начинает нас с матерью гонять. Как я его ненавидел и как я его любил. Как мне эти раздирающие меня чувства выразить, понять их может только такой же, как я, послевоенный мальчишка-подранок.
    Трезвым он бывал редко, два-три дня в течение месяца, и тогда это был для нас праздник. В редкие трезвые часы ходили мы с ним на рыбалку летом. И тогда я его обожал. Рыбу ловили весело с азартом. Потом отец напивался до зелёных чертиков и форсировал речку. Кричал: «Ура! В атаку!». Виделось ему, что он Ловать форсирует. Река такая в Белоруссии, кажется, есть.
    Умер отец после очередного запоя. Как сейчас помню, лежит во дворе. Рот открыт. По небритой щеке ползает большая зелёная муха. Мать причитает, и я окаменевший, молчаливый… было мне в ту пору 13 лет... есть ещё некоторые моменты из жизни отца, которые отказывается поднять моя память... вот на угольках таких воспоминаний и рождалась «Книга Журавля»...


         Журавка

            1
...первою уронит лист берёза,
а за ней черёмуха и вяз,
липа будет плакать, приморозив
призрачную лиственную вязь.

На витрине осени – шиповник
и рябины пламенная гроздь,
тёплых дней предвестник и виновник –
гром внезапный – молниевый гвоздь.

Журавли, собравшись на болоте
на последний птичий педсовет,
будут совещаться о полёте –
им в какую сторону лететь.

А когда их крики перестанут
падать на калиновую плеть,
эхо от щемящей птичьей стаи
упадёт в свисающую медь.

И тогда увижу на дорожке
мальчика-Журавку босиком,
он, озябший, будет без одёжки
ковылять с пораненным крылом.

Я его теплом своим согрею,
кеды детские мои отдам,
в алый шарфик замотаю шею
и в крестьянский наряжу кафтан.

А потом мы вместе вечер года
будем провожать за край зари,
я ведь из Журавкиного рода –
он перо в ладонь мне подарил...

               2

Ты - русский мальчик, века беспредел
познавший и в себя впитавший бред
холодной доли, выпавший удел
чуть светлых, незначительных побед.

Прохладный плеск темнеющей воды
снимал усталость рухнувшего дня,
волной небрежной размывал следы,
но память детства бережно храня,

писал особый, свой, сердечный код*
в молекулах и в клетках берегов,
не изменял себе и хромосомный род
берёг в страницах светлых облаков.

Записывались в книге Журавля
и плач, и радость, светлая мечта,
линейка птиц и алая земля
от богатырского заветного меча,

ночное, и купание коня,
огонь далёких неподкупных звёзд,
и первое касание, пьяня,
девичьих губ, и соль пролитых слёз.

Ты помнишь сон, когда плыла Она,
в ней путались фонтанчиками струй
глаза луны, зелёная струна,
жар поплавка, вечерний поцелуй

и детство, ненаписанной главой,
чужого сна стремительная боль...
...так мальчик изумрудною травой
сплавлял по речке первую любовь...

...любовь, любовь – права и не права,
и разве не кричали журавли,
и не белела сединой трава,
и горем не чернела плоть земли,

когда пришедшие с войны отцы
учили нас войну не принимать,
а журавли – осенние гонцы
в Египет улетали зимовать,

а мы мальчишки непростой поры,
когда картошка хлеб второй была,
когда в дровах звенели топоры,
на десять вдов – два старых бобыля,

мы – мальчики мечтали о войне,
сжимая деревянный автомат,
наградой высшей, подвигом вдвойне
казалось понарошку убивать.

А мой отец – израненный, живой,
напившись до беспамятства – в кровать
к прокуренной подушке, с головой
зарывшись, всё форсировал Ловать.

Жестокость, возведённая в квадрат,
откликнется – аукнется во мне,
отец мой виноват – не виноват,
но мне, Журавке, будет всех больней...

...мне всех больней, мои отец и мать
оставят скоро сиротой меня,
и память не захочет поднимать
крыло Журавки, высотой маня.

Ну а пока, река и мой затон,
где мудрость Щуки в камышах живёт;
мечтою пишет свой речной закон,
считает звёзды мальчик-звездочёт,

где отраженье зеркала в кругах
расходится к заснувшим берегам,
и не в руках, а в крыльях-плавниках
добавит силы  времени река,

там мой Журавка в омут головой
с разбега бросится, но будет жив
его спасёт не опыт вековой,
а слёзы золотых плакучих ив.

Река была спасением ему,
он доверял ей, часто ей шептал
слова любви, наверно, потому
она ему дарила свой накал

ответных чувств, и серебристость вод
вела дорожкой лунной по судьбе,
моя Исеть мне открывала брод
в подводный мир – спасительный удел...

...подводный мир – спасительный удел
меня манил своею тишиной,
рогоз зелёный остриями стрел
пронзал, как земляничное вино,

но если не спасала и река,
я в поле шёл, и голос мой звенел,
журавликом взлетал за облака,
дуэтом с жаворонком песню пел.

Я убегал в весёлый березняк,
где в кронах спали майские жуки,
где муравьёв рабочая возня –
как плотники, трудились мужики,

где ящерки сверкнувший изумруд
пригорок греет в сонной тишине,
а в глубине таинственных причуд
Лесная Фея видится во сне.

Я был язычник, верил в то, что есть
Берёзкин Ангел – ящерицы друг,
расправив крылья, замерев, как крест,
встречал Звезды Рассветной алый круг.

Лесные братья были мне друзья,
лизнёт шершавым языком весны
огромный Лось, торжественно неся
свои рога на жертвенник листвы.

Природа-мать, Богиня из богинь
жалела боль и моего крыла –
одной из самых нежных Берегинь
для нищего Журавушки была…

    
    Осенний трубач

            1

Отшептал журавль седьмое лето,
лист кленовый уронил сентябрь,
мой Журавка... встанет до рассвета,
бережно прижмёт к груди букварь

и голодный, но такой счастливый,
в ранец спрятав крылья за спиной,
будет собираться торопливо
вслед за Синей Птицею-Мечтой.

Маме журавлёнка так хотелось,
чтоб в его руке запел  букварь,
чтобы не просвечивало тело
сквозь рубашку, в кулачке сухарь

был бы белый - сахарком посыпан,
и монетка – ценность в десять коп.-
и чтоб руки не синели в цыпках,
не были ножонки босиком,

в чистой одежонке, без заплаток,
в школу - и вприпрыжку с топотком,
только почему-то был заплакан
мамин взгляд под стареньким платком...

Отшептал сентябрь седьмое лето
день ещё – не воробьиный скок,
а Журавка на седьмое небо
так хотел, но вот взлететь не смог...

             2

Понеслись ветерки с полуночи,
ай, сентябрь птиц в дорогу погнал,
вереницы из птиц-многоточий
листопадный готовят финал.

А Журавка смешной, угловатый,
по двору чертит циркулем ног
то круги, то подобья квадратов  –
геометрии птичий урок.

По-пташиному что-то лопочет
всё курлы, да курлы, да курлы,
на крыло бы ему – очень хочет
в синеву, где парили орлы,

чтобы крылья собратьев шумели,
чтобы острым и стройным углом
резать грудью воздушные цели,
с журавлиным бы плыть кораблём.

По верхушкам деревьев дождями
шелестит отгоревшая тень,
исчезают вдали, над лесами –
растворяются отблески тел.

Только трубные отзвуки плача
заплутали в холодной листве –
так беззвёздная плачет удача
вдохновенья на грубом холсте.

Упадут с пожелтевшей берёзки
лист – судьбина, слезинка – судьба,
лёгкий Юрка – зелёный подросток,
грустный Журка – осенний трубач.

Очень скоро осенние ливни
смоют тени родных деревень
в эпилог угасающих линий
паутинного дня за плетень...

          3

Под хмурым небом родины моей
я, обхватив березки ствол шершавый,
смотрю на клин усталых журавлей
в раздумьи у житейской переправы...

          4
 
О птицы-ангелы! О журавли!
торжественно и величаво,
оторваны от Матери-земли,
плывёте вы, как в море корабли,
в печальном поиске далёкого причала.

Ваш клич, как плач, ваш плач, как стон,
ваш стон, как колокольный звон,
под синим куполом разносится окрест,
журавль отставший замер,
словно крест...

Печальною ладонью прикоснётся
по-матерински к детскому плечу
берёзка белая, и в сердце отзовётся
с небес упавший крик:

- Я не хочу...
я – журавлёнок, ноги тонки
и крылья слабы, и лететь нет сил... - 
мой детский голос так надрывно, звонко,
не расставаться с родиной просил...

       5       

...нет любви в тебе,
родина малая,
полоса для меня ты
невзлётная,
для кого-то рябинушка
алая,
для Журавки – полынь...
черноплодная...

          6

…в иголке взгляда нитка журавлей
пронзает небо, пришивая душу
к Ней... отразившись в недрах хрусталей
рождается волна, целуя сушу…

..на взлёт, на выстрел взора,  мне туда,
куда летят, не соревнуясь, птицы,
запутав серпантином провода,
зов заблудился, мечется в зарницах…

…отставший ангел - опалённый стерх,
защитник-ратник, утомлённый странник,
блуждающий мой Ариаднин нерв,
заблудший сын, забредший в конопляник…

…Он хочет в строй пронзительного клина,
но… с крыльев птицы сыплет штукатуркой,
не притворяясь первым снегом, иней...
и шепчет осень: «Здравствуй… Журка...»

        7
Я, провожая взглядом птиц за лес,
берёзку обхватив до боли в пальцах,
шепчу:
- Святые странники небес!
Страдальцы времени
и вечные скитальцы! –          

        8
Отравлены последние мгновенья
холодной, скучной, мёртвою листвой,
кому-то запах осени, как пенье,
кому-то, как волчиц тоскливый вой.

И суть поэт никак не растолкует,
а истина, как дважды два проста  –
кто любит, ненавидя, торжествует
на пламени сгоревшего холста.

Пройдёт октябрь, наступит серый месяц  –
устанет по околицам бродить;
перекликаясь эхом, волчья песня
порвёт флажками меченую нить.

Дождусь ли первопутка, чтобы снова
не только в жизнь, а санный путь в любовь
полозьями восторженного слова
предвосхитить в задумчивости снов.

А если путь – не путь, а перепутье,
а если перекрёсток – и распят!
а если звёзды сквозь квадраты прутьев –
изломом в небе журавли летят.

И мальчик журавлиною душою
последних стай обнимет птичий след
рукой-правицей и крылом-левшою,
взмахнёт прощально и взлетит в рассвет.

            9

Вечер года пахаря торопит
убирать хлеба, вязать снопы,
леший в поле из лесу выходит,
чтобы разбросать их вдоль тропы.

Я тулупчик старый наизнанку
на себя надену и возьму
в руки кочергу, чтоб спозаранку
хулигану объявить войну.

Вот и змеи потянулись к лесу,
пчёл – в омшаник, а в сарайчик – лук,
звонким стуком в утреннюю пьесу:
твёрдая вода – лихой каблук.

В синем небе грустные цепочки,
крик гортанный ранних журавлей,
словно просят у зимы отсрочки
попрощаться с родиной своей.

Сел журавль напиться из колодца,
но вода студёная была...
и застыла, родом из болотца,
птица у водицы, как стрела.

Ухватив ведро замёрзшим клювом,
шею в небо быстро распрямив,
стерх достал серебряное чудо
и прощальный затянул мотив.

Пел про то к отлёту опоздавший
мой Журавка – милый Водолей,
как он спрячет под крылом уставшим
светлую звезду родных полей.


      Журавкин сон

            1

Дозревает клюква и брусника,
синий лён, желтеющий овёс,
небо плачет журавлиным криком
и печально кличет в звёздный плёс.

Облака по-птичьему перисты –
верная примета – в путь пора,
осень – время неоткрытых истин,
вдохновенного и дерзкого пера.

Мой Журавка заскучал, однако,
рвётся грудью в синеву небес,
начинает вдруг курлыкать-плакать,
обнимая взглядом дальний лес.

Я ему: «Журавушка, Журавка...»
он в тоске склоняет на плечо
голову и никнет, словно травка,
от жары под солнечным лучом.

Ты не плач, Журавлик, наше детство
неподвластно зимним холодам,
будем на опушке, по соседству,
улыбаться праздничным плодам.

Утешенье осени бездонно –
щедрая неизмерима горсть,
нам Лесная Фея на ладони
принесёт рубиновую гроздь.

Будем мы, Журавка, именины
алых ягод – угольков костра
русской нежной тоненькой рябины
отмечать до самого утра.

            2

...кричит Журавль, и плачет Журавлиха,
удары в темя, больно, по виску,
Журавль, ты спятил – нахлебался лиха,
сошёл с ума, загнал свою тоску
 
в бутылку с водкой, заливаешь горе –
не чувствовать, не видеть и не знать
реальной жизни – по колено море,
а ты опять форсируешь Ловать,

кому ты нужен, пьяный победитель,
лягушкам... из зелёного стекла?
С войны пришёл, но где твоя обитель?
Журавка ждал и твоего тепла,

но где оно? Ожесточённым сердцем,
привыкшим постоянно воевать,
ты будешь со своим единоверцем
Журавушкино детство пропивать.

Пацанчик-Журка спрячется в соломе
и, выплакав волчонком боль в скирду,
совьёт гнездо, а в неуютном доме
не спит отец в горячечном бреду,

день убегает лошадиным скоком,
и первое зазимье  второпях
благословит соломенный мой кокон –
спи с миром, журавлиное дитя...

           3

Утренники бродят над землёю,
серебрят травинки и листы,
осень из наливок и настоек
воздвигает хрупкие мосты.

Грустные настраивает гусли
мордой на луну дворовый пёс,
а в сарайчике шальные гуси
лапки поднимают на мороз.

И Журавка чувствует, что близко
зимнее дыханье  на стекло,
замирая светлым обелиском,
прячет нос под тёплое крыло.


Что тебе, Журавушка, приснилось?
Нил, папирус, призмы пирамид,
бурь и ураганов злая милость
или мамы просветлённый лик?..

Скоро время крылышко залечит,
ты догонишь птичий караван,
спи, Журавка... и плыви навстречу
светлым снам в седеющий туман.

             4
Краски листопада не померкнут,
утренники их посеребрят,
сладко спится маленькому сердцу
в нежной колыбели сентября.

На границе темноты и света
огненные птицы-журавли
на багряных крыльях до рассвета
журавлину-ягоду несли,

рассыпали по болотам зыбким
капельки пурпурные зари,
пришивали ноты к струнам скрипки
звуками, щемящими внутри.

Спал сентябрь, а в ароматы яблок,
запахи капусты подмешав,
шёл октябрь по-утреннему зябкий,
хрупкими морозцами дыша,

по речному хрусту перволёдка -
по краям, по лезвиям стекла,
в сиротливости бессонной лодки
спрячет месяц поиски тепла.

Семь погод Журавушка отмерит:
где листком, а где снежком укрыт,
как бы трудно не было, но верит,
что не будет братьями забыт.

Вереницей – стройною строкою,
плавным звоном снов-колоколов
по весне вернутся, над рекою
зазвучит гортанный птичий зов.

А пока октябрь не даст проходу
на  колёсах, да и на санях,
ночь темна, Журавкиному роду
снится даль в серебряных огнях...


      Крепись, Журавлик

             1
Прошу, сиянье волшебства, уймись,
я не хочу тревожить сущность слова,
не сплю в ночи и вижу, в белый лист
ты прилетаешь из забвенья снова,

как опьянённо шепчешь невпопад
на ушко мне желанной мысли строчку,
и как прохладен светлый водопад
твоих волос, упавших на сорочку,

прохлада рук, как ветерок, легка,
свободна, по-птенцовому пушиста,
в них вложено и мастерство стрелка,
и отзвуки цыганского мониста.

Звенит в блестящем градуснике ртуть,
и рвётся столбик жара небесами,
мой сон, мой бред – пружинистый батут
бумажных птиц на имя оригами,

Журавлик плавит степень потолка,
в квадрат возводит треугольник жизни,
а в круге вентилятора тоска
и лёгкий ветерок из альтруизма.

Листы легли в расплав из половиц,
замешанный на лапах вдохновенья
стволов еловых и сосновых лиц,
на травах моего стихотворенья,

разбросанных, как пьяный листопад
на нежных приступах моей гортани,
где бродит ласково твоя стопа
в проталинах моих воспоминаний.

Остановлю настенные часы
сегодня будет время неизменно –
моей болезни помыслы чисты –
затворник, узник, музы дальней…

…пленник…

             2

И что же дальше, что это за жизнь,
когда такое у неё начало,
крепись, Журавль, воскресни, закружись
и оттолкнись от детского причала,

не открывай глаза, так легче, в темноте
увидишь звёзды, слившись в хороводе,
они тебе в безмежной высоте
прочертят путь чрез тернии к свободе.

Благословен пусть будет мой Журавль,
он – альпинист, поднявшийся на гору,
вдохнувший воли, сбросивший печаль
с усталых плеч, и даль открылась взору,

и с высоты прожитых в мыслях лет
не упадёт он в слабости коленок,
и танец звезд, и круговерть планет
он смерти не предложит за бесценок,

и часовыми будут тополя
в молчаньи над последнею дорогой -
такой предстанет мудрость Журавля
на линии небесного порога...

-------------------------------------
*Приложение:
   
 Код Журавки 33-37-41-79

             1
...когда упавший с берега рассвет
раскрасит набежавшую волну
в оттенки незамеченных примет,
на дно упрячет жёлтую луну

в глубокий чёрный омут-водоём,
сойдёт с ума великая страна,
и мой Журавлик станет Журавлём,
и будет на его веку война.

             2

Ты помнишь, Журка, мы с тобою
бои упорные вели...
смотрю на шахматы я с болью –
фигурки выцвели в пыли.

Дружок мой, Журка, мы расстались
в рассветной юности с тобой...
ты в братской журавлиной стае
в Афгане принял первый бой –

кровавый бой, бой настоящий,
и не по-шахматному пыль
из-под колёс машин горящих
садилась на седой ковыль...

             3

Ну, а пока шёл тридцать третий год -
седой Журавль расскажет, не тая,
теней последних похоронный ход -
у скольких он могилок отстоял...

             4

Шёл тридцать третий... Плакала земля,
бурьян, как бес, смеялся над лопатой,
бродили тени на закате дня
по той земле, усталой и горбатой.

Торчали рёбра - корабля скелет,
рука сухою веткою скрипела,
страна молчала, сделав вид, что нет
голодомора, только песни пела.

Пустуют хаты, плачут мертвецы
сухими, чёрными без слёз глазами,
и не кричат голодные птенцы -
их, обезумев, птицы съели сами.

В селе не стало кошек, крыс, собак;
их жадно всех перемолола челюсть,
а кто бежал за оцепленья знак -
в того стрелял красноармеец, целясь.

Детишек столько в землю полегло -
как зёрнышки посеяны, забыты...
семь колосков не скажут ничего
тем, кто всегда ел хлебушка досыта...

Мертвец иконе задавал вопрос:
зачем надела голода рубаху?
ведь знала ты, что в 33 Христос
уже однажды восходил на плаху.

...Не знал в молитве человек совсем:
семь колосков откликнутся сурово
и с цифрой три поставят рядом семь,
и снимут урожай кровавый снова...

           5

И сорок первый... выстрел в журавля,
раскинув крылья, камнем на траву
он упадёт и вздрогнет мать-земля
и впишет в книгу чёрную главу.

Война, война... да мало ли тех войн
катилось по полям родной земли,
кусочек почвы положи в ладонь,
в крыло, и понеси, где журавли

погибшие не спят, а всё летят,
туда на край земли, где алый фронт,
где мамы сиротливо голосят
и рвутся к сыновьям за горизонт.

А Журавли, пришедшие с войны,
потерю близких водкой заглушив,
летят в атаку - в огненные сны
горячими изломами души...

             6

...мне снова снились ночью журавли
они летели,  звёзды обнимая,
ровесники, простые шурави,
и к вам любовь была глухонемая...

любовь глухонемая той страны,
где взрывы листопада закипели,
порой осенней наши пацаны
от инея афганского седели,

я говорил – любовь, ты не права,
но я прощал тебе твою немилость,
я верил, что дойдут мои слова
до холмика родительской могилы,

когда-нибудь опустится с небес
простой Журавка, в кедах и афганке,
и светлый лес берёзовых невест
увидит он на дальнем полустанке...


Бумажные журавлики

(Послесловие к «Книге Журавля»)

  В последнее время много думаю о жизни. Вот жизнь, вот есть Журавка, каждый день, каждое мгновение, секунду он живёт, чувствует, радуется и страдает, меняется или не меняется, застывает в своем одиночестве или тает от любви… Ругает жизнь – какая она плохая… Радуется жизни – какая она хорошая… Но на самом деле жизнь не может быть ни плохой, ни хорошей, она такая, какая она есть, такая, какой мы её воспринимаем… жизнь есть жизнь. Не надо проклинать её… в Журавке заложен код ХХ века, он окольцован его магическими цифрами 33-37-41-79, он состоит из таланта, способностей и из выбора – правильного или неправильного с точки зрения самого Журавлика живущего… живи проще, не думай ни о времени, ни о неудачах, просто живи, оглянись по сторонам, вокруг тебя люди, живые люди со своими проблемами…
     Я сижу на полынном косогоре у речки. В руках блокнот. Я вырываю листки со своими стихотворениями, складываю самолётики и пускаю их над рекой. Некоторые взмывают, подхваченные потоком воздуха, другие падают на волны, их уносит вода за поворот. Плывите, летите мои бумажные журавлики! Может быть, там за излучиной реки упадёт моя бумажная птица в руки афганского мальчика-Журавки, и не поднимет он автомат и не выстрелит в русского Журавля... и не оборвётся...

    Жизнь моя!

Золотое моё оригами,
остров синий, весёлый ручей,
обнимаю тебя берегами
и твоих  в облаках журавлей.

Обнимаю тебя водопадом,
болью грустной молекулы волн,
провожаю прощения взглядом,
отражением тысячи солнц.

Обнимаю тебя горизонтом,
милым щебетом верных подруг,
стихотворным весёлым экспромтом,
жарким трепетом любящих рук.

Обнимаю тебя разговором,
разворотом усталой души,
беспокойным и ласковым взором
в невесомости лунной тиши.

Обнимаю тебя, обнимаю
сердцем любящим, кровью всех вен
и такою, как есть, принимаю
в ожерельи простых перемен...

С любовью,
твой Журавка

Ю.

          Конец