Пропасть Любви. Пьеса в 2-х действиях. Картина 3

Действие второе.

Картина 3

Те же апартаменты. Прежняя обстановка. Чемоданы, стоявшие посреди комнаты, убраны. Аккуратно расставлены и сувениры из России. Всевозможные матрешки, самовары, шали, сарафаны. Гжель и хохлома. В большом окне уж не видны статуи в саду. Совсем стемнело. В дверях появляется женщина в шафрановом сари, с расписным русским платком на плечах. Оглядывая комнату, говорит сама с собой:

– Ну здравствуй, дом, милый дом мой! Казалось бы, уже месяц прошел по возвращении из России, а на сердце все свербит. И в душе словно шрам старый вскрылся...

Проходит к письменному столу. Включает большой магнитофон. Крутятся бобины. Из колонок струятся протяжные индийские раги. Женщина убавляет звук, чтобы музыка звучала лишь фоном:

– Мне бы взяться за письмо. Мне бы ответить ученикам в Россию. Но что-то не пишется, что-то не можется. Легко было бы сослаться на занятость. На поездку в Индию. Усталость от перелетов. Возраст, в конце концов. Ах, Господи, такая незадача... (пауза)
 
– Что же случилось дальше с Лизонькой Краузе, когда ее Петя, ожесточенный и злой покинул холодный и голодающий Петроград, не дождавшись Рождества и своих именин? О том лучше и не вспоминать. Три года ждала Петеньку с германского фронта. И еще три долгих года он скитался по стране. Воевал с красными. Изредка к нам в квартиру, знаете, ближе к ночи стучал условным сигналом очередной Петин товарищ, тайком пробравшийся в город. Принесет зашитое в подкладку шинели письмо. Ласковое и нежное. Пронизанные томительным чувством вины за эту нашу разлуку. И с непременными стихами. Петя писал их где придется. Трясясь в седле. Греясь у походного костра. Отступая в арьерграде. Прикрывая отход своих частей, когда уже всем стало окончательно ясно, белому движению пришел конец. И как сказал Михаил Булгаков «Народ не с нами, народ против нас!»...

– Три года в революционном Петрограде, со всеми этими митингами, шествиями, демонстрациями, лозунгами, непрерывными колоннами матросов, рабочих в кожаных тужурках, перепоясанных пулеметными лентами, с вечными карточками, очередями, отчаянием и тоской, голодом и холодом, они не пролетели. Нет. Эти три года тянулись медленно. Черепахой выматывая последние жилы. Отбивая само желание жить. Чтобы получать карточки на продукты, и мама, и я пошли на работу. Деньги, оставшиеся от папы, частью кончились, частью просто обессмыслились, потеряли цену из-за сумасшедшей инфляции. Нашу квартиру уплотнили. Подселили несколько рабочих семей с окраин. Пришлось потеснится. Мы с мамой перебрались в небольшую комнату, которую раньше занимала Берта. С началом войны ее выдворили обратно в Германию и три года ее комната пустовала. А в остальных одинадцати поселились наши новые соседи. В ванной устроили склад для хранения картошки. Мыться? В общественной бане, как все. Не при царском режиме. Небось, не переломитесь. Не баре! Так и жили... (пауза)

– Я работала машинисткой в Наркомпросе. Мама преподавала в школе немецкий язык. По вечерам мы с ней подрабатывали шитьем. А еще я брала уроки танцев и актерского мастерства. Но эти бытовые подробности нашей жизни в послереволюционном Петрограде вполне можно опустить. Весной 1920-го я получила последнюю весточку от Пети. Как всегда с оказией он передал пару мятых листочков письма. Между ними лежал засушеный цветок мака. И после этого от него уже не было никаких известий. Пропал. Навсегда...
– Что-то случилось. Но жизнь шла своим чередом. Однако все события нового революционного бытия как бы обтекали нас, обходили стороной. Случайно встретила на улице Ахматову. Только от нее и узнала, что Гумилева арестовали и уже расстреляли. Впрочем, они задолго до того времени  разошлись... (пауза)

– Наверное, именно эта смерть и подвигла нас с мамой к отъезду. Мы засобирались в дорогу и вскоре получили разрешение навестить родственников в Риге. Из Латвии мы, конечно же, не вернулись, но отправились прямиком в Германию. К папиной родне. Я оставила маму в Дрездене, а сама стала пробоваться в Русском театре в Берлине. Почти одновременно со мной там работала Ольга Чехова. Затем приехал и Михаил. Мы нередко собирались вместе посидеть в кафе, вспомнить былое, утраченное... (пауза)

– Я работала на разных площадках. Танцевала в кабаре. Даже снялась в нескольких фильмах. Но что-то тянуло, тянуло меня прочь. Вон из Берлина. Какое-то смутное неясное чувство звало меня на Восток. В Индию. Я часто думала об этом. Возможно, Петя нашел дорогу в тот сказочный мир, где уже побывал однажды... Мельком... Перед войной...

– Однажды, на гастролях театра в Бельгии, я случайно попала на лекцию заезжего индийского брамина. Молодой и красивый. С длинными черными волосами. С пронзительным взором. Он произвел на меня неизгладимое впечатление. И мне захотелось поближе познакомиться с его волшебной родиной. В конце двадцать восьмого года я распрощалась с Берлином, со всеми русскими друзьями и уехала в Мумбаи. Мне навсегда запали в душу слова Шанкары, процитированные кареоким брамином на лекции: «Детство занято играми; молодость занята романами и семьей; старость занята болезнями и заботами: где же человек, который занят Богом?»   

Женщина помолчала. Достала коробок спичек. Зажгла небольшую бронзовую лампадку и, держа ее в правой руке, стала круговыми движениями обносить фотографию пожилого индуса, стоявшую на письменном столе. При это она чуть слышно бормотала под нос негромкую молитву «Ом Намах Шивайа». Совершив ритуал, задумчиво вгляделась в подрагиваюшее пламя лампадки и сквозь него уставилась не портрет. Затем резко, двумя пальцами, без страха обжечься, потушила огонек.

(после паузы)
– Моя встреча с Учителем случилась в сезон дождей в двадцать девятом. Я уже больше года как переехала в Индию. Снялась в нескольких фильмах, имевших разный успех. Какие-то шли на ура, если в них присутствовали все слагаемые индийского кино. Песни, танцы, любовная линия опереточного стиля. С непременными злодеями, стремящимися разрушить любовный союз главных героев. Но если режиссер пытался выйти за рамки традиции и снять какую-нибудь бытовую драму, скажем, о неприкасаемых, или же высказать свое осуждение обряду самосожжения вдов, то эти фильмы ждал не просто провал. Решительный бойкот.  Постепенно мой интерес к индийскому кино сходил на нет и я перестала сниматься. Вместо этого принялась изучать храмовые танцы. Много ездила по Индии. Встречалась с разными людьми. Училась у них всему, что могла взять. Вот так мне и посчастливилось встретить своего гуру. Говиндачарью.  Я напросилась к нему пожить в ашраме на берегу Ганги. Учитель не сразу, но согласился. Он поставил мне строгое условие. Никаких поблажек. Жить вместе с остальными учениками. Вставать засветло. В четыре утра, между прочим. Выполнять все хозяйственные работы в монастыре. В том числе, таскать носилки с глиной, месить раствор, лепить саманые кирпичи. Строить храмовое здание. И я охотно согласилась, еще не зная, каких трудов мне будет стоить смирение страстей и гордыни. Ха-х! Эта была настоящая духовная школа. С очень суровой дисциплиной.

– В обычных мандирах редко можно увидеть европейцев. Кастовые брамины полагают, что индусом можно лишь родиться, но ни коем образом нельзя им стать, если ты появился на свет в полночной или закатной стране варваров. Даже тем, кто родился в Индии, но в низших кастах, работникам-шудрам, а тем более неприкасаемым, категорчески запрещается хотя бы мизинцем коснуться священных Вед. По древнему обычаю таких «осквернителей» ждет немедленная смерть.

– Но мой Учитель не был традиционным кастовым брамином. Говиндачарья рассматривал всех людей равными. Потому он и принимал в ученики европейцев и американцев. В повседневной монастырской жизни не обходилось без забавностей. Помню, я часто конфликтовала с одним голландцем из-за всякой ерунды, сущих пустяков. В педагогических целях Гуру поставил нас вдвоем на одни носилки. И мы целый месяц работали в паре с этим парнем, да так, что в конце концов стали не разлей вода...

Женщина замолкла. Поменяла бобину на магнитофоне. Включила. Комнату заполнили индуистские песнопения. Убавила громкость. Зажгла новую сандаловую палочку и укрепила ее на подставке.

– Вот так я и познакомилась со своим первым мужем. Забавная история, не так ли? (смеется) Говиндачарья благословил наш брак. Провел традиционное индийское венчание. Я облачилась в сари, мой жених был одет, как настоящий раджа.  В белом тюрбане и шелковых одеждах. И с пышной цветочной гирляндой на шее. Так началась моя семейная жизнь. Недолго мы находились подле нашего Учителя. Мужа перевели по службе в Японию. Затем были Сиам, Манчжурия, Корея. Уже в Токио я открыла собственную школу йоги. Мы периодически навещали своего Гуру. А потом началась война. Мы поехали в Европу, но не успели добраться до Голландии, как она была оккупирована немцами. Выбора не было, кроме эмиграции в Америку. Хотя со своим немецким происхождением я легко могла выправить вид на жительство в третьем рейхе и себе, и мужу. Но мы предпочли уехать в США.

– Первый супруг мой скончался в 1949-м. Несколько лет после его смерти я прожила одна. Обосновалась в Калифорнии, в Голливуде. Нет, конечно же, я уже не работала в кино, во всяком случае, как актриса. А те несколько документальных фильмов, снятых обо мне, я, конечно же, не считаю чем-то бОльшим, нежели ознакомительным введением в йогу для новичков. Как и в Токио, в Америке я преподавала древнее искусство. Ко мне в ученики сразу же записалось множество актеров.  Почти все студенты моего старого знакомца по Берлину Михаила Чехова. Я учила и уже знаменитую Мэрилин Монро, и никому неизвестного тогда Клинта Иствуда, выходца из старой России Юла Бриннера, Энтони Куинна. Кроме них и Джуди Гарлэнд, и Дорис Дэй занимались какое-то время в моей школе. Да много их было. Всех и не перечислить. Работа со звездами, получавшими приличные гонорары за свои фильмы, принесла и мне известность, да и стабильный доход, позволивший купить собственный дом в Лос-Анджелесе.

– Потом я вышла замуж вторично. Мне стукнуло пятьдесят пять лет. Я уже получила американское гражданство и, честно говоря, мне несколько прискучила жизнь на одном месте.  Второй муж был археологом. Специализировался по доколумбовым цивилизациям. И большей частью работал в Мексике, Перу, Эквадоре. Я выехала с ним в Латинскую Америку. Так начался следующий период моей жизни... (пауза) – И он оказался пропитан не менее жгучей, чем индийские, пряностями, особой магией. Индейским искусством...

Женщина замолчала. Прошла вглубь комнаты. Достала старый потертый чемодан из-за невысокой ширмы. Порылась в нем. Вытащила небольшой индейский бубен, обрамленный перьями и бисерным плетением. На высушенной коже, туго обтягивающей обод бубна, красовался черный Ворон. Женщина ударила в него, пробуя, не отсырел ли. Прошлась по комнате кругом, выстукивая простой, монотонный ритм. Она била костяной колотушкой, обшитой мехом койота. Завораживающий шаманский бой удивительно контрастировал с плавной индийской рагой. С рыдающим ситаром. С индийскими барабанами, таблой, мридангой и бронзовыми колокольчиками,  раздававшимися из динамиков магнитофона. Ритм бубна контрастировал, но не резал слуха, не диссонировал. Не раздражал. А своеобразно дополнял одну музыкальную традицию иной.

Женщина исполнила танец, двигаясь удивительно легко и грациозно для своих лет. И в самом деле ей трудно было дать ее почти столетний возраст. Максимум лет шестьдесят. Не больше. Она отложила бубен. Присела за письменный стол. Нажала на кнопку пуска компьютера. Внутри системного блока раздался мерный своеобразный гул. Зажегся монитор. Включилась операционная система Windows 95. Женщина проверила электронную почту. На экране, которым может служить занавешенное окно, зрителю виден текст письма. Впрочем, письмо может быть начитано мужским голосом и звучать из динамиков. Но уже без индийской музыки, а с легким шорохом морских волн, накатывающих на каменистый берег.

Доброго Вам утра, уважаемая Чандра Дэви!

Хотя у Вас там вечер вчерашнего дня. Как забавно играет с нами разница во времени! Я благодарю Вас за фотографию, которую Вы мне прислали из Москвы вместе со Славой Кочубеем. Изваяние Будды, стоящее на заднем плане, у Вас за спиной, показалось мне неожиданно знакомым. Этот снимок ведь был сделан в Камбодже? Вообще весь антураж снимка, заросли лиан, какие-то руины буддийского храма, резной камень, а может быть, это и не пагода вовсе, а дворец? Но так или иначе, глядя на Вашу фотографию, да еще прочитав подпись на обороте «Олегу, в память о прошлом, с надеждой на будущее...», в памяти моей всколыхнулось нечто полузабытое, волнующее, тревожное.

Не знаю, как Вам объяснить, почему меня так взволновало Ваше появление в России? Хотя мне было известно, что Вы посещали пару раз СССР в начале 60-х. Встречались с Брежневым и Косыгиным, но это был частный визит. И ваши переговоры за закрытыми дверями, никак не освещались в советской прессе, в отличие от встреч нашего руководства с той же Индирой Ганди. Впрочем, Вы же не имели и не имеете никакого государственного статуса и не занимаете должности ни в каком правительстве, но тем не менее, у Вас были контакты на самом верху, как в России, так и в Америки, Индии, Мексики, Чили, Бразилии и Венесуэле...
Странно, я ощутил нечто знакомое и родное, что-то близкое, связанное с Вами. А получив в подарок фотографию лично для себя, хотя Вы не одарили своими снимками ни Славу, ни кого-либо другого из Ваших дальневосточных учеников, я понял, что и Вы ощущаете нечто подобное. Смутное. Зыбкое. Как мираж, как марево над раскаленной пустыней в жаркий солнечный день.

А еще горю желанием узнать, почему Вы, отправляя мне свою фотографию, положили ее в конверт и подписали «Олегу в Большой Камень»? Ведь мое постоянное местожительство – Хабаровск. Я и сам не подозревал еще, когда Слава улетал на встречу с Вами в Москву и Питер, что обстоятельства забросят меня на полгода в этот городок под Владивостоком. И Слава не знал. Меня отправили в командировку на следующий день после его отлета. На обратном пути Слава, как всегда остановился в Хабаровске, но не найдя меня, забрал фотографию с собой на Сахалин. И только еще через полгода мы с ним встретились и Слава передал мне Ваш подарок. Мистика какая-то! И почему именно Камень? Не на тот ли «камень» Вы намекнули, на коем Спаситель наш воздвиг свою церковь?
Хотелось о многом ином Вас расспросить, но что-то удерживает меня от излишней поспешности. Возможно, Вы и не захотите со мной вести переписку. Но я не обижусь на вас в любом случае, ответите ли Вы мне, или же проигнорируете мое письмо.
На этом закончу свое письмо,

Искренне Ваш,

Олег

Женщина закончила читать письмо. Задумчиво перебирала она длинные индийские четки из ста восьми крупных бусин, каждая из которых была сделана из грубо обработанной темноватой древесины, и бормотала что-то неслышное. Вдруг резко придвинула к себе клавиатуру и начала отстукивать ответ.

Здравствуйте, Олег!
Я получила Ваше письмо. Понимая природу Вашего беспокойства, я все же прошу Вас написать подробнее о себе. Кто Ваши родители? Где и когда Вы появились на свет? Если знаете точно, сообщите мне не только день, но и час Вашего рождения. Распросите свою матушку об этом. Женщины никогда не забывают таких подробностей. Уверена, что и Ваша мама до сих пор хранит прядку первых волос своего малыша, как и помнит точное время его появления на свет. Пожалуйства, не бойтесь и не смущайтесь меня. Но самое главное, расскажите мне свои сны!
Всегда Ваша,
Чандра Деви

Женщина отослала электронное письмо. Распрямилась. Встала из-за стола. Подойдя к окну, распахнула его настежь.

– Как душно здесь. Духота просто невыномимая. Словно перед дождем... (пауза) Джон, милый Джон, ну почему же не звоните мне?... (пауза)
 
– Неужели обиделись на старуху? Если бы Вы знали, дорогой, как мне не хватает русского слова, простой задушевной беседы. Взять хотя бы... ну, ту же Анну-Марию. Вот сколько лет она уже при мне, а даже и не поговоришь с нею по-русски. Пробовала учить ее. Но кроме как «Кушить подано!», или «Привьет! Менья зовуут Анна-Мария» она и  не способна произнесть. Тяжело, ой как тяжело, Джон! Ну Вы же сами понимаете, как трудно выучить иноземца правильно воспроизводить русское Слово. В большинстве своем они ведь и в самом деле «немцы». Немые, то есть. Что-то лопочут по-своему. А возьмется кто-то из них, как моя Анна-Марьюшка, выучить хотя бы названия русских блюд, так только «пирОжьки», «пельменьи», «борсчь» освоит, но так исказит, так искорежит при этом, что лучше бы уж молчала, дурында!

– Немногие иностранцы способны, подобно Вам, Джон, выучить русский в совершенстве. А иные соотечественники, уехавшие из России даже недавно, когда стало возможно выезжать свободно, всего за несколько лет жизни в чужой стране, приобретают этот ужасный акцент и мешают в своей речи чужие слова. Вот почему я так не люблю приезжать в Нью-Йорк. А как же! Там обязательно надо посетить Бруклин. Бр-райтон Бич. Русские ведь приглашают. Отказать землякам? Не комильфо. А эти бесконечные вечеринки в честь «нашей великой гостьи, самой известной русской  женщины, леди йоги», тьфу!

– Ходишь по этому району, да и не ходишь пешком, всюду возят на лимузине. Аптека Цукермана. Мосвидеофильм. Гадалка Анна Розенкранц. Книжная лавка «Санк-Петербург». «Императорская бакалея». А выйдешь из машины, зайдешь купить себе что-нибудь русского, ну, кваса там, ржаного хлеба, или гречки, то оказывается, что все продукты, от бочковых огурцов до сметаны, сделаны в Чикаго. Или же прямо здесь, в Бруклине. И этот вездесущий одесский говор. Да даже не одесский, а какая-то пошлая смесь малороссиянского с негритянским. (копирует интонацию)

– Таки здравствуйте! Будьте добры мне полпаунда кАвьер. Две пинты Олив ойл. Паунд сОсэджа. Сливочный бАттер, скажем так, парочку паундов мне взвесьте. Полголовки чИза с плесенью. Френч. Булку черного брЭда. Ну и еще баттл шампЕйн, пли-из! Ничего, что я с Вами по-английски разговариваю? Вы у нас уже как, насовсем или только ждете изменения статуса? На вэлфер еще не присели? По программе живете? Научились водить кар? Язык-то мало-мальски взяли? Если нет, могу дать адресочек. Ускоренные курсы английского. Очень недорого стоит. И если надо, могу Вам и хорошего адвоката присоветовать...

– Я, быть может, пристрастна. Наверное так и есть. Но мне, уехавшей из той, стародавней России и всю жизнь, всю свою долгую жизнь на чужбине мечтавшей когда-нибудь вернуться домой, всегда было больно, невыносимо больно видеть подлость и низость, предательство в среде эмигрантов, не важно какой волны. Что скрывать, ведь Вы и сами прекрасно знаете это, Джон. Да, определенная часть моих современников, старших сверстников из белого эмиграции, пошли служить Гитлеру. Но ведь многие-то отказались. Вот потому-то и я не вернулась в Германию после Индии и Японии. А ведь не только во время войны, но и после нее продолжалось тайное и явное противостояние моей родине, моему народу. И как бы ни были обижены на большевиков русские люди, уехавшие в одно время со мной, мы все-таки держались своих корней. Не растворялись в иноземном окружении. Дети и внуки эмигрантов первой волны, как и сами родители всегда стремились сохранить язык и веру. Надежду! Что когда-нибудь мы все же вернемся домой.

– Но вторую волну эмигрантов, послевоенную, составили уже совершенно другими люди. Ожесточенные, непримиримые, ненавидящие. Что взять с «власовцев»? Пропащие! Но в своей ненависти они были хотя бы живыми и нервными. По-своему, пусть искаженно, преступно, но болеющими за Россию. Не равнодушными... (пауза)

– Не мне их судить. У каждого собственная правда. Вот только третьей волны исхода из России не могу понять я. Их ведь тоже не назовешь равнодушными. Отнюдь! Но вся их активность ограничивается лишь усиленной ассимиляцией в новой среде. А чтобы не было сомнений, все что было с ними дома, на родине, подвергается ожесточенной критике. Дескать, ничего хорошего не было и не может быть в России, которую они называют не родина, а «та страна». Но самое страшное для меня, это услышать «Я стыжусь того, что я русский!». И как часто это повторяют покинувшие Россию недавно...

Женщина замолчала. В наступившей тишине вновь послышался шелест ленты вхолостую проматываемой бобины магнитофона. Внезапный звонок из компьютерных колонок известил о только что полученном письме.  Она открыла электронную почту и принялась читать:

Еще раз здравствуйте! Надеюсь, Вы еще не спите, Гуру-матушка!

Ну что же, если Вам угодно знать, что же такое мне снится, извольте. Я помню свои сны с самого младенчества, когда еще толком даже и не выучился говорить. Вы знаете, эти видения, томительно тревожные, порой пугающие и вместе с тем сладостно влекущие, затягивающие, манящие в закручивающийся вихрем водоворот звездной ночи, будоражащие душу картины провала, выпадения в космическую бездну, сопровождали меня вплоть до пяти или шести лет. Потом они постепенно поблекли и растворились. Ушли глубоко в подсознание. И вновь воскресли на стыке сна и бодрствования лишь к восемнадцати годам.
Что я видел тогда? Не знаю, могу ли быть с Вами до конца откровенным? Но почему-то чувствую, сам не могу объяснить от чего, что Вам можно доверить эти сокровенные воспоминания.

Как сейчас помню один жаркий солнечный летний день. Мы сплавлялись на байдарках по Уралу. Несколько дней шли с опережением графика и на очередной стоянке решили сделать дневку. Просто передохнуть и пофотографировать местные ландшафты на гэдээровскую пленку Orwo color и слайды. То ли я перегрелся на солнышке и получил солнечный удар, то ли это привиделось мне настолько явственно, что я буквально провалился из ясного летнего дня в хмурое весеннее утро за шестьдесят с лишним лет до этого.

Мы подошли к аулу тихо, скрытно. Окружили на рассвете.  И взяли без потерь. Противник был столь беспечен, что даже не выставил охранения. Как сообщил доверенный человек из местных, они держали в этом ауле несколько наших товарищей. Я послал Данилыча вытащить их из ямы или вонючей овчарни. Где еще они могли содержаться, как не в хлеву? А сам присматривался к захваченным горцам. Странный народ. Дикий. То с нами в одном строю били красных. То переметывались к большевикам. А после снова к нам. И так это могло продолжаться до бесконечности.

Сидят на корточках у глинобитной стены ветхой хижины. Моментами ловлю их косые взгляды исподлобья. Как взмах бандитским кривым ножом из-за угла. В спину. Удар. Отбил. Мгновенная оценка. Волчья реакция. Презрительно оттопыривает губы, сложенные в трубочку, вроде как для подзывания собаки свистом. И резко отворачивается, сохраняя в черных, схожих с маслиною, глазах деланное равнодушие. Угрюмые, злые лица. Заросшие по брови черной, жесткой, словно проволока, бородой. Каракулевые папахи. Заношенные бешметы. Заплатанные штаны. Мягкие чувяки и разноцветные носки-джурабы, вязанные из толстой грубой шерсти.

Казак мой что-то быстро вернулся. И уже тащит какой-то увесистый мешок. Тяжелый, по всему видно. Волочит его за собой в уличной пыли. Суровая, жесткая, непривычно глубокая складка перерезала лоб Данилыча. Предчувствие чего-то нехорошего подступило к горлу комом. Сжало ледяными пальцами грудь. Сердце рвалось наружу. «Ты чего нашел, Данилыч? А где же наши?». Без лишнего слова казак переворачивает мешок и вытряхивает оттуда что-то округлое и грязное...

Поднимая фонтанчики измельченной, микроскопической пыли, катаются по земле вымазанные в крови и коровьем навозе головы наших товарищей. Мукой искаженные лица. Гримаса боли,  отчаяния и ужаса навеки застыла в остекленевших глазах. Замерший крик на разрубленных губах. Выбитые зубы. Вдавленные, сломанные носы. Отрезанные уши. Взгляд выхватывает мельчайшие подробности пыток и мучительств. На милых сердцу, на дорогих лицах моих боевых товарищей уже проступили пятна тлена и разложения. Мгновенная вспышка. Звериная ярость. Ненависть. И темнота.

Очнулся в ознобе. Пот градом. И щиплет в глазах. А может быть, это слезы? Взором туманным оглядел валяющиеся в пыли, прямо у ног, изрубленных тела пленных. И кровь их алая, свежая, покрыла изуродованные головы моих товарищей...
 
Затемнение.